Феномен сальности

Когда-то давно, в пору студенческой юности, мой друг, восторженно-придурковато потребляя недоочищенный и недожаренный картофель в университетской столовой, сказал странную фразу:

– Общепит – это ужастно, но это-то и прекрасно!

Годы прошли – эпоха не минула. Своеобразная эстетика безобразного воцарилась в отмирающих тканях русских драгметаллических веков поэзий, правратившись просто в «драг», без металлического привкуса. Постмодернизм (посленовое, если дословно переводить и понимать), психоделическое слабоумие стали той самой недоочищенной полусырой картошкой: прекрасной тем, что она ужастна.

Воинствующая литературная «антикулинария» смела с палубы корабля современности все рецепты и справочники по искусству готовить книги. Она и слышать не хочет о явлении «психиатрической гигиены» – подобной гигиене физиологической, когда болезнями чревато поедание всякой гнили и грязи. На этом фоне сложил шматки своих путаных мыслей на прокопченную сковороду маргинального издательства господин Сорокин…

Что это было?

И горячие сторонники, и убежденные противники Сорокина сходятся, пожалуй, только в одном: в том, что выход книги «Голубое сало» подходит под разряд «НЕЧТО».

В конце концов, Сорокин – автор плодовитый, но куда-то в тину времени валятся сегодня без девятидневного и сорокодневного помина его «Лед» и «День опричника», «Настя» и «Лошадиный суп», «Сахарное воскресенье» и «Аварон», «Первый субботник» и «Очередь», «Тридцатая любовь Марины», «Concretные» и «Сердца четырех»…

Писучий автор-строчкогон валил и валил из ночного горшка своих галлюцинаций на книжные прилавки, теряясь в сортирной вони общей псевдолитературной подборки, и никто не бежал с мешками хлорки для дезинфицирования потемневших от мозговой слизи полок книгопродавчества.

Повезло Сорокину только однажды – и то давно. В тот день он набрел на свою золотую жилу – на свое «голубое сало».

«Голубое сало» не так голубо, как кажется на первый взгляд. В нем, как это не странно, в силу каких-то случайных ракурсов литературного зеркала, вращаемого рукой пьяного автора, вдруг сполохом отразилась эпоха позднего распада, смердящего уже разложения, так разительно отличающаяся от декадентского ароматизированного, сладковато-трупного начального этапа тления литературного «тела».

У Сорокина проглядывают несколько базовых идей: у «Голубого сала» есть свои политруки и комиссары в мире социальном. Бред – не просто нагромождение причудливых, явленных «белочкой» картин, он имеет определенную направленность, как имеет направленность компьютерный вирус, поражающий базовую программу.

Во-первых, «Голубое сало» – это законное дитя идеи вседозволенности, рожденное в брачном союзе хаоса и энтропии. Здесь вседозволенность как базовая норма бытия уже устала от себя самой, измучилась, угла себе не находит. Вспомним фильм режиссера Соловьева про «Черную розу – эмблему печали…» – там мы застанем молодость вседозволенности, ее юношеский азарт: герои орут, колотят по клавишам рояля, надевают на себя чужие ордена и мундиры, насмехаются над вчерашними начальниками, которых всю жизнь боялись, и высмеивают вчерашние ценности, еще минуту назад казавшиеся незыблемыми и сакральными. Это – кислородное опьянение «перестройкой», метко ухваченное Соловьевым и поданное в свое время мастерски…

Но за стадией раскованности следует похмелье. Наступает поздний период токсикоза свободой, когда «освобожденные» от всех «условностей» цивилизационных тысячелетий недочеловеки напоминают уже не веселых «поддатых», а утративших координацию движений эфирных зомби…

Начинали – веселились, подсчитали – отравились. Маргинальность стала своей противоположностью – маргиналов стало так много, что именно нормальный человек, без отклонений, кажется сегодня маргиналом. Издательство, печатающее Сорокина – массовое, раскрученное, вполне коммерчески влитое в жизнь, с хорошими оборотами, – из особого постмодернистского кокетства называет себя «Ad Marginem». Сиречь – «маргинальное», «на грани». И это при его навязчивой рекламе и при его многотысячных тиражах! Ничего себе изгои! Кто же тогда провинциальные авторы-патриоты, издающие за свой счет в картонной обложке книги по 50 экземпляров?! Видимо, не маргиналы они – ведь маргиналам обещаны гонорары в крутом «Ad Marginem»…

Сорокин отравился литературным денатуратом сам, а теперь потчует им всех желающих. Из зомбированной вседозволенности, оказывающейся «не в коня кормом» для существа, утратившего в процессе оскотинивания как желания, так и все способности, вырастает в «Голубом сале» вторая «идея века» (или его «идея фикс»).

Это ленивая неряшливость, переходящая то во всеядную животность, то в старчески-слабоумную неопрятность. Психоделика – искусство, вершимое под воздействием наркотического опьянения – неотъемлимая часть постмодернизма как особого литературного и художественного мирка-тупика. Здесь распадается все: законы построения сюжетности, критерии правды и правдоподобия, причинно-следственные связи; анахронизмы путаются с нелепыми неологизмами, смешиваются стили и жанры, нет различения добра и зла, не выявлены интересы и пристрастия персонажей...

Если внимательно прочитать «Голубое сало» от начала до конца, станет совершенно очевидно, что именно так описывал бы пропитой бомж сложный опыт в лаборатории академика, свидетелем которого ему случайно удалось стать.

Реконструкция источника

Духовный мир Сорокина – это дом алкоголика, где вповалку, в хаосе и грязи, заляпанные жирными пальцами, валяются вещи прежних эпох – еще не пропитые по каким-то причинам, но уже ничем не дорогие хозяину, утратившему способность отличать дом от подъезда, двора или подворотни.

Здесь, в квартире с пятнами на обоях, оконтуривающими бывшую, уже вынесенную мебель, мы найдем открытки и фотографии прежних этапов житейского пути опустившегося человека. Литература полна была когда-то, в раннюю эпоху, наивной подражательности Чулкова и Тредиаковского. Потом подражательности аристократически вальяжной, потом – пронизанной принципом народности, потом – декадентски вычурной, потом трафаретно-плакатной, до рези в глазах политически выверенной. Задача Сорокина – убедить нас, что весь этот долгий путь проделан только ради высшей и последней стадии – ради его белогорячечного бормотания, что этапы вели и ведут сюда – в дом с выбитыми стеклами, где, по меткому выражению Булгакова, «мочатся мимо унитаза»…

А о том, что автор явно мнит себя литературным Фукуямой (тот провозгласил конец истории, если кто забыл), – прямо свидетельствует его напыщенное заявление «Интерфаксу»: «Мой роман написан по поводу гибели русской литературы». Иначе говоря, были там какие-то Ломоносов, Пушкин, Есенин, Шолохов, Бродский, но все кончается не на них, а на Сорокине. Ему русская литература доверила сказать прощальное слово над своим надгробием, а не, скажем, Куняеву, Проханову или Солженицыну…

Возня вокруг Сорокина слишком напоминает пиаровский бум по привлечению внимания читающих масс. Если до всплеска активности прокуратуры и до акции по уничтожению «вредных произведений», организованной движением «Идущие вместе», о Сорокине мало кто знал, а из знающих мало кто вспоминал, то явные или вымышленные «враги» писателя буквально заставили, вынудили о нем писать и говорить. Например, движение «Идущие вместе» даже специально издало книгу «Сорокин: избранное», в которой собраны фрагменты из книг «Сердца четырех», «Норма» и «Лед», чтобы потом сжечь. Как говорится – «вечность обеспечили»…

Может ли маргинальность хорошо продаваться, если маргинальность, по определению, неустроенность, неприспособленность? И что будет с миром, в котором нежизнеспособные мутанты научились не только выживать, но и преуспевать?

Имя твое неизвестно…

В Университете мне в наследство от старшекурсников досталась парта, на которой было весьма художественно выцарапано пародийное изображение монумента первопечатнику Ивану Федорову с надписью: «Памятник первому порнографу: имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен…».

Это я к тому, что порнография тоже бывает разной. Бывает тупенькая, но живенькая, от земли, от сохи, отражающая собой духовное детство человечества, его незамысловатые потребности в начале цивилизационного пути. Есть же такая, которая достойна эпитета «вымороченная» или «натужная». Ее производит не хтонически-земляная жажда-инстинкт, а мучительное осознание безобразником своего долга безобразничать.

Порнография, за которую таскали по судам Сорокина и Сорокин сам других таскал по тем же судам, – далеко не самая яркая и отличительная черта «Голубого сала». Те, кто называют «порнографическим» эмоционально-бедное и чувственно-бледное произведение Сорокина, либо делают ему рекламу, либо просто не поняли «Голубого сала», не прочитали его до конца.

Порнография у Сорокина есть, но только в том смысле, что плохо написано. В смысле же эротическом, как принято у нас подавать слово «порнография», поживиться «любителям клубнички» у Сорокина особенно нечем.

Роман «Голубое сало» содержит только две постельные сцены. При этом постельными их можно назвать весьма условно – скорее это сцены из свинарника Оруэлла, где скот наделен некоторыми (причем не главными) чертами человеческого мышления. Литературный слог Сорокина на самом деле лишен потенции, его страсти надуманны и натужны.

Кавалер ордена абсурда

Нет, не порнографией опасен для новых поколений писатель Сорокин, не извращенно-вымученной больной фантазией. Сорокин – информационный вирус, призванный взломать определенного рода антивирусные программы и иммунные системы мозга.

Постмодернизм вообще опасен тем, что представляет собой убогую постройку из обломков минувших цивилизаций и затонувших кораблей. Он легко берется за все на свете, легко усваивает любое кушание, смешивает его на равных с любым другим в диалектическом единстве помойного ведра; в нем все имеет смысл в той же степени, в какой в нем ничего не имеет смысла.

Надо понимать: авторы пишут только те книги, которые, кроме них, никто не читает. Все остальные книги пишет не автор, а читатели. Заказчики и потребители. Книги пишет общество, которое их покупает, – и пишет их, естественно, в полной зависимости от уровня разжижения собственных мозгов и от степени деградации массовой личности. Сорокин – это лишь обслуживающий персонал в той палате номер шестьсот шестьдесят шесть, в которую превратилась часть читающего российского общества.

У постмодернизма нет ничего своего. Для него старое – ворованное, и новое – тоже ворованное. Постмодернизм живет профанацией былых эпох – трагических, героических, бурных, имевших, в отличие от постмодерна, какую-то логику и смысл. Теперь от логики и смысла остается только сухая шкура, которую сбросила с себя змея времени. От этой шкуры тянет мерзким душком разлагающейся плоти…

Перед нами – тот хаос и окрошка мозга, которые возникли у постсоветского человека во время смещения тектонических пластов идеологии 80-90-х годов ХХ века, во время многочисленных «переоценок ценностей». Этот хаос – для кругов, покровительствующих Сорокину, – есть цель и ценность, которую нужно поддержать и развить в сторону расширения. Нужно, чтобы история и исторические фигуры превратились в восприятии человека в одну интеллектуально-рвотную массу, от одного вида неразберихи в которой тошнит…

«Юноша потянулся своим тонким телом, хрустнул костяшками пальцев и визгливо выкрикнул:

– Зер-ка-лааа!

Вокруг него поплыли три зеркала.

– Набрось, – приказал он Сталину.

Сталин осторожно поднял со стальной доски пласт голубого сала и накинул на костлявые плечи юноши. Составленная из 416 шматков, накидка светилась голубым, доходя юноше до пояса. Сталин застегнул замок молибденового ошейника. Юноша поправил его, уперся руками в бедра, неотрывно глядя в плывущие зеркала:

– Если я на Пасхальном балу раскрашу носорога – пойдешь к моему деду в навигаторы».

Именно так – по-сорокински – Ничто описывало бы Нечто, а из Ниоткуда выглядывало бы Где-то. «Голубое сало» лишено и объекта, и субъекта повествования. Оно – как зловещая трансмутация русского литературного наследия – подобно раковой клетке, вдруг зарождающейся среди здоровых сестер-клеток и начинающей абсурдное злокачественное деление из ниоткуда в никуда. То, что раковая опухоль погибает вместе со своим носителем – никогда не волновало раковую опухоль, ей нечем думать…

Сорокину, конечно, думать есть чем. Но незачем. Он и вправду мнит себя могильщиком русской и мировой литературы. Походя создавал он постмодернистскую «липу» под романы прошлого века (псевдоДостоевский), псевдопролетарское искусство (псевдоПлатонов) и ряд других пародий (клоны Ахматовой, Набокова).

И весь этот ряд, который подражатель-пересмешник Сорокин, по его мнению, превзошел, завершает достойная нашего смутного времени памятка об абсолюте ельцинизма – некоей тинктуре, панацее, темно-знахарской припарке ельцинского времени – «голубом сале».

Надо отдать должное бизнесмену от литературы Сорокину – на гноище современности он сумел найти реальный до омерзения архетип квитэссенции жизни. Но над гноищем уже забрезжили первые лучи, обещающие иссушить зловонные лужи недавнего прошлого. Над страной восходит солнце путинских нацпроектов. Предоставим мертвым в порнографических саванах хоронить своих разлагающихся мертвецов…