Житель мегаполиса должен ощущать себя в первую очередь горожанином и гражданином

Азамат Данилович Хасаншин (1971, г. Казань) – композитор, дирижер, кандидат искусствоведения. Доцент Уфимского государственного института искусств, ведёт класс дирижирования и оркестровый класс, дирижёр Молодёжного симфонического оркестра Республики Башкортостан. Заслуженный деятель искусств Республики Башкортостан. Организатор и руководитель Международного фестиваля современного (актуального) искусства «БашкортARTстан» (с 2018 г.), Всероссийского джазового фестиваля «Остров Джаз» (с 2010 г.). Регулярно проводит общественные дискуссии и концепт-семинары по вопросам организации городских культурных пространств, проблематике существования искусства в пространстве постсоветских мегаполисов и др. Музыка Азамата Хасаншина часто исполняется на Международных и Всероссийских фестивалях современного искусства в России и за рубежом.

Доцент Уфимского государственного института искусств Азамат Хасаншин много лет изучает жизнь искусства в пространстве постсоветских мегаполисов. Он убежден: искусство – мощная движущая сила, способная объединять людей, создавая новые коллективные общности и менять облик городов. Эту тему Азамат раскрывает на собственных авторских концепт-семинарах и организованных им общественных дискуссиях, посвященных формированию городских культурных пространств. В Челябинске такое обсуждение состоялось в рамках фестиваля «Звук и краски». Вместе с Хасаншиным, ведущим дискуссии, порядка 40 творческих активных челябинцев размышляли об особенностях нашего города, сильных сторонах и болевых точках его культурной жизни.

Каменные джунгли и слом «культуры отцов».

— Формат дискуссии был обозначен как «вечер поэзии и мыслей». Какие люди пришли поговорить на тему городского культурного пространства?

— Помимо меня и замечательного уфимского поэта, драматурга, главного редактора газеты «Истоки», руководителя Уфимского литературного объединения Айдара Хусаинова в зале присутствовали люди искусства – музыканты, художники, дизайнеры, архитекторы, культурологи, поэты, организаторы проектов, фестивалей, а также активные жители, заинтересованные в развитии города. Преимущество людей искусства, творцов в том, что они знают культурный контекст с двух сторон: знакомы и с позицией власти, и с рефлексиями горожан. Наша задача – создавать креативные модели, способные объединять в общей деятельности оба слоя: власть и общество, чтобы стала более не актуальной горькая правда прошлого, описанная Владимиром Гиляровским в середине 1880-х: «В России две напасти: внизу – власть тьмы, а наверху – тьма власти».

Власть, в том числе в области культуры, часто замкнута в рамках нормативности. Она действует в рамках следования правилам, которые «не поспевают» за реальной жизнью, быстро теряет свою актуальность и перестает соответствовать окружающей действительности, которая стремительно меняется. А горожане заняты как раз реальной жизнью.

На встречу пришли люди 40-50 лет и молодежь, примерно от 15 до 25. Тех, кому 25-35 лет, не было. Они обеспокоены более практическими вещами: заработок, семья, карьера. Я называю это «фоновая жизнь» – в городе человек сейчас живет как природное существо. Только вместо степей и гор его окружают каменные джунгли.

По словам Азамата Хасаншина, изучение процессов развития культуры мегаполиса – отдельная, глобально важная тема. На Западе она быстро развивается. У нас пока не выделилась в самостоятельное направление.

 — Как исторически формировалась культура российских городов? У каждого мегаполиса своя специфика, но наверняка есть некий общий алгоритм?

— Изначально, до коренного слома 1920-х – 1930-х, большинство населения бывшей Российской империи жило в деревнях. Массовый переход к жизни в индустриальных городах-гигантах произошел в большевистское время. Это был колоссальный бросок и, одновременно, накопление у людей огромного травматического опыта: гражданская война, сознательное уничтожение деревни на рубеже 1920-х – 1930-х и массовое бегство населения в бывшие маленькие уездные города, становящиеся гигантскими индустриальными центрами, не только где изготавливались металл, станки, оружие – но и, в свою очередь, эти города становились местами массового производства нового – советского человека. Потом Великая Отечественная война, исход на Урал и в Сибирь миллионов эвакуированных, многие из которых не возвращались назад, навсегда оставаясь в наших краях

Естественно, вчерашним жителям деревни никто не объяснял, как жить в городе. Если прежде, в патриархальной деревенской общине на маленьком клочке земли все друг друга знали, друг за другом «присматривали» – в городе каждый оказался предоставлен сам себе: выживай или пропадай. В тридцатые это привело к колоссальному взлету преступности. К тому же, для Челябинска, Уфы, Магнитогорска характерна многонациональность: русские, казахи, башкиры, татары, евреи, чуваши – каждая из общин со своей культурно-языковой и поведенческой моделью. Это также подогревало конфликтность.

Чтобы жизнь не замкнулась в круговороте «днем работает, вечером пьёт, ночь проводит в отделении милиции», людям нужно было дать новую культуру как новую советскую коллективную идентичность. Так в муках рождалась её городская модель: спешно строились Дворцы культуры, вкладывались огромные ресурсы и финансы в заводскую самодеятельность, учреждались практически бесплатные для родителей детские музыкальные, художественные, театральные школы. Одновременно возникала новая травма – террор 1937-38 годов. Огромную роль в создании «нового человека» играло кино: агитационные визуальные модели пионеров-героев, комсомольцев-молодогвардейцев, героев и космонавтов играли роль «зеркальной фазы» в качестве идеальных объектов (примеров для поиска и обретения новой идентичности): ты вынужденно сам хочешь стать таким и за этим, чаще всего придуманным образом не видишь себя настоящего, а значит – так и не сможешь найти подлинного себя, обрести своё уникальное неповторимое «Я».

Я ещё застал СССР в самом классическом, азиатском виде 1970-х. В Москве, Ленинграде, Прибалтике жизнь была иной. Идеология и пропаганда даже в то время вызывала там уже только отвращение, в лучшем случае – смех. А в Урало-Поволжье – Уфе, Казани, Челябинске все посылы власти воспринимались абсолютно серьезно, без противодействия. Именно поэтому мы до сих пор пребываем в реальности «культуры как травмы» сформированной в тридцатые-пятидесятые годы. На эту неотрефлексированную, не осмысленную «культуру как травму прошлого» накладывается новая: 1990-е. Заводы закрываются, превращаются в торговые комплексы, позже – в фитнес-центры, зарплаты нет. Женщины челночничают, у мужчин опускаются руки: вновь всплеск преступности.

Даже бегло проанализировав последние сто лет, увидим – приблизительно каждые 30 лет в России происходит радикальный слом и распад «культуры отцов», когда под сомнение ставятся все поколенческие ценности. Безусловно, сейчас мы вновь в преддверии нового кризиса «культуры отцов» – и от того, насколько быстро власть осознаёт эту проблему и насколько быстро готова реагировать на нее, зависит будущий облик российских городов.

Дискуссия о путях развития городского искусства и моделях культуры нового типа прошла в Челябинске впервые.

 Город-завод и его текст

— Дискуссия называлась «Современный мегаполис – город-завод или креативное пространство». В чем культурные особенности города-завода?

— Крупные города не зря называют ресурсными мегаполисами. Многие из них сконцентрированы на одном виде производства, потребляющего полезные ископаемые. В Челябинске это промышленность, металл. В Уфе – нефть, химия. В Тольятти – «АвтоВАЗ». По сути, это и есть город-завод. Составляя основу локальной уникальности и местной культурной идентичности, завод этот «производит» не только продукцию, но и самих горожан. Человек создает промышленность, но и она формирует его – таков важный антропологический фактор конструирования общественной жизни – кстати, напрямую связанный с таким понятием, как текст города.

— Что это? Расскажите подробнее.

— Текст города – образы, фактура, плоть, которые формируют его образный портрет. Текст этот, как правило, заключает в себе конфликт, который никогда не будет разрешён, но именно он задаёт внутреннюю незримую динамику, которая как раз и позволяет городу развиваться, изменяться уже зримо. Понятие локального текста как «петербургского текста русской литературы» в начале 1970-х ввел великий культуролог и мыслитель Владимир Топоров. Оно активно используется в последние годы в культурной антропологии, литературоведении, философии, краеведении.

Скажем, один из примеров локального текста Петербурга – поэма Пушкина «Медный всадник». Он может быть представлен через конфликт между «железным, неотменимым законом», долгом, который символизирует в поэме памятник Петру I – и «маленьким человеком», рядовым обывателем, который стремится к простым человеческим радостям жизни. Безжалостный неумолимый порядок, дух Империи, калечащий и истребляющий все на своем пути – и простой человек, случайно (или всё-таки закономерно?) попадающий под копыта памятника Петру – такова суть локального петербургского текста. Образы локальных городских текстов, скажем, Уфы и Казани – иные: это борьба культурных доминант (славянской и тюркской – башкирской, татарской). Их взаимодействие и бесконфликтное, крайне медленное взаимопроникновение создает уникальную динамику жизни этих городов, придает ей исключительный, оригинальный, интереснейший облик.

На дискуссии, состоявшейся 3 мая в Галерее Паркер сами же челябинцы описали образы локального городского текста своего мегаполиса: он заключается в противостоянии Человека и Города-Завода. Как говорили спикеры – часто челябинцы ощущают себя в первую очередь функцией и только потом – человеком, горожанином и гражданином. Однако каждый из нас хочет сохранить свое уникальное неповторимое личностное «Я», поскольку понимает: жизнь конечна, успеть нужно много. И не успевает катастрофически, потому что каждый день, выходя в город-завод, теряет новый кусок жизни. Это порождает огромное внутреннее напряжение среди горожан. Человек понимает: его используют. Но и чем занять себя, находясь в городе-заводе, не знает. Идти в оперный театр, картинную галерею, на концерт часто он не научен. В вашем городе, я заметил, – развит спорт, многие ходят в спортзалы, во дворах хорошие площадки. Но ключевых решений, которые сгладили бы конфликт человека и города-завода, пока не увидел. В каком-то смысле жаль, что на встрече в Галерее Паркер были не «обычные» горожане, а в основном творческие люди. Это, говоря о конфликте человека и города-завода, не совсем та выборка, которая позволила бы сделать однозначные заключения.

Челябинск: болевые точки

— Встреча обозначила проблемы культурного пространства Челябинска. Их озвучили сами люди?

— Да. Например, архитекторы переживают, что в городе нет единого архитектурного ансамбля. Во время встречи они отметили несколько очень небольших локаций, где создана цельная архитектурная среда. Все в один голос хвалят новую набережную, говорят, что будущее Челябинска нужно строить вокруг неё: расширять, улучшать экологическую ситуацию с рекой и её бассейном.

Следующая проблема – музыкальная, мне как дирижёру и композитору очень понятная: много лет горожанам не давали возможности приобщиться к симфонической музыке. Оркестр филармонии появился только четыре года назад: сколько лет еще должно будет пройти, когда нынешние слушатели поведут своих детей на концерт симфонической музыки, а те, в свою очередь, – своих детей? Сколько поколений слушателей уже потеряно безвозвратно? Насколько я понял, устойчивое понимание того, что симфонический оркестр – главное свидетельство высокой культуры, которым должен гордиться город, у горожан всё еще отсутствует. Еще вопрос, связанный с музыкой. Челябинск, Уфа, Екатеринбург – традиционные города рок-культуры, из которых вышел весь цвет советского рока. Челябинск славится еще и сильнейшими традициями джаза. Однако горожане недоумевают: нет постоянно действующих рок-клуба или рок-кафе, джаз-клуба.

Горожане обсуждали музыкальные и архитектурные проблемы. А филологи отметили: в отличие, например, от «испорченного» диалектами Поволжья, Челябинск говорит на хорошем русском.

 — Что делать? Есть ли какие-то конкретные предложения?

— По итогам дискуссии, где мы с Айдаром Хусаиновым предоставили самим челябинцам возможность проговорить проблематику и найти выход из неё, наметилось несколько решений.

Во-первых, существующих на настоящий момент культурных пространств для города-миллионника явно недостаточно. Нужно не только минимум в два-три раза увеличить количество галерей, концертных залов, перформативных пространств, но и создавать радикально новые форматы. В частности – независимые креативные территории. Люди сами наполнят их содержанием. Не надо строить второй оперный театр, но место, где челябинские музыканты, композиторы, рокеры и джазисты могли бы воплощать свои идеи, необходимо: возможно, городу нужен «Дом музыки»? Бессмысленно создавать второй краеведческий музей, но почему бы не подумать о музее альтернативной истории Челябинска? Это тоже часть культуры города, часть городского мифа, привлекательная, в том числе, для туристов.

Во-вторых, система взаимоотношений власти с независимыми площадками должна, в идеале, строиться через систему грантов и безвозвратных субсидий, по принципу – «дал и забыл». Давить на людей идеологией нельзя (это прямо запрещено Конституцией РФ), но нельзя их и оставлять без ориентиров. Это тонкий момент, наладить такое взаимодействие власти будет сложно, но необходимо. Зачем бесконечно контролировать? Все, в том числе новые культурные форматы, работают по законам Российской Федерации, в случае нарушений будут отчитываться перед налоговой и полицией. Этого вполне достаточно, но в настоящее время органы управления культурой очень часто превышают пределы своих полномочий. Это является серьезной управленческой проблемой для всех крупных российских городов – не слишком ли много контролирующих организаций в сфере культуры? Более того, в настоящее время мы видим случаи огромной ревности и борьбы между учреждениями культуры разного подчинения: субъекта федерации, городских и районных. «Это наше мероприятие, а вы не лезьте», «это ваше мероприятие, мы вам из принципа ничем не будем помогать» – вот обычная ситуация во взаимоотношениях между ними.

Третий важнейший момент – местный культурный патриотизм и его оборотная сторона – снобизм. Часто обеспеченные люди из региональных городов-миллионников стремятся ехать «за культурой» в Петербург или Москву (ранее – в Милан или Париж), тратя там серьезные средства, которые могли бы оставить в своем регионе, поддерживая его культуру. Этот снобизм – прямое следствие комплекса неполноценности советского человека: не верить «из принципа», что в твоем городе, где ты прожил всю жизнь, «может быть хоть что-то хорошее». Однако в чем смысл весь год собирать зарплату, чтобы поехать в Мариинку, спустить там и её, и отпускные, а  вернувшись – хвастаться, что двадцать дней посещал культурные события Петербурга (демонстрируя этим превосходство над окружающими)? Эти средства, пусть и кажущиеся небольшими, очень помогли бы местным художникам, музыкантам и талантливым детям сделать что-то хорошее для вас же самих здесь, в вашем же городе. Помогли бы сделать что-то уникальное – такое, чем жители города сами могли бы гордиться в будущем, показывать туристам и гостям, – то, что составило бы в дальнейшем неотъемлемую часть их новой коллективной идентичности.

Источник: https://galleryparker.ru/