Крутой поворот

– Это щи, Саша, ешь, – сказал поэт Рома Ненашев, осторожно подавая тарелку.
– Сам готовил?
– Да. Меня мама научила.
– Ох, какие красивые… и вку-у-сные! А я думал, ты только стихи умеешь писать. Слушай, как по-твоему, умирать – больно?
– Не знаю, Саша, я не пробовал. А почему ты спросил?
– Ром, принеси, пожалуйста, нож, говядину разрезать…
– Так почему ты спросил?
Рома придвинул нож и сел рядом.
– Я последнее время часто думаю о Мякишеве… Боже, какая замечательная говядина… Вот он умирал там… один. В окнах – синие сумерки, перед глазами – белый потолок и нет рядом ни жены, ни друга…. Ненашев, научи меня готовить такие щи!
– Научу, конечно. Подожди минуту, я тарелку вымою и пойдём, погуляем. В квартире душно.
Через пять минут мы вышли на улицу из тёмного подъезда и остановились, ослеплённые ярким солнечным светом.
– Давай выкурим по сигарете здесь, в сквере возле дома, – предложил поэт.
– Нас оттуда не выгонят? – спросил я. – Песочница рядом…
– Нет. Там все курят и пиво пьют, – усмехнулся Рома.
Мы, не торопясь, вошли в сквер, сели на скамейку и закурили.
– Либуркин, ты видишь двух женщин с колясками у песочницы?
– Вижу, Рома.
– А парня на самокате на улице?
– Вижу, конечно, не слепой.
– А людей на остановке?
– Конечно, вижу, и тебя, Рома, вижу! А в чём дело? Что ты хочешь сказать?
– А то, – произнёс Рома, – что через сто лет, подумай, Либуркин! Через каких-то сто лет! Ни меня, ни тебя, ни этого парня, женщин и людей на остановке – в помине не будет! Даже этих детей, которые копаются в песочнице – и они столько не проживут. Все умрут!
– Какая тоска… – сказал я. – Так что же нам делать?
– Ничего, – спокойно ответил поэт, прицеливаясь и бросая окурок в урну. – Пойдём к Вольчеку, возьмём булочек со сливками и попьём кофе.
Ближайшая кондитерская Вольчека находилась совсем рядом, на Блохина, у Князь-Владимирского.
Очереди почти не было.
– Нам с собой две булочки со сливками, два сочника и два больших «американо»… Саша, возьми пакет. Гулять не пойдём, жарко. Лучше посидим в сквере у собора.
Мы вышли из кондитерской и остановились, ожидая зелёного, чтобы перейти через дорогу.
– Конечно, всё, о чём ты говорил, очень поэтично, – сказал Рома, – синие сумерки, одиночество поэта перед смертью, белый потолок… но никакого отношения к реальности это не имеет: Мякишев жив.
Я чуть не подавился булочкой со сливками, которую уже достал и начал есть.
– Ты прав, Рома, – произнес я, – с опаской поглядев на друга. – Женя Мякишев жив в наших умах и сердцах, в благодарной памяти читателей…
– Либуркин, не глупи, ты же не дурак. Ты тело видел? Не видел. И я не видел, и Гущин не видел, а «нету тела, нету дела», как говорят криминалисты. Вон скамейка свободная, пойдём быстрее!
Мы сели на скамейку у клумбы и достали кофе.
– Рома… но там был Полонский, – сказал я, отхлебнув кофе и придя в себя. – Он ездил в тот вечер к Севе Гуревичу встречать машину с санитарами…
– Полонского там не было. Сева был один. И Лена, и Сева – люди посвящённые, а санитарам, ментам и работникам морга раздали взятки. Всё, что ты видел и знаешь: смерть, отпевание, похороны – всё это умелая инсценировка в духе царя Александра Первого, Женя Мякишев жив, и он – свободен!
– Рома, а можно я съем вторую булочку со сливками? Ты же их не любишь.
– Саша, ешь, я не хочу.
– А тебе сочники…
– Согласен.
– Рома, слушай, ну, от чего Жене освобождаться? Мне кажется, он и так был свободен. Делал, что хотел!
– Либуркин, это только на первый взгляд, а ты только вспомни его стихи: «Мой Петербург, мой город-гроб, наполненный костьми…», он же стремился исчезнуть – освободиться «от ковырялок всех мастей»…
Поэт достал сигарету и закурил.
– От каких-таких ковырялок? Думаешь, он кого-то конкретно имел в виду?
– Конечно, – усмехнулся Рома, – от постаревших отставных актрис, от радфемок, мечтавших засадить его в тюрьму, от кисейных барышень с иностранными паспортами, от криминальных девчонок, которых ему пытались регулярно подкладывать… и разве только от них, Либуркин? А все эти стихочтения, настоящие враги и псевдодрузья, непонятные «стрелки поэтов», вернисажи… Прибавь к этому удручающую бедность, граничащую с нищетой. Я не понимаю, где он брал деньги на оплату квартиры, на еду? У него не было ни пенсии, ни пособия, а ведь Мякишев – один из лучших поэтов Питера! Ему всё, в конце концов, обрыдло. И он решил исчезнуть, освободиться, взял – и оставил всех с носом!
– Да–а–а… какой крутой поворот! Рома, а откуда у Жени деньги на такое дело?
– А ты не догадываешься? Квартира в центре, в «золотом треугольнике» с отдельным входом и в пяти минутах ходьбы от Невского. Она очень дорогая!
Я задумался, допил кофе, закурил и растерянно сказал:
– Ром, и всё-таки у меня что-то не сходится. Человек семьдесят, если не больше, стояли у гроба в церкви и не увидели, что в гробу не Мякишев, а какое–то чучело?
– Чучело не чучело, Саша, было в гробу, а какая-нибудь пара тяжёлых валунов или что-то подобное прикрытое саваном, и маска вместо лица. Маску слепил какой-нибудь друг Мякишева, может, Илья Комов или любой другой опытный бутафор или художник. Конечно, ты скажешь, выглядела эта маска очень натурально, волосы, реснички… так ведь и готовиться к такому стали заранее, за месяц – или за два… Такую маску из современных материалов при современных технологиях изготовить – пара пустяков!
– Я думаю, ты прав, в наше время маска – не проблема.
– И со священником, возможно, договорились. Саша, ты же помнишь, он во время панихиды такую проповедь закатил о грехах наших! Начал с Адама, почти целый час говорил, чтобы каялись и не грешили, мол, будете грешить – в ад попадёте и в геенне огненной гореть будете. Я после той проповеди неделю не пил. Некоторые дамы от страха, жары и густого ладана чуть в обморок не падали, кто там будет рассматривать и вникать маска или не маска...
– Да, помню, проповедь была впечатляющая! Знаешь, Рома, мне тогда почему-то подумалось, что в гробу не Мякишев… и когда был в Комарово, поделился своими сомнениями с Галей Илюхиной, ведь она – женщина опытная. А она надо мной так смеялась, сказала, что запах чувствовала, и добавила: не говори, ерунды, Саша, давай лучше выпьем!
– Я Галину Александровну уважаю, – ответил поэт, – но тут она ошибается: церковь та была не приходская, а кладбищенская, в ней запах никогда полностью не выветривается. И ещё один нюанс… Странное спокойствие на похоронах Лены, вдовы Мякишева… Она вышла за него по любви?

– По любви и по страсти… они были вместе много лет…
– Вот! И Женя посвятил ей свои лучшие стихи! Такое спокойное поведение не могло меня не насторожить: ни слёз, ни обмороков, ни истерик… Ну, и ещё рассуди: у Жени фигура, как у атлета, рост – выше ста девяноста, да в нём жизни – на троих! Ну, пил, сильно пил, так ведь все пьют – и ничего! А тут вдруг взял и умер в неполных шестьдесят… вот тут у меня в голове пазл и сложился! Либуркин, разве ты не видишь? Нам морочат голову: Мякишев вовсе не умер, он, наконец, освободился, ушёл…
– Где же он по-твоему? – вздохнул я, – и куда ушёл? В монастырь?
– А почему бы и нет? Разве это плохой выход? Или на нём нет грехов? Сделал вклад, отпустил бороду и усы и живёт в тихой обители на далёком севере. А, может, купил небольшой дом, только не здесь, не на севере, а на юге, в Ростовской или Ставропольской степи. Представляешь, Саша, сколько там простора и неба!
– Рома, слушай, а, может, он лесоруб в Сибири, или на Камчатке рыбаком устроился? Камчатка – это такое замечательное место! Сопки… вулканы… горячие источники… и киты, Рома, киты! Женя мне говорил когда–то, что хотел бы увидеть китов!
– Саша… – сказал поэт с горечью, – ты хоть понимаешь, что где бы Женя ни был, на Камчатке или в южной степи… мы с тобой о нём никогда, ничего не узнаем… и никогда больше не увидим. Ты чего загрустил? Либуркин, брось… Главное, это то, что мы теперь точно знаем – поэт жив. Может пойдём, ещё кофе возьмём?
– Нет, всё нормально… просто вспомнил одну девчонку, поэтессу, давно это было… кажется, её Леной звали, а фамилия – немецкая. Когда расставались, договорились, что встретимся во внутренней Монголии… мечта такая была. Я туда так и не поехал… не сдержал слова… и она, скорее всего – не доехала. Рома… я понял… вот куда рванул Мякишев! Я уверен, он в Китае, во внутренней Монголии!
– Вполне возможно!
– А может, и нам туда, Рома, осенью или весной?
– Я не против. Сейчас только посмотрю в яндексе, как туда добраться...
Ненашев достал смартфон.
– Рома, не ищи. Спросим у писателя Паши Крусанова. Он опытный путешественник, коллекционер жуков… дорогу точно знает!
– Саша, поздно уже, отложим пока поездку. Пойдём, я провожу тебя до «Спортивной». Мне ещё работать, и не забыть позвонить Сенову – теннис сегодня отменяется.
У метро мы закурили. Я протянул Роме пакет с сочниками.
– Поешь дома с чаем.
– Давай мне один и тебе один, – улыбнулся поэт.
– Слушай, а давай завтра…
– Завтра мне на работу, а тебе в синагогу. Мы не свободны, Либуркин. Один Мякишев теперь – свободен…
Я ехал в метро и думал, что нужно, наверное, купить водки и пригласить поэта Севу Гуревича в гости, поговорить с ним и, может, он что-нибудь расскажет о Жене… конечно, я Севу приглашу, мы попьём водки и поговорим, но надежд – никаких: поэты секретов не выдают.


P. S. Уже дома, ложась спать, я получил смс со стихотворением с неизвестного номера. Я до сих пор уверен, что это была Ромина шутка, но он мне в этом так и не признался.

*  *  *

Гибнет червь, сгорает мошка –
всех живущих в свой черёд
смерть кладёт в своё лукошко,
а иного – не берёт.

Маршируя левой–правой,
каждый здравый индивид
от руки её костлявой
увернуться норовит.

Но как гриб в лесу осеннем
под листочком, за пеньком,
каждый взвешен и оценен
вездесущим грибником.

Рождены унять страдальцы
этот волчий аппетит.
А иной скользнёт сквозь пальцы –
и летит себе, летит…

Саша ЛИБУРКИН