Корки. Часть первая

– Мужик, сигарету дай!

– А волшебное слово где?

– В ухо хочешь?

И тогда объявили, что не будет более войны, и все могут разойтись по домам. И колченогий, истерзанный зубами Марса старик, стеная, разрывая на себе остатки волос, и плача как малый ребенок, закрыл двери Храма Войны. И сытые вернулись к своим баранам и жадно журчащим сковородкам; нищие бросились к папертям и пытались за свои рубцы и выбитые зубы получить у своих сограждан хлеба и пития; дети же взяли у своих родителей копья и луки, и ушли в лес, где тайно учились убивать. Но герои уже были готовы к своим терновым венцам, герои жаждали дать земле влаги из своих набухших аорт. Но некому было освободить их от взбесившейся крови, но нечем было занять их воинственные руки – ведь они были героями и умели лишь убивать и быть убитыми. И бродили они по Городу, обливаясь пьяными слезами, и не давали жизни ни сытым, ни нищим. Искали они того, кто привел Город к столь ужасной беде, но не было его пред глазами, и били они с горя окна сытых граждан и разбивали в кровь морды нищим.

Вечером, когда на западе полыхнули зарницы и был по всему небесному своду гром великий, вышла река из берегов, залила река Город, и до самого утра искали жители в черной воде своих близких. Утром было знамение, авгуры пытались скрыть его от народа, за что и были разорваны вконец упившимися героями.

Так прошли первые сутки без войны.*

___

* К примеру, в Древнем Риме за более чем тысячелетнюю историю двери храма войны закрывались только трижды.

Памятка владельцу жены

1. Зарегистрируйте жену в обществе своих друзей охотников. Регистрации подлежат только те женщины, которые получили оценку экстерьера.
2. Следите за ростом и развитием жены. Не держите жену на привязи. При заражении ее рефлексивностью срочно обращайтесь к ветеринарному врачу. Только правильно выращенная жена будет, в конце концов, хорошей женщиной, лучшим другом человека.
3. Своевременно приступайте к натаске и нагонке.
4. Выставляйте ее на выставках, выводках и испытаниях.
5. Не допускайте бродяжничества своей жены.
6. Вязку регистрируйте в обществе друзей-охотников и на детей получайте справки о происхождении, которые передавайте далее по инстанции.

– Вот так и бывает. Он уходит на работу. Я встаю, обязательно встаю. И что-нибудь готовлю. Самое смешное – мне нравится готовить ему. Я его спрашиваю, например: «Что бы ты хотел?». А он скажет: «Пирожок». И все! Я делаю ему пирожки.

И мне нравится это. Ну вот ты смеешься… Не знаю. Мне просто до дрожи приятно видеть, как он его будет есть. Ведь это – мой пирожок. Я его испекла. И, ты знаешь, я просто физически ощущаю, как я овладеваю им… Ну-у, ты опять смеешься, да не пирожком, конечно. По-моему, это вообще единственный способ как женщина может обладать мужчиной. Да, да! Через этот самый пирожок, и он победно проникает, пронзает его.

А потом он уходит. На работу. А я жду. Я представляю – вот он идет по гулкому подъезду, открывает дверь. Дверь противно скрипит, и я ее ненавижу. Как она смеет скрипеть в его присутствии? Он идет по улице Герцена, светит солнце. Это обязательно – солнце. Ну, не может быть, чтобы он шел по улице, а солнца не было. Навстречу попадаются какие-то люди, а я сижу в старом кусачем кресле обнаженная и завидую им, какие они счастливые – они могут видеть его. Как должно быть счастлива эта дурнушка, которая глупо мерзнет и бьет нога о ногу, пытаясь выбить из сапожков глупый мороз. А он стоит у ее глупого развала и умно перебирает книги. И я чуть не плачу от досады, что вот она и глупа и недостойна быть в лучах его, но тем не менее все-таки стоит в метре от него, а я скучаю одна-одинешенька в бабушкином кресле-качалке. А он уходит все дальше и дальше. Но я все равно пускаю по его следу маленьких сереньких мышек глаз моих и благоговею, осязая, что он шел здесь.

Я перебираю какие-то вещи. Просто и бессмысленно – с места на место. Потом вдруг начинаю двигать кровать, стулья, ковры, шкафы… Он придет, а я лежу под тяжелым одеялом такая маленькая на такой большой кровати. И он увидит – я жду его. И только его. Я приготовила ему суп. Его любимый суп-харчо с черносливом. Я выгладила его рубашку. Как я хотела бы стать его рубашкой, ты и не представляешь себе. И он никогда не простывал бы... Ой, когда он болеет – это просто ужасно. Я не нахожу себе места – у меня бьются тарелки, стаканы, окна, часы, зеркала. Но он выздоравливает и к нам опять возвращается солнце.

Детей привели на стройку. Группой на экскурсию. Их встречает прораб, раздает каски и гонит фенечку, как недавно один мальчик, причем двоечник, гулял по стройке без каски, а сверху упал кирпич и мальчик умер. А за ним шла девочка, но в каске, конечно, кирпич упал на девочку, а она только улыбнулась и дальше пошла.

И только Вовочка знает эту улыбку – девочка до сих пор ходит по его квартире в каске и улыбается, улыбается, улыбается. У-лы-ба-ет-ся, дура.

А жена мне вчера по телефону сказала, что жить без меня не может. Она недавно была наконец влюблена. В моего друга. И с этих самых пор поняла, что без меня не может. Странная все же субстанция женская логика.

Она сказала мне: «Вовочка, я тут поняла, что такое любовь. Нам такого не надо!»

А я уныло засвистел и спросил ее: «Девочка Надя, а чё тебе надя?»

А она ответила: «Твоего присутствия и моего права на перманентное отсутствие. Но, чтобы каждое мое отсутствие завершалось твоим еще раз окончательным присутствием».

А я спросил: «А можно, когда ты будешь отсутствовать, то и я буду отсутствовать?»

А она ответила: «Нет, Вовочка. Отсутствовать буду я, а ты будешь присутствовать. И такова твоя мужеская доля».

А друг мне вчера сказал: «Бросай ты ее, дурик. Тебе тоже надо жить. Ведь каждому человеку надо жить» – сказал он и хлебанул стакан чая, и сожрал бутерброд с колбасой, и закурил сигарету «Opal». Я тоже закурил сигарету «Opal» и спросил, запивая бутерброд с колбасой холодным чаем: «А зачем, Вася?». «Надо, Вова» – мужественно произнес друг и затушил бычок в банке из-под майонеза. «А я живу» – зачем-то соврал я. «Не верю» – хищно улыбнулся друг, и тогда я тоже загасил сигарету о стеклянную банку. Из-под майонеза.

А вчера было холодно. Я вышел в похмельи на улицу и тоскливо влачил свое существо по длинному осугробленному тротуару, лениво разгребая руками морозный колкий воздух. Я шел и был никому не нужен. Точнее торгаши пока еще обманывались на этот счет. Они предлагали мне цветы, духи, газеты, презервативы, ракеты, кометы, помёты, девочек, бабушек, мальчиков, зайчиков. Но мелочи у меня в карманах не было. А без нее я им, возможно, не был нужен.

Я остановился у полосатого ларька-дорогушника. Посмотрел на усталого от жизни и чужих денег, сидящего в шубе, замерзшего и потому нахохлившегося продавца и спросил… Нет, я не сразу его спросил об этом, сначала его надо было пробудить к жизни. Поэтому я сказал пароль: «А почем у тебя баксы?» А уже потом, углядев в его глазах ковыляние мысли, спросил просто и с достоинством: «Слушай, скажи – я тебе нужен? Нет, я ничего не хочу продать. Покупать тем более. Нет, мы с тобой не встречались. Нет, я не мент. Нет, и не этот. И даже не из братвы… Просто… да нет, мы не знакомы, просто скажи мне честно – я тебе нужен? Просто как я?» Он вздрогнул, психанул и хлопнул окошком. Мент, сидящий рядом с ним, начал тихонько и со значением привставать со стульчика. Я пошел дальше. Чего мне взять с них, дураков, а уж с меня, дурака, и тем паче.

И когда умер Великий Наркоман Вася, со всех сторон нашей обдолбанной capital-city собрались несчастные собратья его. И попытались они пройтись, не разбредаясь и не теряясь, по улице Герцена. Но они все равно разбрелись и потерялись по переулочкам и закоулочкам, да по подъездам. И лишь двое из них доковыляли до выхода на Манеж. Там встали они неловко у светофора и попытались вспомнить к чему же вся эта фенечка была. А над смурными их хаерастыми головами плескался в заснеженном воздухе транспорант: «Ты не умер, Вася! Ты просто гонишь».

Дверь защелкала вставными своими затворами и массивно поехала в мою сторону. Она была тихо беременна моим другом и почему-то меня ненавидела.

Сидели на табуретках в кухоньке, баловались чайком, заедали сухарьком. Плакались в тряпочку. Я говорил, что все понял. Только вот что понял – сказать не получается. Немеет, говорю, язык, немотствуют уста. «Не прет истина, Вася! Недавно проснулся утром – кошка на грудь прыгнула, за окном снег шуршит. И ощущаю, что всё, чем до этого утра мучился, всё это, наконец, и понял. А хочу ухватить это всё и не могу. Дошел, понимаешь, до стадии умной старой собаки – все понимаю, а сказать-то и никак».

А Вася выпустил дым и уронил из цветастого рукава халата на гулкую деревянность стола две фигурки.

На постаментике – статуя. Палач. Стоит гордо, экзистенциально уронив к ногам топор. Возложил руки, тонкие, пианистические на длинную ручку. Она – полированная и сверкает матовым, затертым рукавицами деревом. И в фигуре его дремлет могутное значение, словно он – Иван Сусанин, Феликс Эдмундович или герой-партизан, по крайней мере. Только глаза усохли. От времени, что ли?

Ослиноголовый сидит, сияя улыбкой во всю ширь щек ослиных, чуть наклонился к ногам, согнутым в колени. Сквозь сведенные ноги пробиваются к верху его грустные руки, взбухая между ног причинным местом. А я посмотрел на него в профиль – а он сидит тоскливый такой, оказывается. Дошел до стадии умного осла – все понимает, но понимать-то уже и не хочет.

«Ты замечаешь, Вася, насколько вокруг стали атеистичными лица? Видишь ли ты в них тоску по отсутствующему в сердцах их Духу Святому?»

«Нет. Не вижу» – вздохнул Вася грустно.

«И не увидишь. Нет в них тоски, а одна только гулкость пустующих сердец. И вот ведь что интересно, они-то и не страдают. Замечал ли ты в глазах их отблеск страдания?»

«Нет, Вовочка, не замечал. Страдание – это наш удел».

«Да» – мужественно согласился я на роль страдальца.

«Ты же знал, что они распутники?» – взглянул на меня искоса Вася.

«Знал» – искренне удивился я и… не заплакал. Почти.

«Все просто, Вовик. Господь наградил их распутством в качестве восполнения ущерба от мук их. Ведь посмотри, что они, сволочи, делают. Они все, почти поголовно, когда-нибудь рожают. Вот ты когда-нибудь рожал?» – спросил он подозрительно.

«Нет» – неуверенно я ответил.

«Вот! За это они нас и ненавидят. Всегда. Они рожают, а мы не рожаем. Значит, твари мы для них последние и можно с нами только спать».

Дверь массивно поехала от меня и защелкала тяжелыми запорами, упрятанными во чреве ее. Она продолжала меня ненавидеть.

На улице хлюпал снег. В выбитое окно была вставлена фанера. На ней читалась карандашная надпись: «1+1 ? 2, ибо 1+1 – это все еще только 1+1, а 2 – это уже изначально 2!»

Фанеру страстно и со чмоканием целовали частые хлопья мокрого мартовского снега.

Я ползу, перемазанный кровью и мхом, по до боли знакомому шершавому телу моей возлюбленной. Я помню каждый когда-либо томивший меня изгиб его. Оно знало меня когда-то. И оно примет меня рано или поздно. Я успокоюсь и войду в него достойно мужа перед Всевышним. И старец понимающе кивнет головой, отмыкая ворота рая. Но здесь и сейчас я чужой. Они, овладевшие возлюбленной моей, в любую секунду вскинут стволы и дошьют меня обжигающей строчкой свинца.

Но я приполз к тебе, любимая. Я приполз к тебе умирать. Вот она – прохлада знакомой ложбинки. Кровь, покидая меня, вконец сольется с твоею росой. Тогда я закончу.

Я – твой нелепый партизан в замызганном бушлате, обвис на паутинке колючей проволоки в пригоршне заболоченной низины. Глупый багровый цветок распустился на зеленом сукне под моей лопаткой. Запоздалый октябрьский цветок. Еще один – в букет для моей невесты.

По шоссе грохочут сапоги твоих многочисленных мужчин.

1987–1992 гг. Уфа – Москва.

Окончание следует…