И оттуда приходят письма. Часть шестая

В этот момент вошли две девицы-красавицы, похожие друг на друга как две капли воды; понятно – близняшки. Их нежные упругие тела сверкали блескучей бирюзой, что являлась в виде бутончиков разных цветов, змей и звездной россыпи. Конечно, много было бирюзы в интимных местах. И более на барышнях ничего не было! Какая же красотища в этом! Да и маститый художник лихо разошелся в своих фантазиях, посыпая их специфичной краской-пудрой.

– Девочки! У кого-нибудь есть сигаретка? Курить страшно хочется! – спросила одна из близняшек.

– На столике возьми, – ответила томным голосом девушка в шелковом пеньюаре с китайскими иероглифами на спине.

В гримерной поплыли колечки дыма. Затем одно колечко вдруг выгнулось – получилось сердечко. Еще одно сердечко завитало в воздухе. Бирюзовая близняшка выдохнула носом дым – вышел кораблик-парусник на гребнях волн.

– Эх, как хочется полета. Я могла быть, наверное, чайкой. Одинокость. Однодневность давит мне легкие, дышать уже нет моих сил. Могла быть чайкой, а ведь могла! Но я – стриптизерша. Сцена пылает неоновыми огнями, а стальной шест подобен ошейнику для собаки. Как тошнит от уродов тех, что мысленно хотят меня. Глазки текут сальной похотью с жирком. Язык бултыхается мешком во рту, слюна течет. Как же мерзко… Хочу быть чайкой… Воспарить. Нет. Просто быть – в конце концов! – тихо пролепетала кукольной внешности блондинка. Над губой у нее родинка как у Синди Кроуфорд. И тоже как все – полуодетая, полуобнаженная, но что особенно бросается в глаза – ее неподдельная грусть, хандра. В руках она держала чашку душистого чая, поверх кружилась долька лимона.

– Ну ты, мать, дала! Чайка, канарейка, попугай!.. – резюмировала девушка в чулках со стрелками.

– Сколько малосодержательного в нас самих? Сколько масок надето на наши лица? А за масками – ничего! Никто! Я хочу быть чайкой. Я – чайка? Нет, я – стриптизерша! И быть мне ею до скончания веков. Но ведь есть малая часть или кусочек надежды – вырваться из нашей темницы, из башенки среди пепельных туч. И вам разве, девочки, не хочется того же?

– Меня устраивает! Пусть меня хоть весь мужской мир вожделеет, давится слюнями, – ответила девушка с короткой челкой в костюмчике стюардессы из латекса.

И тут меня внезапно снова ввергли в «прыжок». Долой из гримерной!

Лист восьмой

Не поверишь, родная, но утомился писать – пальцы онемели и не гнутся. «Штыри» неподатливые! В моем карандаше не раз графитовый стрежень ломался, а больше стачивался. Ладно, незачем жаловаться, а гнать и гнать строку мне следует. Взял на себя правило, а впрочем – заявлял ранее. Благо, что бумага еще есть! Складывается подозрение – а не подкладывают ли мне чистые листики? Не добавляют ли, сознательно желая, чтобы я продолжал эпистолярную линию, письмотворчество. Или элементарно – домыслы в перезвоне тихого дня.

Сейчас, как ты поняла, Беленочек, я снова в своей палате после «сверхскоростных прыжков». Я более не стал расписывать свои дальнейшие приключения в мирке лестниц и зеленых, как игуана, коридоров. Надоело очерчивать штрихами скучными скучный мрак! Вернулся благополучно – и точка. У нянечки добавились прочие документы с подписями и печатями – ворох бюрократических бумаженций поражает воображение. В какой-то больничке невозможно отлаженный механизм бюрократии! Бывает же такое!

Посоветовала мне нянечка немного отдохнуть, поспать час-два, а после – снова в путь-дорожку. Вот вместо того, чтобы прилечь, сел за письменный стол. Попутно вновь нахлынули воспоминания. Они достаточно шустрые, лезут и прут из всех щелей сознания, подсознания, из мозговой коробки.

Помнишь, родная, как ты меня долго уговаривала пойти с тобой в книжный магазин «Букинист» на улице Ленина. И якобы хозяин там – частный предприниматель, некий Лязев, – милейшей души человек, как и его книги.

Или сам он почти как книга… открытая книга! Заодно ты заявила, что хотела бы приобрести «Ледяной дом» Лажечникова, «Таинственную страсть» Аксенова о шестидесятниках и что-нибудь любопытное из Ремарка. Я – в штыки твою инициативу. Деньги на ветер пускать – не такое уж милое дело! Зачем нам пылесборники? И вообще, с какого – в книжный?! Я не противник книг, но плодить дома реликты «мезозойских и палеозойских эр» считаю наивысшим пиком глупости. Мало книг сейчас на помойках валяется?! Люди избавляются от хлама бумажного, а мы в дом. Помню, я ворчал долго и основательно, но тебе, как всегда, удалось меня уговорить, убедить и вложить горсть веры, что не хлебом единым жив человек.

«А пес с ними! – подумалось тогда мне, – главное, что большинство книг в “Букинисте” стоят сущие копейки. Не взять ли баул челночный? А вдруг и я соблазнюсь: приобрету штук десять великой и бессмертной литературы». Подтрунивал я сам над собою в тот день.

Сели в автобус с двумя полосками по бокам. На остановках толкотня. Водители других автобусов сигналят, как ополоумевшие, и дергают рулем, пытаясь обойти «застоявшегося» на остановке коллегу. Нет у них терпения подождать лишние секунды, норовят быстрее вырваться. Куда? К звезде Альдебаран? От их звона у меня в ушах гул стоит, поэтому терпеть не могу ездить в пассажирском транспорте в час пик. Они, водители, именно в это время, я бы сказал, превращаются в инопланетян: ведут себя совершенно неадекватно. А ты, Беленочек, – молодчина! В отличие от меня, более стойко переносишь различные городские перекосы.

Долго ли, быстро ли, минуя пробки, минут через тридцать мы в «Букинисте». Вывеска не броская, и сам магазин далеко не супермаркет. Малыми своими размерами проигрывает и «Планете» – многолетним книжным магазинам. «Мал алмаз, но приятен!» – переиначил я выражение, глядя на книжное подворье, находящееся на первом этаже трехэтажного дома. Во второй комнате меж книжных стеллажей за столом восседал Лязев в очках. Он раскрыл в руках маленькую книжку и возвышенно и проникновенно читал стихи. Возле него стояло два человека с какими-то котомками в руках. Один из них, с длиннющими спутанными волосами до плеч, – очевидно леший из реликтовой глухой пущи. И, кажется, запах шел от него с примесью еловых веток, шишек и коряг.

Я не охотник до стихов, и мои дилетантские замашки сродни слону в посудной лавке. Но ради приличия постоял, послушал извивания липких соковыделяющих слов. Не вытерпев и пару минут, затем пошел блуждать один меж зубьев книжных. Так мне виделись корешки книг в виде зубов, а полки стеллажей – это пасти, раскрытые широко рты. Шкафы книжные эти будто скандировали: «Давай подходи… уж мы пережуем твое мещанское убогое мировоззрение. Вобьем в твой мозг клинья, хотя бы крупицы ума. Вынудим мыслить не однобоко, не жадно». От тех образных представлений мне как-то тесновато стало. Ты, Беленочек, осталась наслаждаться стихами. Мне шикала, чтобы я не отлучался и стоял рядом.

Гуляя меж полок, первое, на что я обратил внимание, – как много полных собраний сочинений авторов. Они давили своей объемностью, количеством в энной степени. Чего стоят чеховские тома Александра Дюма? Но вот какая заковырка, захочет ли хоть кто-то тьму-тьмущую эту приобрести? Каким надо быть больным книгочеем, чтобы транжирить денежки на тонны бумажные; и более того, в доме своем вместо обоев, наверное, нужно выстраивать целые леса книжных стенок. Не факт, но обладателя хотя бы одной стенки с книгами могут счесть за чокнутого с задвинутым серым веществом не в ту сторону.

Поглядывая на них, я осторожно притрагивался к корешкам, некоторые брал в руки просто так – для понта. Большинство книг издано в советские годы, и от них веет затхлостью. Их неиллюстрированные обложки скучны «неистрепимо».

Завернув к стеллажу у окна, я приметил девушку с пышными волосами. Она крутилась возле полки, ее руки, как крылья бабочки, порхали по книгам. Глаза ее янтарные сощурились в узкие полоски – близорукость. И все же без очков. Девушка что-то искала конкретное, уж больно долго плутала в книжной вселенной, и не одну из них пока не вытащила из полки. Из любопытства я стал поглядывать на нее искоса, – интересно, что она так упорно ищет? Не найдя на одном стеллаже, пошла к другому, я же за ней – сыщик доморощенный, без щита и кинжала, без широкополой шляпы и черных очков.

Так прошло порядочно времени. За такой промежуток можно найти не одну дюжину искомых авторов или конкретных произведений. Но девушке, охотнице литературы, не удавалось. Наконец я не удержался и спросил ее:

– Девушка, вы что-то ищете?

– Да! Достоевского, «Бесы».

– Надо же! Тяжелая артиллерия! – воскликнул я удивленно. Хотя, чего греха таить, не читал я «Бесов»; вернее, как-то глянул разок – строчки мутные, и дальше одного абзаца не пошло. Но наслышан, что труд сей малочитающему человеку тяжел и неподъемен, как и прочие творения Достоевского. «Язык изломан, частит повторениями…» – кто-то высказался о нем, но кто – хоть убей – не помню! Молодежь наша интересуется Достоевским – поразило до самой печенки.

Тут мой взгляд, как специально, наткнулся на «Бесов», стоящих на второй полке снизу, и я немедля указал девушке на найденную книгу. Она тепло меня поблагодарила и собралась идти к кассе, вернее – к Лязеву. Пока она не ушла, я подгрузил свой вымученный вопрос:

– А почему все-таки «Бесы»?

– Подруга посоветовала! Потрясный мистический триллер, – и легко, словно на крылышках бабочки, она скрылась из вида… моего. В руке крепко сжимала вожделенный триллер Федора Достоевского.

Знаю, ты бы сейчас меня, родная, стала упрекать, что я далек от литературы. Увалень, каких поискать! И кроме своих биологических, природоведческих, ни чего в руки не беру. Согласен на все сто бубенчиков! Но я учился в средней школе и грыз, как все, от звонка и до звонка школьную программу. Измучен до предела уроками литературы, в частности нравами всяких там Печориных, Митрофанушек. И я не мог не знать Федора Достоевского и то, что он натворил как писатель… ладно, как великий писатель!

Слушай, а ведь я тебе этот мизерный случай даже не рассказывал, вернее – не успел рассказать. Как только я остался один средь маститых писак – мертвых и не мертвых, – ты шла навстречу с полным пакетом книг.

– Ого! И когда ты успела столько прикупить?

– Уметь надо! Хотя я заранее позвонила сюда. Артур, помощник Лязева, согласился мне помочь. У них же группа есть в ВК.

– Насчет группы мне, если честно, до лампочки фиолетовой! Книг, я вижу, ты взяла больше, чем планировала.

– Ай, ладно! Не вредничай!

– Я не вредничаю, а разумно пытаюсь осмыслить убытки, которые мы несем в данную минуту, – упрекнул я тебя осторожно.

– И зануда при этом!

В ответ я только хмыкнул.

Только вышли на улицу, как в нос ударил прохладный запах листвы молодой, травы свежескошенной, благоухание яблок наливных. Оказывается, пока мы топтались в «Букинисте» – прошел легкий дождь. А также надуло, намыло, бог весть откуда, тонкие нотки черемухи и сирени. Сирени... эх, найти бы пятилистник, что ли, сжевать и загадать желание! А что? И я могу до одури быть сентиментальным, оторвать от себя махровость материализма. Но могу быть и всегда более чутким, в оздоровительном смысле этого слова, к себе и к тому, что и кто вокруг меня. И к душе, в первую очередь. Ошибка ли кроется, переоценка ценностей? – мне и сейчас не дано понять. Настоящее есть, и ладненько!

Стоял май, свежо надушенный порывами ветра. Май – чистюля еще тот! И в цветниках зацветших он прятал свою невинную улыбку… Мимо пролетел шмель мохнатый; ленив его полет весенний, и едва слышно его знатное «храпение». Я заметил, что он кружил недолго и, приглядев нечто солнечное, сел на кружок одуванчика. Всюду блестела выразительная чистота. Брусчатка под нашими ногами сияла как зеркальце, словно ее старательно натирала прачка. И натирала как положено – с мылом, с щетками, с чистящими порошками. Магазин Лязева, и тот заглянцевел своей хмурой облицовкой.

Забор-ограда с красной кирпичной кладкой, чем-то напоминающий Кремлевскую стену, вернее, ее тоскливую напыщенность. Празднично стало, не буднично, благодаря стараниям обычного простецкого дождя. И громовые звуки беспокойного города, по моему верованию, были приглушены кем-то старательно. Или у меня оказия со слухом? Не важно, главное – я ощутил невероятный прилив сил и настроения… смех, шутиха, ворох конфетти, вкус сахарной ваты, клоун в ботинках-выворотках, и все вперемешку.

Ты, Беленочек, тоже заулыбалась, засияла – погодка вытворяет фокусы похлеще графа Калиостро. Из нее чудотворец лучше, чем фокусник-иллюзионист. Ну, это я так прибавил сравнение, и оно, конечно, немного топорное, шероховатое.

– Слушай! Есть одно собрание литераторов, которое проходит в Доме Союза писателей. Они всегда встречаются в среду вечером в семь часов. Мы как раз попадаем, – предложила неожиданно ты.

– Собрание?! Подпольное? – пошутил я легонько.

– Обычное. По большей части там обсуждают свои написанные материалы, будь то стихи или проза. Как бы сказать, делают корректировку.

– Но я что там делать буду? Мы что там делать будем? Вроде как не литераторы-писатели-писаки мы с тобой, Беленочек! Родненькая моя!

– Посидим, послушаем! И потом, туда ходит одна моя подруга. Она пишет неплохие проникновенные стихи. И детские рассказы. Сегодня у них читка стихов и прозы, что-то вроде свободного микрофона. Мне бы очень хотелось послушать наших современных литераторов. И увидеть заодно живьем.

– Даже и не знаю! Мы с тобой уж точно ничего такого не пишем, не грызем по ночам гусиные перья в поисках вдохновения. Не стругаем строки в ряд и в столбик. И ты прекрасно знаешь, мать моя моих детей…

– Это не смешно!

– Извини, пожалуйста, обронил…

– И что? Значит, не пойдем? – спросила сухо с обиженным надрывом ты.

– Знаешь! Солнце клеваное, но задиристо как светит. На улице в суете городской некая театральная постановка происходит, как приятна эта жизнь. И вовсе не бутафория. Не пшик одномоментный. Не знаю с чего, но меня грело поразительное настроение. Наверное, в воздухе растворялись миллиарды, триллионы чего-то такого – отчего меня перло. Перло, как наркомана от героина. Одним словом, пошли! И пусть я полный профан и дегенерат в литературе, но сегодня я не прочь послушать добротные стихи.

– Ура! Ты умница! – несказанно обрадовалась ты.

И мы двинулись в сторону молодежного театра и дальше на Коммунистическую улицу. Держались за руки, снова искорки в глазах, смешок рассыпался мелкий – наше редкое, нужное счастье. Тут ты вдруг захотела мороженое в стаканчике, увидев женщину-мороженицу с тележкой по другую сторону дороги. Напротив гостиницы «Башкирия». Я не понимал твое пробудившееся желание, тем более ты никогда не была падка на этот «белый холодок». Ты смеялась, подтрунивала надо мной и тянула меня в сторону, как расшалившейся игривый ребенок. Ты мяла мои пальцы, как я обычно мял твои. Ты строила смешные рожицы и все влекла к мороженому. Ты крутилась, вертелась как заведенная.

На перекрестке подмигивала трехцветка светофора, были еще какие-то движения… И раздался внезапно стук – глухой, со скрежетом стук.

Ничего… Почему я больше ничего не помню. Вот наказание! Я царапаю, давлю сильнее карандашом по бумаге. Но ни одного отголоска. Закрываю глаза – стараюсь вспомнить. Но нет! Что было дальше? Не помню! Будто выкрутили электрическую лампочку и наступила непроглядная режущая тьма.

Лист девятый

Передо мною русловая гряда мелкого кварца – песка; и меж пальцев ног застревали его частицы – щекотали. Гряда ползла небольшой полосой, а в целом – гладь белесая, будто сахар. То берег у моря, где размеренно набегала волна, и все какой-то ровной ступенькой двигалась она к берегу. А ее взъерошенная пена – всего лишь незначительный бортик. И при случае по волнам-ступеням можно взобраться, коль есть умение ходить по воде.

Шел я настолько неторопливо, насколько можно не торопиться, оставляя за собою четкий след босых ног. И оглядываясь изредка на них, на свои округлые «первобытные» отпечатки, чувствовал себя первопроходцем или, на худой конец, аборигеном. Вот она где вольность бытия и разума! Море шумливое, властное. Море живет по своим негласным законам. И переменчиво в цвете словно хамелеон. Пока я швырял ногами песок – оно было холодным, цвета электрик, а как только солнце чуть взыгралось – море заиндевело серебром. Иногда просто сказочный отлив красок радовал глаз – индиговый ультрамарин. То и вовсе – травянисто-малахитовый, а сквозь толщу воды был виден планктон водорослей. Шелковистость моря, ее мелкая гонимая бризом рябь – кто, интересно знать, причесывает море временами, да так старательно, усердно?

Над морем нависло мраморное малоподвижное небо, в его чертогах суетились сизые качурки, по прозванию народному – «штормовые ласточки», из-за своей схожести. В былые времена качурок считали душами утонувших моряков. Мне, как тяготеющему к тонкостям природы, известно, что птица эта из отряда буревестникообразных. Клюв у них чрезвычайно забавный: мало того, что загнут вниз, так поверху клюва – две короткие ноздреватые трубочки. Как бы сказать, нос, он и на Курильских островах нос.

Продолжение следует…