Год быка

На нашем языке это называлось "играть в корриду". Колхозный бык стоял у кормушки на привязи. Железная цепь на шее ограничивала возможность для маневра площадью в метр-полтора. То есть Мишка был достаточно стеснён в движениях, чтобы не нанести существенного ущерба двум подросткам, изо всех сил разжигающим его гнев. Подростки махали перед носом быка красной тряпкой, корчили рожи, смеялись и — отскакивали в сторону, как только он качался в их сторону огромной шишковатой башкой с толстыми, отполированными на концах рогами. Когда на мгновение удавалось коснуться их глянцевой, неожиданно тёплой поверхности, бык рычал и гневался особенно сильно. Но самым крутым считалось дёрнуть за кольцо в носу. Тогда в край разъярённый бык мог запросто перескочить через кормушку, одарив нас всплеском бешеного адреналина.

По странной привычке переименовывать всё, что меня окружает, я называла Мишку Трухильо. Потому что Мишка звучит уж как-то больно фамильярно, по-провинциальному, Михаил — уважительно, но слишком пресно, а вот гордое Трухаил, на испанский манер — Трухильо, отражает истинную сущность этого чёрного, как самая тёмная южная ночь, зверя.

Трухаил выглядел потрясающе. Под гладкой, блестящей шерстью поигрывали мощные мускулы, богатырская грудь и сравнительно узкий таз напоминали идеальную мужскую фигуру, изящные, но крепкие ноги заканчивались раздвоенными копытами. Почти до колен свисало главное богатство колхоза — два симметричных резервуара, судя по нраву быка, наполненных чистейшим тестостероном. Двести коров, подобно розам в саду, цвели в гареме этого султана, каждый год исправно выдавая на-гора маленьких чёрно-пестрых трухаильчиков.

Сейчас, перечитывая греческие мифы, я понимаю, почему быки так часто пленяли воображение античных авторов. Их пас Аполлон, поигрывая на золотой кифаре, с быком сражался Урал-батыр, сам Зевс не побрезговал принять образ быка, чтобы соблазнить и похитить прекрасную Европу. Трухаил был из породы тех первобытных, злых, ещё не прирученных сущностей, что в ярости роют землю копытом, раздувают громадные ноздри, утробно ревут, и рык этот ничем не уступает львиному.

Одна только Гульбану, доярка, не боялась Трухильо. Бывало, разыграется он, разрычится, откажется вставать на место, в стойло. Машет рогами по сторонам. Скотники тут же разбегутся, не желая быть убитыми или покалеченными. Зайдёт в самую гущу коров Гульбану, отыщет Мишку и давай хлестать словами:

— Ты чего творишь, Мишка? Чего распоясался? Ну-ка быстро пошёл и встал на место! Быстро, я сказала!

Чудо какое-то. От одного голоса Мишка опустит голову, прижмёт уши, подожмёт хвост и как мышонок, тихонечко юркнет на своё место. Подойдёт Гульбану и преспокойно накинет цепь на его шею. Мишка и не пикнет. Смирненький, как пай-мальчик на экзамене. Потом она обнимет его, потреплет за шею.

— Хороший мой, хороший! Вот так и стой. Сейчас я тебе корма подсыплю.

И сыплет Гульбану, не жалеет. Полмешка толчёного зерна в одну харю может высыпать. Крошка прилипает к влажному носу Трухильо, блестят лукавые глазки, морда аж лоснится от удовольствия. Любит Трухильо поесть. И Гульбану строгую любит. Почти как сын он ей...

Нет у Гульбану детей, хотя и 20 лет, как замужем. В зелёной сопливой молодости заставили её родители сделать аборт, потому что забеременела от женатого. Не хотели мать-одиночку себе на шею. То ли осложнения какие-то пошли, то ли врачи перестарались. Выскоблили из Гульбану всё материнство, ничего не осталось. Историю эту вся деревня знала. Люди — кто сочувствовал, кто при случае поддевал: бездетная! Что она понимает...

Гульбану не была красавицей. Высокая, тощая, с пологой грудью, с длинными зубами, один из которых назойливо блестел сталью, она не предпринимала никаких попыток, чтобы выглядеть чуть более привлекательной. Она пошла в доярки сразу после школы. Подключала доильные аппараты, вычищала из-под коров навоз, подсыпала корм. К рогатым женского рода была, в общем-то равнодушна, даже строга. Могла, например, шмякнуть мотыгой по хребтине особо тупую коровёнку, заблудившуюся в трёх соснах. К Трухаилу же относилась уважительно, и если случайно заставала нас с братом за игрой в "корриду", плевалась и ругалась на чём свет стоит.

— Дураки что ли? Зачем животное доводите? Смотрите, забодает вас, дураков. Потом не жалуйтесь.

Если кому-то из деревенских вдруг приходило в голову улучшить потомство, обращались к Гульбану. Как-то так повелось, что за неофициальные, внегаремные связи Трухильо отвечала именно она.

— Приведём нашу-то, — обращались к ней односельчане. — В охоте, наша-то, а быка подходящего нет. Одна слякоть годовалая...

И вот, по весне, тянутся к ферме люди с коровами на длинном поводке. Целомудренно опуская глаза, ведут невест на свидание к Трухильо. Гульбану выводит на карду быка, берёт у сватов мешочек комбикорма — награду Трухильо за труды.

Громадная кудрявая голова принюхивается, чувствуя упоительный, пьянящий запах весны...

Захворал Трухильо внезапно. То ли неудачно наступил на камень, то ли ударился о что-то. Только начал сильно хромать на заднюю левую ногу. Не мог он теперь резво вскакивать на коров, плёлся еле-еле позади стада, и как-то сразу погрузнел и обрюзг. Приехал ветврач, назначил лечение. Трухаила перестали выгонять на прогулку. Лежал он один в огромном бетонном здании фермы, лежал тихо, не выдавая ни звука. Теперь к нему можно было подойти безбоязненно, погладить за бок, поболтать (но от рогов на всякий случай держаться подальше).

Гульбану ежедневно обрабатывала ему ногу, мазала какой-то вонючей мазью. Бык, однако, не вставал.

К концу осени приехал председатель, посмотрел на быка, о чём-то посовещался с заведующим фермой.

— Ну что, резать так резать. Хоть мясо сдадим на комбинат. Умрёт всё равно...

— Вы, что, с ума все сошли? — возмутилась Гульбану. — Племенного быка хотите под нож пустить? Да вы в жизни никогда нового такого не купите, кончился Советский союз.

— Зарежем, Гульбану. Неизвестно, что дальше будет. Может, вообще всех коров придётся кончать... Видишь же, что в стране творится.

— Режьте, чёрт с вами. Только меня здесь не будет, не зовите. Не женское это дело, на кровь смотреть.

Сказала и ушла. Кое-как, ударами и понуканиями подняли хромого Трухильо и вывели на улицу. Щурился он на солнце, шёл неохотно, еле-еле, как будто предчувствуя что-то нехорошее. Восемь мужиков — все, кого смогли собрать, должны были участвовать в казни. Пятеро, навалившись сверху, прижимали быка к земле, двое держали за голову, восьмой должен был вскрыть шейную артерию. Острый, как бритва, нож вонзился в шею... И тут взревел от боли бык, вырвался, скинул с себя людей, стряхнул их, как перхоть, вскочил и пошёл, припадая на заднюю ногу. Кровь фонтаном хлестала из раны. Бык шёл. Один шаг, второй, третий... На четвёртом споткнулся, жалобно замычал, будто призывая хозяйку свою Гульбану, и рухнул наземь, как подкошенный.

— А всё равно, жалко его, — тихо сказал кто-то.— Хоть и скотина, а жалко...

Три дня не приходила на работу Гульбану, никому ничего не объясняя. На четвертый день пришла с каменным лицом и сразу затеяла большую уборку. Скотники без её строгого пригляда накидали сено как попало...

После смерти легендарного Трухаила и колхоз пришёл в упадок. То ли бардак девяностых доконал его, то ли вороватые начальники. Разбежались работники кто куда. Гульбану теперь вяжет шерстяные носки и по субботам продаёт их на рынке.