«Грех»

Но, поскольку вечный итальянский ад на земле – это ад «из необходимости», Ад как помощь раю, то мало найдётся чего уютнее, вкуснее, безмятежнее, ароматнее, приятнее для жизни и (как говорил Вольтер) общения, чем перманентный итальянский ад. Тем более, что свет искусства, краса природы, величие истории – вещи, конечно, замечательные. Но, как бы это сказать… уже немного ТОГО. «Идеже несть болезнь, печаль и воздыхания». Вещи светлые, но не живые. Мёртвые. Райские в полном смысле этого слова. А вся эта сладкая, итальянская, адская невыносимость – потому и сладка, что она ещё жива. Она ещё жизнь. Итальянская жизнь, которая смирилась с тем, что идёт туда, к неизбежной в Италии вечности и красоте. Умирает, как мрамор, белым сахарным куском вырванный из скалы, и ползущий саркофагом к своей смерти и перерождению в прекрасную, но мёртвую статую.

И чем быстрее, чем неугомоннее бьётся сердце – тем ближе миг смерти человека и воскресения там, в прекрасном образе, неизменного как рай искусства. Воскресения в нежном спокойном образе, чего-то вроде «Пьеты» Микеланджело...

…Вот оттого-то люди, мы, итальянцы на экране, и торопятся ещё разок вдохнуть. Торопятся сказать. И оттого светятся этой жизнью, как догорающие свечи. И не видно оттого среди них ни одного истинно злого. И все они близкие друг другу и ближние.

И приседающий как циркуль над бумагами нотариус. И смахивающий на террориста монах. И вся поголовно, пробы негде ставить, семейка Буонаротти. Грозный Папа. Толстый папа. Неумытый ангел. Хохочущая над удачной шуткой проститутка. Засаленный и пронырливый Рафаэль. Безвольный до всепрощения Сансовино. Слишком молодая для своего мужа и слишком старая для Микеланджело маркиза Маласпина. Равномерно побитый молью маркиз. Неловкий и хромой паж. Крестьянская дева, статная и грациозная настолько, насколько статной и грациозной может быть только итальянка. Подмастерье-итальянец с томиком порнографии. Голосящие на весь карьер мастеровые. Враг, отпускающий врага, потому что у него смешной вид без штанов. Старающийся казаться суровым, но непоправимо молодой кардинал. Его зазноба, скалящая на пару с ручной зверушкой зубки. Даже Данте в грязном плаще. И даже отсвечивающий разноцветными веснушками то ли в иудушку, то ли в демона, немец-подмастерье из «страны забывшей Бога»… Все, все, все поголовно они – живут на полпути в вечность и уже прекрасны её отсветом. Как папа Юлий, уже окаменевший одним коленом в бородатого Микеланджеловского «Моисея».

Все они уже одной ногой туда – в мраморную красоту. Проездом через искусство кино – прямиком в скульптуру. В счастливую бесконечность. Которую создаёт великий творец и художник, зовущийся Микеланджело. Великий творец Микеланджело, который мечется как неприкаянный и самый презренный из всех презренных по пыльным дорогам Италии. Из конца в конец. Взад и вперёд.

Пока не осознает себя творцом. И не выходит из кадра. И, таким образом пройдя точку невозврата, не добивает жизнь в мрамор…

Перед нами бесконечно красивое и совсем не мрачное высказывание о соотношении бытия и творчества. И об искусстве, как чём-то убийственном. Искусстве как смерти и воскресении всего живого… И ещё немного портрет очень удивительной страны. Которая тысячи лет гибнет в бедах и вымирает в пороках, обманывая красотой саму смерть.

Юлия ЛОМОВА-УСТЮГОВА