По времени – часа два-три ночи. Лежу в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, не в силах пошевелить пальцем или открыть глаза, но все же ясно ощущаю окружающее. Форточка распахнута, из нее доносятся невнятные шумы улицы. Ясность восприятия парадоксально сочетается с какой-то гнетущей, неизбывной тоской. Прислушиваюсь. Рядом сонное дыхание жены, с улицы слышны шаркающие звуки. Постепенно меня охватывает чувство тотальной богооставленности и одиночества. Откуда-то издалека, на пределе слышимости, доносится музыка (возможно, медитативная, какие-то «космические завывания»). Я слушаю ее, напряженно пытаясь уловить каждый звук, но музыка все время исчезает, растворяется, пребывая на грани между бытием и небытием и оставляя в душе чувство мучительной тошнотворности. Так продолжается долго, субъективно – бесконечно долго. Нельзя ни проснуться окончательно, ни заснуть, нельзя быть даже уверенным в том, что музыка действительно звучит, а не снится. И над всем этим – полная, абсолютная бессмысленность, оставленность и тоска. Я понимаю, что это и есть ад.
Длинный узкий больничный коридор, справа ряд окон, завешенных тюлем, слева двери кабинетов. По коридору навстречу мне невысокая полная медсестра катит каталку, на которой лежит труп неопределенного пола и возраста, прикрытый простыней до подбородка. Отчетливо: лицо трупа, бледно-зеленоватое, такого же цвета длинные свалявшиеся волосы. Глаза его закрыты. Медсестра вдруг с силой толкает каталку прямо на меня и повелительным тоном произносит: «Это – Зеленый Лик. Прими Его! Прими!» Деваться совершенно некуда, позади глухая стена. Меня охватывает ужас: лицо трупа живет какой-то тайной, засмертной жизнью, оно абсолютно чуждо всему человеческому. Я смотрю на него, не в силах оторваться, а медсестра продолжает настойчиво пихать меня каталкой, повторяя свои слова. В холодном поту просыпаюсь.
Абсолютно четко, вплоть до мельчайших деталей – моя комната у родителей. Стопроцентная иллюзия реальности. Подхожу к своим полкам, смотрю на книги. Удивлен, как я мог здесь оказаться: не помню, когда приехал и который теперь час. Входит отец, спрашиваю его об этом. «Ты ведь спишь», – отвечает он. Я не верю. Думаю: если это правда, то почему все так реально? Чтобы проверить, приказываю себе взлететь (обычно в таких случаях мир во сне трансформируется), и в следующую секунду действительно повисаю в воздухе. Меня пронизывает какой-то космический холод и невыносимый, запредельный ужас – вокруг все та же четкая реальность, ничего не изменилось, значит, я не сплю и произошло чудо…
Я нахожусь в длинном туннеле, где-то очень глубоко под землей. Со мной женщина лет тридцати пяти. Мы можем положиться друг на друга безоговорочно, мы – спаянная команда, с ней я испытываю «чувство локтя». Нам предстоит выполнить очень важное дело: пробежать этот туннель. Путь опасный, на нашей дороге много препятствий. Инструктор объясняет нам, что наши противники – некие «объекты», похожие на довольно крупные автомодели, длиной около метра, обтекаемой приплюснутой формы, черного и красного цвета. От них надо или уклоняться или подпрыгивать, так, чтобы «объект» проскальзывал под тобой. Бежим, и сразу же оказывается, что инструктаж был не нужен. «Объекты» движутся медленно, лениво, их можно просто обойти. Мне становится смешно, когда я гляжу на них. В них нет ничего страшного. Я разочарован – задача слишком проста. Бежим дальше, в движениях моей подруги чувствуется гибкость, уверенность и мощь. Я счастлив: вместе мы все преодолеем. Вперед и вперед, все глубже под землю!
Наконец, добегаем до конца. Тупик. Впереди все завалено стульями, партами, арматурой и прочим мусором. Я останавливаюсь в недоумении, но моя спутница не медлит – начинает разбирать и расшвыривать завал. С неохотой присоединяюсь к ней (зачем, все равно ведь дошли до конца), но вскоре работа меня захватывает. Расчищаем дорогу. За завалом стена, в ней огромный, выкрашенный в цвет пожарного щита железный люк, круглый, выступающий из стены. Я пытаюсь его открыть, но не за что ухватиться. Берусь за край и дергаю.
И здесь раздается глубокий и мощный голос, достигающий почти громовой силы. Кажется, он идет отовсюду, но больше всего – из-за люка. «Нельзя!.. Мы скоро появимся. Но сейчас – нельзя!». Я впадаю в некое оцепенение, но ужаса не чувствую. Как будто знал, что это услышу. И знаю, что действительно нельзя.
Я должен утопить своего годовалого сына – иначе он не сможет родиться. Мне очень страшно, но я обязан выполнить эту операцию. Все подробности описаны в некоей книге, которая обладает силой непреложной инструкции. Надо строжайшим образом выполнять содержащиеся в ней предписания, в противном случае случится что-то непоправимое.
Я играю с ним в ванной и знаю, что меня ждут. Это могу сделать только я и никто больше, поэтому все собрались в комнате в ожидании моих действий. Дверь ванной закрыта, мне никто не должен мешать. Я испытываю целую гамму чувств: любовь к сыну, страх, отчаяние, мое сердце буквально разрывается. То, что я должен сделать, кажется мне чудовищным предательством: как я могу вот так фальшиво играть с ним, успокаивать, зная, что должен его утопить? Но если я не сделаю этого – он не сможет родиться. Из книги я знаю, что все люди проходят эту процедуру.
Ванна наполнена водой (меньше чем наполовину), и в ней плавают белые пеленки. Я играю с сыном, что-то говорю ему, и в этот момент всю картину заслоняет странное видение: со мной не сын, а большая бессмысленная тряпичная кукла, витающая в воздухе, гóлем, нечто неодушевленное, непросветленное, которое я должен низвести вниз, в землю или в воду. Я как бы играю с этим големом (это похоже на своеобразный парный танец), в то же время исподволь начинаю толкать его вниз. До некоторого момента он почти не сопротивляется, но потом я слышу плач и тут же понимаю, что топлю сына. Очнувшись от видения, я действую с решимостью отчаяния и действительно топлю его, с силой погружая его голову в воду. Он захлебывается, идут крупные пузыри, но воды мало, она лишь чуть-чуть покрывает голову. Я боюсь, что мне не удастся утопить его должным образом, и несколько раз проверяю, дышит он или нет. С другой стороны, мне очень жалко его, и хочется, чтобы испытание было не таким страшным. Пусть тихонько дышит, ведь, в конце концов, все будет нормально. Терзаемый этими противоречиями, я так и не убеждаюсь до конца в правильности своих действий и выхожу из ванной. Будь что будет.
Я крайне устал физически и морально, мне очень плохо. В комнате сидит моя мама и еще какие-то люди. Я подхожу к ней и жалуюсь на самочувствие, она меня успокаивает. Оглядываю комнату. Все выжидательно смотрят на меня. Кажется, я выполнил все так, как надо.
Смотрю на прикрытую дверь ванной и вдруг слышу топот маленьких ножек. Дверь распахивается, и в мягком желтовато-белом свете из ванной выбегает голый ребенок. Он радостно смеется. С него стекает вода, светлые волосики на голове слиплись, по полу тянутся мокрые следы. Я поражен, как он уверенно держится на ногах, и как он подрос. Испытываю чувство огромного облегчения, радости и в то же время скрытый страх и печаль. Ведь это – и мой сын, и в то же время – нет. Он изменился.
Ребенок останавливается и смотрит на меня своими веселыми глазами, широкими и прозрачными, как небо. За его спиной залитый светом дверной проем ванной, под ногами маленькая лужица воды. Я знаю, что люблю его. Но и боюсь, потому что теперь он – другой.
Странная равнина под низким красноватым небом. Вокруг меня совокупляющиеся пары мужчин и женщин. Их много, десятки, сотни, они повсюду, сколько хватает глаз. В самых разных позах, обнаженные и полуобнаженные, самых разных возрастов и комплекций. С интересом приглядываюсь к ним. Замечаю, что многие просто срослись друг с другом, как сиамские близнецы, многие как бы искалечены – без рук, без ног или с фантастическими конечностями, достойными кисти Босха. У одной женщины ноги срослись кольцом, недалеко от меня пара сросшихся безногих туловищ, «растущих» из песка. Все они двигаются в каком-то животном, безумном, совершенно неописуемом ритме. Это вызывает у меня сначала недоумение, потом отторжение и тревогу. Первое (благоприятное) предположение, что передо мной андрогины, я отбрасываю. Перехожу от одной пары к другой, и вдруг понимаю, что они не могут остановиться. От этого открытия кровь стынет в жилах. Все они обречены вечно совокупляться друг с другом, в угаре низкой похоти и вожделения, в неутолимом желании пожрать партнера, без отдыха, без остановки. Вижу, как некоторые отчаянно пытаются встать, откатиться, отползти, но неведомая сила вновь бросает их друг к другу, в вечный ад наслаждения. Наслаждения ли? Судорожные движения их говорят скорее о страдании, о страхе. Вижу пару: молодая женщина в прозрачном платье из темного газа сидит на мужчине лет пятидесяти. Он напоминает жабу – совершенно голый, тело короткое, омерзительно полное, бородавчатое, лоснящееся жиром. Женщина движется в каком-то яростном, гибельном исступлении. Я вдруг понимаю, что когда-то, в XIX веке, она продалась этому мужчине, став его содержанкой. Теперь они оба в аду. Это действительно ад – вокруг постепенно темнеет, и земля внезапно разжижается, становится жутким болотом, залитым темной, густой кровью. Еще немного, и эта чудовищная масса поглотит всех. Я слышу женский крик, полный невыразимого ужаса и отчаяния: «Помогите! Кто-нибудь! Кто-нибудь смог освободиться?..» и просыпаюсь, чувствуя, как он еще звенит у меня в ушах.