Европа подождёт

Недостаток, по большому счёту, у фильма один. И целиком связанный именно с долгой и славной театральной предысторией. Темп.

Ничем, кроме «заточенности» творческого видения автора под театральную сцену, где всё всегда только «он-лайн» и «без купюр», – нельзя объяснить то, что, скажем, сцена пробуждения героини будет идти на экране ровно столько же, сколько это заняло бы в реальной жизни… Потянулась, проснулась, приоткрыла глаза, снова заснула, встала, походила, подумала, снова легла, и т.п. Т.е. минут десять. Хотя монтажно эту же сцену, без ущерба для интриги, можно было бы ограничить нарезкой ключевых планов и уместить в 10 секунд. Да, сами по себе долгие планы, большие куски, длинные прогоны – не хороши и не плохи. И встречаются в кино на каждом шагу. Но, обыкновенно, кино строится на ритмическом чередовании растянутых и стремительно смонтированных эпизодов. Потому что строить фильм только на сценах идущих «как в жизни» – адски сложно. А для человека, пришедшего из смежного, но совершенно иного по организации темпо-ритма искусства – совершенно невозможно. Таким образом, темп фильма несколько распадается. А фильм так и взывает к монтажным сокращениям по всему протяжению, минут на 30-40… В настоящем виде, хорошо соответствуя словам С.М. Эйзенштейна, уподобившему кино из долгих повествовательных кадров – кирпичной стене из однотипных кирпичей.

Но в фильме есть и хорошие стороны. Их две. Причём они забавно конфликтуют, вызывая ощущение некоторого контрапункта, что ли.

Первая хорошая сторона фильма – это выверенная эстетика. Да – это эстетика китча. Но это – не недостаток, а именно достоинство. Собственное эстетическое визуальное пространство фильма. В которое органически включены: и лазерные лучи, и лубочно-открыточные дворцовые интерьеры, и душераздирающие рекламные объявления, и буклеточно-гламурные интерьеры с натюрмортами. В этом контексте, и каждый раз полностью, включаемая в хронометраж заставка новостей, выглядит той единственной длиннотой, которая эстетически обусловлена. Всё это вместе, собранное залпом, создаёт некую абсурдистскую зрительную симфонию. И не только зрительную. В окружении оглушительной картинки, стихи и арии в устах персонажей (душевные сами по себе) выглядят, как продолжение шокового ряда. Часть экранного мира, где нет ничего недопустимого.

Мира тем более интересного, что он конфликтен по отношению ко второму и главному достоинству фильма. Достоинству, впрочем, ожидаемому от театрального режиссёра. При абсурдно декоративной картинке – в фильме не просто правдивые, а предельные по простодушию и буквализму диалоги. Причём, не только словесные… Как только герои открывают рот или просто начинают как-то взаимодействовать друг с другом, вся барочная избыточность, нагромождённая вокруг них в кадре – воет и становится на дыбы. Потому что столь безыскусные и чистые, как слеза, диалоги, поддержанные совершенно естественной актёрской игрой, моментально рушат все стереотипы, выворачивают наизнанку заранее заготовленные ещё со времён Скриба (и задолго до Скриба), повороты интриги, шаблоны чувств и смеха в нужных местах. Разят, так сказать, применительно к данному фильму, китч в самое сердце в самом его гнезде… И, совершенно немыслимый в любом другом кино, кадр, собранный из немыслимых банальностей, в сопровождении этого текста и этой игры начинает вдруг трогать до слёз…

Если авторы достигнут киновершин, то это произойдёт, конечно, «от диалога» и умения работать с актёром.

Юлия ЛОМОВА-УСТЮГОВА