"Минувшее меня объемлет живо"

Александр Радашкевич: Дорогая Соня, мы познакомились в начале давно отшумевших 80-х на улице Касабланка, в доме нашего общего большого друга Ирины Владимировны Одоевцевой. Я тогда только перебрался в Париж из Америки, работал в «Русской мысли», взял у нее большое интервью и приезжал к ней по субботам записывать под диктовку наброски к задуманной ею новой книге воспоминаний «На берегах Леты», а ты в то время искала работу преподавателя русского языка. Мы были с тобой на «вы», строили сбивчивые планы и заворожено следили за перестроечной волной. Потом Ирина Владимировна сломала бедро, перенесла несколько безуспешных операций, попала в больницу, затем в другую, третью, уже пригородную, и мы пересекались там, катая ее в коляске по больничному парку. Потом она вернулась домой и начались хлопоты и сборы к ее безвозвратному возвращению в родной и любимый Петербург, тогда еще Ленинград. Все это делалось через Советский фонд культуры при прямом участии Раисы Горбачевой и курировалось посольством, старавшимся отдалить от происходящего старых друзей и вообще эмиграцию. В доме появлялись и исчезали странные люди, началась некая булгаковская мистика, с элементами подлинного ужаса. Но выбор был сделан, и Ирина Владимировна из последних сил стоически переживала еще одну ломку своей жизни, трагическую и на этот раз финальную, и в то же время полную всепобеждающих надежд. Ее уговаривали и отговаривали, но часы ее жизни упорно отбивали свой неукоснительный час, и этот час пробил…

ИРИНЕ ОДОЕВЦЕВОЙ

Пламя хладных сиреней охлестнуло

ограды предместий. На версальском

велосипеде отбывая в шелест майский,

завожу прощальными губами: «Вы

покидали нас, вы стали

далеки...»

Впредь мне вас не катать

меж больничных платанов, поминая

лихом плеск крутых видений,

вновь из измороси эмигрантской не

внимать в субботнем опупенье дисканту

петропольского срока.

Но ваших глаз

ромашковые были и речи плеч и рук

непретворимость пусть в далеке моем

родимом приветит день бессумрачных

ночей, и русских дружб апостольское

бденье ваш вечер незагаданный

продлит.

Как ты вспоминаешь то невероятное время?

Софья Иваницкая: Дорогой Саша, ты говоришь о невероятных для нас с тобой 80-х гг. прошлого столетия. Сегодня меня, как и тебя, это «минувшее объемлет живо», как писал Пушкин. Ты приехал в Париж из Америки, а я – из Польши, где пришлось пережить военное положение. Я была уволена из редакции журнала «Польша», а в деревнях полыхали русские дома. По приглашению друзей, семьи Рубисовых, решила переждать тяжелые времена и поехать в Париж. И, как ты знаешь, осталась и живу здесь уже почти 35 лет. Похоже, навсегда…

И здесь совершенно неожиданно для меня самой начались неповторимые времена – судьбоносные. Они оставили в душе такой след, когда даже удивление может сравниться с глубоким потрясением. Вот почему моя книга «О русских парижанах», искренне написанная на одном дыхании, выплеснулась главами об этом пережитом. Главной героиней книги стала Ирина Одоевцева и все, кто окружал ее. Прежде всего Кирилл Померанцев, поэтесса Аглая Шиманская, мадам Берг, семья Рубисовых и многие другие. Уже прошло 10 лет после издания книги (изд. «Эллис Лак». Москва, 2006). Она читается русскими с интересом, и ее можно увидеть на полках всех больших библиотек России.

В ней я писала, как прошел день встречи с «маленькой поэтессой с большим бантом». До этого я знала только, что она была последней ученицей Гумилева и жила в Петербурге в то же самое невероятное время. И тот день стал для меня самым счастливым днем в Париже. Мы за чаем делили одно пирожное на двоих… И потом этот первый день сразу стал обычным: Ирина Владимировна, узнав, что я работала в литературной редакции радио и телевидения, тут же посадила меня за пишущую машинку. И я под ее диктовку переписывала по несколько раз главы будущей книги «На берегах Сены», главы о Есенине и Бунине, и в книге глава о Есенине напечатана в нашем последнем варианте, а к главе о Бунине она постоянно возвращалась. А ты уже трудился над третьей книгой – «На берегах Леты»…

А потом, как личное потрясение, мне пришлось пережить ее отъезд в город юности, любимый Петербург. Наша дружба продолжалась пять лет. Она хотела, чтобы я уехала вместе с ней… И сотрудники посольства тоже на этом настаивали. И надо сказать, что я оказалась в меньшинстве – из тех, кто не боялся ее переезда, но был откровенно против: я не верила, что в инвалидной коляске, после шести операций, в ее возрасте, она сможет перенести и перелет, и жизнь в фактически для нее незнакомой, уже чужой стране. Иногда, задумавшись, она спрашивала: «Соня, а ветчина там есть?»

Я же думала не о врагах, а о тех, кто будет рядом. Но, как всегда, «и во сне, и наяву», она вышла из нового, очень трудного положения счастливой, хотя и оставалось свойственное ей всегдашнее «и да, и нет». А среди множества ее собственных лиц победила личность старого человека, мужественного, до конца верного своему жизнелюбию и писавшего: «с наслаждением жить до ста лет с хвостиком»… Но до сих пор я не уверена, что до конца жизни она была счастливая. От свидетелей и от тебя знаю, что в последний период она не была прежней, очень тосковала… Многие ее оставили, даже ее племянница. Рядом, по рассказам Тамары Ворониной, была только одна актриса, Светлана Жуховицкая. Но мне отсюда разыскать ее не удалось…

А. Р.: Мы надолго потерялись с тобой в те годы. После шестилетнего американского вакуума, чуть не стоившего мне жизни, я начал с наслаждением ездить на родину, к старым друзьям, в мой Ленинград, с легкой руки Михаила Дудина начал там публиковаться и, конечно, навещал Ирину Владимировну в ее большой казенной квартире на углу Невского. Она не любила имя Саша и звала меня Алик, как ты помнишь, а тебя неизменно – «моя Соня», и вы были на «ты». Ты ведь тоже бывала там у нее?

С. И.: Конечно, я была. Я хорошо понимала, что первый год был самый трудный: все новое, и квартира, и женщина, приставленная и проверенная, и, конечно, отсутствие верных старых друзей, и, без преувеличения, – тебя и меня… Поэтому я приехала в начале весны следующего года, 1988-го.

Ранним утром, на рассвете, прошла пешком по Невскому, где стояли очереди за хлебом. Было холодно и как-то мрачно. Нашла Невский, 13, вошла во двор-колодец. Светилось одно окно. Я поняла, что Ирина Владимировна не спит, ждет меня.

Мы провели вместе этот день, с утра до позднего вечера, и нам казалось, что он никогда не кончится. Но ночью поезд «стрелой» помчал меня в Москву. А утром она позвонила и сказала: «Соня, забери меня с собой». У меня сквозь слезы ответа не нашлось. Но, слава Богу, скоро я начала получать от нее счастливые письма.

А. Р.: Последний раз, когда я был у нее, она уже не вставала и была как бы между мирами, но у меня осталось светлое чувство от нашей последней встречи. Я постарался вложить это в статью ее памяти «Неотравленное письмо Ирине Одоевцевой». Ощущаешь ли ты ее незримое присутствие и сегодня?

С. И.: Я не только ощущаю ее незримое присутствие, но в чем-то становлюсь похожей на нее. Например, несколько раз переписываю главы будущей моей книги, второго издания «О русских парижанах». Это постоянное ее требование к себе – написать лучше, понятнее, живее, мучает и меня. Ведь главы, которые я переписывала вместе с ней, были хорошо и интересно написаны, но Одоевцева не спала ночами… Тебе она диктовала, это было для нее легче. Сейчас думаю, что наша с тобой помощь была как бы частью ее жизни – не любила быть одной. И сейчас, приближаясь к ее годам и болезням, ее отъезд в Россию считаю правильным. Возвращение было для нее спасением. Сразу же после смерти Георгия Иванова она писала:

Я не могу простить себе –

Хотя другим я все простила,

Что в гибельной твоей судьбе

Я ничего не изменила.

Ничем тебе не помогла,

От смерти не уберегла.

Как мало на земле тепла,

Как много холода и зла!

Боже мой, какая это печальная правда – умирать дома. А что делать, когда нет «ни у себя, ни дома»?

А. Р.: Другим моим добрым другом из первой эмиграции стал мой коллега по «Русской мысли» Кирилл Дмитриевич Померанцев, прекрасный поэт и известный в русском зарубежье публицист, близкий друг Ирины Одоевцевой и Георгия Иванова, Георгия Адамовича, Владимира Смоленского и многих других. Сейчас в Петербурге готовится к выходу его большая книга «Оправдание поражения», и я непосредственно участвую в ее издании. «Эмигрантская лира» продолжает публикацию расшифровки магнитофонных записей наших с ним субботних разговоров. А каким запомнила его ты?

С. И.: Портретом Ирины Одоевцевой кончается книга Кирилла Померанцева «Сквозь смерть». Слова о ней, о Господнем избранничестве искренние, простые и достоверные. Образ близкого нам с тобой человека и поэтессы – стал последним «кирпичиком» в земных повествованиях автора...

Для меня возможность познакомиться с Кириллом Дмитриевичем Померанцевым была неожиданным подарком судьбы. Произошло это в начале 80-х гг., в литературном кружке «Соленый», в доме известного во Франции преподавателя русского языка и литературы Евгении Берг. К ней в гости приехала внучка Анны Ахматовой. Евгения Николаевна по такому важному событию пригласила Кирилла Дмитриевича. В тот вечер Аня Пунина и я впервые услышали рассказ о встрече с теми, кто потом «сквозь смерть» вошел в книгу. Уже тогда интересный рассказ о себе-ученике и его учителях остался в моей памяти первоначальным наброском к будущему написанному им портрету.

Каким я помню Кирилла Дмитриевича? Он не любил громких слов. Предпочитал и умел слушать. И без труда, как мне кажется, прощал людям их слабости. Видел в человеке главное – творческий свет, дарованный каждому от рождения. Последний раз я встретилась с Померанцевым за несколько дней до отъезда Одоевцевой в Россию. И могу с уверенностью сказать, что без согласия Кирилла (как она называла младшего друга) поэтесса не принимала ни одного важного решения. Правда, о ссоре я не знала. Ее пережила она молча, следуя своему жизненному принципу: всем все прощать, не впадая в бездны обид.

Но хорошо помню, что в тот день, по первому ее зову Кирилл Дмитриевич примчался сразу. Он был грустным. Мне казалось, что всячески хотел свое настроение скрыть. Сам не начинал трудного разговора, терпеливо ждал… Но за этим свойственным ему спокойствием не удавалось скрыть понятное волнение… Свою ответственность он хорошо понимал: решиться, спустя 66 лет, вернуться в незнакомую, вернее, в чужую страну! И к тому же в инвалидной коляске…

Но он поверил в Одоевцеву – и не ошибся. Она не только вернулась в свою юность, она была вознаграждена признанием читателей за ее искренне-глубокий поэтический взлет, о котором пишет Померанцев. Ведь умершим мы должны только ПРАВДУ!

Всегда в этом человеке меня поражала ЧЕСТНОСТЬ. Он так жил! Он так писал! Он так советовал!

Ирина Одоевцева хорошо знала, что в минуты ее «двойного дна отчаяния», «прямо под откос к беде», когда она хотела убежать от себя, «не играть с собой в прятки», на помощь всегда придет верный и благородный ДРУГ – К.Д. ПОМЕРАНЦЕВ.

Благословение было получено!

11 апреля 1987 г., спустя 66 лет, «просиявшая дорога» увела ее в Советский Союз… Надо сказать, что до этого, после смерти Георгия Иванова в 1958 г., она уже хотела вернуться, но не получила визу.

А. Р.: Эта глава об Ирине Владимировне написана им менее чем за два месяца до его собственной кончины…

После шестилетней эпопеи моего секретарства с Великокняжеской семьей я снова занялся своей жизнью, активно вернулся в творчество и перебрался лет на десять в тихую Чехию, где и получил от тебя неожиданное письмо, снова наведшее мостик между моими жизнями и над безмолвной рекою времени. Потом ты прислала свою замечательную книгу воспоминаний «О русских парижанах», где я с удивлением обнаружил добрые слова и о себе, грешном. Мы встретились в Париже, и завязалась новая дружба, вопреки долгим годам полного неведения друг о друге, а, может быть, именно благодаря им, потому что мы встретились совсем другими людьми и почти заново узнали друг друга. Мы встречались в мои приезды сюда, а потом я окончательно вернулся в Париж. Ты реагировала на новые стихи на моем Острове-сайте, и мы, по мере отпущенных сил, поддерживали друг друга в самые трудные моменты, за что я тебе пожизненно благодарен…

ЧАЙ В ЧЕТВЕРГ

Соне Ардашниковой

Под доцветающими кронами

мы пьем с тобой зеленый чай.

Париж куда-то там спешит, давно

в себя не веря, в беседе больше

знойных зим, чем допустимо по

прогнозу. Уносят все. Над гладью

тротуара дрейфует наш последний

стол, и странники времен к нему

улыбчиво подсели. Пора прощаться,

милый друг, и торопиться недвижимо.

У нас еще столько доделанных дел

в стране, которой нет, и столько

бабочек вспорхнет на золотой

игле, и праведный ветер над краем

обнимет: у нас еще все позади.

С. И.: И я тебе благодарна, и прежде всего – за стихи, которые люблю. Для меня они отражают наш мир, время и пространство. Я тебе благодарна за твой талант и непохожесть на других.

А. Р.: Сейчас ты работаешь над новым изданием книги «О русских парижанах». Расскажи, пожалуйста, об этом.

С. И.: «Круг без конца… В середине Звездного кольца». В моей второй книге – продолжение образа круга или кругов, не на поверхности сюжетов и построения диалогов, а в дневниковых записях, в глубинах чувств и переживаний. Это и «Распад атома» Георгия Иванова, и «Слоник» Одарченко на надрезанном канате, и четверть жизни Поплавского. Новая книга включает образ Елены Рубисовой, ученицы Рериха и Добужинского, с ее «алмазным блеском жестянок» на пустыре, и поэтессу Шиманскую, которая «рыщет волчицей», и «сумасшедшую чайку» – одно из собственных лиц молодой Одоевцевой, и голос уже зрелой поэтессы с берегов Леты, записанных тобой глав. Разве не современны Размахайчики Георгия Иванова как спасители в поисках утверждения Жизни?

А мистика-мансарда поэта Александра Радашкевича, раненная ураганом конца ХХ века, за эти годы разбушевавшегося с еще большей силой и пожирающего человеческие жизни и жилища… И неожиданное солнце, появившееся, когда сажали сирень на могиле Георгия Иванова в Сент-Женевьев-де-Буа. Поэтому в перескакивании сюжетов и глав, в этом мелькании событий – отражение, как в зеркале, перемешанности сегодняшнего сумасшедшего мира. И этот мир не сможет не закрутить вокруг себя и автора, и читателя, ведь у круга нет конца.

А. Р.: Как бы ты определила роль старой и нынешней эмиграции по отношению к родине?

С. И.: Юрий Терапиано в своей знаменитой статье о человеке 30-х годов написал, что человек его времени, имея в виду первую эмиграцию, потерял все, попадая в чужую страну, но с еще большей остротой почувствовал свое человеческое начало. Все представители первой эмиграции, с которыми меня свела судьба и о которых я пишу в книге, были такими. «Будучи наг и гол», оставались совестливыми. А в нынешней эмиграции все решают деньги.

А. Р.: Как ты относишься к нынешней Франции, где мы с тобой живем?

С. И.: Как к беспардонной Франции, новой стране, не похожей на прежнюю, куда мы с тобой когда-то приехали.

А. Р.: А к сегодняшней России?

С. И.: Как к незнакомке, с которой надо еще подружиться.

А. Р.: Самое большое разочарование в твоей жизни?

С. И.: Не стала актрисой и, может быть, врачом, следуя заветам моей мамы, Александры Тарновской.

А. Р.: Жалеешь ли ты о чем-либо в прожитом?

С. И.: Что не вернулась с Ириной Одоевцевой в Россию.

А. Р.: Могла бы ты назвать главные встречи своей жизни?

С. И.: Как сказал Кирилл Померанцев, «встречи – это божественный дар»… Их было очень много, и, так как я теперь живу во Франции уже давно, это те удивительные, нравственные и близкие мне люди, о которых я написала в книге «О русских парижанах». И ты один из тех, кого я встретила рядом с постелью больной Одоевцевой в те незабываемые первоначальные 80-е годы.

Моя жизнь протекала в четырех странах. В России мне запомнилась навсегда единственная встреча с Константином Паустовским. С Расулом Гамзатовым дружба длилась до самого последнего года его жизни. Он был глубоко верующим человеком, мусульманином. Мало кто знает об этом, и его жизненным кредо были люди, о которых он писал в стихах: «Люди, люди, высокие звезды,/Долететь бы мне только до вас». Кстати, у Расула я впервые встретила Муслима Магомаева, который спел для нас бессмертную песню «Журавли»… Потом не раз встречала его на радио. Красавец, совершенно удивительный человек… О всех главных встречах можно будет прочитать во второй книге, которую я надеюсь издать.

А. Р.: Если бы ты родилась не Соней Ардашниковой, то кем и почему?

С. И.: Я могла бы родиться только Соней Ардашниковой. Другой не может быть. Не представляю.

А. Р.: Что в этой жизни ты делала иначе, чем другие?

С. И.: Мало отдыхала и путешествовала, именно потому, что жила в четырех странах и в каждой нужен был новый язык, надо было привыкать к непохожим людям и всегда стараться говорить только по-русски.

А. Р.: Если бы тебе предложили навсегда переехать, какую страну ты бы выбрала?

С. И.: Италию.

А. Р.: Самое счастливое воспоминание детства, которое ты пронесла через всю жизнь?

С. И.: Лицо отца, солдата, вернувшегося с войны. Его шинель, для меня перешитую в пальто, которое много лет носила с гордостью.

А. Р.: Если бы ты могла дать вступающим в эту жизнь только один совет, то какой?

С. И.: Перед собой оставаться совестливыми и ответственными перед другими.

А. Р.: Есть ли вопрос, который ты ожидала услышать и который я не задал?

С. И.: Для меня они были исчерпывающими, может быть, кроме одного: кем на нелегком жизненном пути была для меня Ирина Одоевцева? Отвечу тебе коротко: «прямой речью в судьбе».

А. Р.: «Наш век на земле быстротечен/И тесен назначенный круг…» Представь себе, что в «Аркадии счастливой», где «в беспечности игривой под плясовой напев» ты «резвилась в лугах», присев в блаженной тени, ты заметила надгробный камень некой Сони, отвела рукой курчавый плющ и, приглядевшись, разобрала надпись… Что там было?

С. И.: Там были первые строки стихотворения Пушкина: «Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный…»

«Эмигрантская лира» (Бельгия), №3(15), 2016 г.

Александр РАДАШКЕВИЧ