И оттуда приходят письма. Часть вторая

Мы готовились к маленькой нашей годовщине – к «бумажной свадьбе». Два года прошли мимоходом. Хотя, я не больно хотел праздновать, что-то не грело внутри. Считал глупостью, бабьей блажью. Ты, Беленочек, каким-то удивительным образом уговорила меня. В процессе обсуждения я понуро сидел в кресле и пил свое любимое темное пиво, хрустя сушеной рыбкой. На твои доводы говорил только: «Зачем?» В конце концов согласился. Про себя подумал: «Ну, там хоть Прыщик будет. Поугараем!»

Беленочек, ты не представляешь, как мне тяжело было видеть (стало быть, во сне) тот «бумажный» вечер. И после пробуждения вспоминать увиденное сие. Сердце будто терли наждачной бумагой.

Июль жаркий до невозможности. К чему не прикоснись на улице – раскаленная сковорода! Кондиционер в квартире едва справлялся. На лоджии висели мои шорты, майка-алкоголичка и что-то там еще, прижатые прищепками на бельевой веревке. Висели давно уж сухие, сухенькие. Со двора шел пряный запах шашлыков; он подло лез мне в ноздри, раззадоривал аппетит. В тот момент я курил, пуская дымовые колечки. И оттого, понятное дело, почти голодный ждал гостей. Ты, Беленочек, со своей сестрой Викой возилась на кухне – замыслили чудо-юдо рыбу-кит, одним словом потрясное рыбное блюдо с рисом и с изюмом. На кухню меня и близко не подпускали, дабы не начал хватать из нарезки овощей, или фрукт какой, а мог запросто и ложкой нырнуть в готовый салат. В общем, для меня висел «красный кирпич» в сокровищницу вкусных яств.

Спустя час (ох, мучительный час для моего изголодавшегося желудка) звенели сопрано бокалы, брякали звоном вилки, касаясь тарелок, и шуршали эротично салфетки. Стол праздничный, «самобраный» как мироздание, собрал вокруг себя гостей, охочих выпить да закусить. Заодно «протостировать» предлог. Гул стоял, как на железнодорожном вокзале.

Был Кораблев с супругой – молчун, врач-офтальмолог и знаток японской поэзии.

Мадмуазель Сулейкина – моя бывшая однокашница, и так сложилось – друг семьи. Она терпеть не может, когда я к ней так обращаюсь – мадмуазель. Ты, Беленочек, тоже меня часто в этом упрекала. Что я сделаю, если она со своими мужиками будто играет в карты – в «дурака» или «козла»!? А замуж и мысль не приходит в голову.

Кто там еще? Валентина Григорьевна – теща; вот уж запамятовал, так запамятовал. Своевольная… Хотя прости, Беленочек, меня снова потянуло на язвительные эпитеты. Всецело вина моя – не сложились у нас нормальные человеческие отношения с твоей матерью. Будто кошка черная между нами пробежала, даже две кошки. Да и я со своим гонором-дьяволенком. Она сидела недолго – около часа побыла. И то больше на кухне возилась, помогала вам с сестрой Викой.

Пришел с подарочным набором – с фужерами для мартини, а также для вина белого и красного – Ягодкин Серега. Политизированный до косточек, владелец суши-бара. Ягодкин всегда в белых носках. Как была однажды мода в девяностые лихие, так он до сих пор и носит белые носки. Говорят, у него целая полочка в шкафу выделена для них.

И конечно, Прыщик, он же Прыщиков. Балагур, массовый затейник и просто хороший человек с голливудской улыбкой. Он как обычно прихватил свою гитару. Но я помню, Беленочек, – ты его, все же, не очень переваривала, раздражали его юмористические выпады. Тут тебя понять можно – шуткует он слишком хлестко, порой сортирный юмор плавает на поверхности. Он любит блеснуть на публике, устроить что-нибудь эдакое.

Помнишь, как он однажды пришел в кафе, где мы сидели с друзьями – так, попить кофейку. Пришел с крыской на поводке. И крыска не какая-нибудь там белая, а самая обычная серая с длинным противным хвостом. Сколько визгу было бабьего, крику. А скандал с администрацией – словно война началась в Бенгальском заливе. Как он упорно доказывал, что это его домашний питомец, зовут Анфисой и у нее изумительный розовый носик. И она никого не съест в этом питейном заведении, так как сытая. Я ржал как больная лошадь, а ты без слов ушла домой, выстрелив в меня недовольным снайперским взглядом.

Я, кажется, отвлекся. Вернусь к своему сну-не сну с реальной поволокой.

Подарков надавали кучу. Как водится, на «бумажных свадьбах» презенты были не все привычно из бумаги. Разве что фотоальбом. В эпоху передовых нано-технологий, цифровых медиа – подарок малость припоздал по времени. Он у нас потом лежал, пылился на антресолях с пустыми кармашками внутри. И одна записная книжка с изображением Микки Мауса на обложке. Цветов было преимущественно больше. Всевластие хризантем, роз нежно белых. Ваз даже не хватило, пришлось импровизировать. В ход пошли пустые бутылки из-под вина, банки трехлитровые. А Прыщик предложил, вообще окунуть букет ландышей в сапоги, если таковые найдутся. Он якобы проделывал что-то подобное с сапогами его подружки – выглядело весьма оригинально. Инсталляция в чистом его виде. Сам Прыщик подарок преподнес – вот так подарок! Дырокол! Скромненько и со вкусом. Правда, я не совсем понял, какой он внес смысл в него: то ли дырявить бумагу, то ли вообще здесь кроились более глубинные намеки с легким флером боцманского юмора. Загадище!

Теперь я попробую воссоздать тот треп, что нависал тогда в «бумажный вечер»; насколько позволит мне моя хрупкая память. А болтали мы без умолку, так, что стены и окна пластиковые вибрировали в тон. И соседи милые постукивали по батареям.

– Клайпеда! – подчеркнул Серега Ягодкин.

– Что? Где? – посыпались вопросы за столом.

– Был там, в прошлом месяце, у Куршского залива. Ранее в средневековье городом-крепостью владели тевтонские рыцари.

– По делам бизнеса? – спросила мадмуазель Сулейкина, и молниеносно проглотила кусочек золотисто-желтого сыра «Ламбер». Желваки ее заходили как мельничные жернова.

– Если бы бизнес. Куда хуже и «хужей» не придумаешь! Читал лекцию в музее часов о вреде либерализма в условиях авторитарного режима.

– Че-его-о? – недопонял молчун Кораблев.

Мадмуазель Сулейкина от неожиданного ответа икнула пару раз, будто сама была слушательницей той увлекательной и познавательной лекции в Литве, и только сейчас на нее нахлынули воспоминания.

– В Клайпеде? Да ладно! – засомневался Прыщик и рукой провел нежно по струнам своей гитары, которую он любовно прислонил к своему стулу. Пошла волна мурлыкающих звуков.

– Вам решать.

– Хотя, пес тебя раздерет. Ты, Корабль, – и лдпрэровец, и коммунист. Кем там был еще? И в «яблоко» веровал. Так что для тебя любой политический ляпсус, как штаны надеть и ширинку застегнуть на все пуговицы, – срезал шуткой Прыщик.

– Вот что, политики, давайте лучше выпьем нашу сладенькую, – предложил я и потянулся к своей давно налитой рюмке.

– Может тебе хватит пить? Хорош! – проговорила ты недовольным тоном, мельком глянув на Вику, как бы ища поддержки.

– Когда мне будет хорошо, тогда и будет хорош, а пока мне непозволительно пропускать мимо рта рюмку. Полную до краев рюмку. Гляди-ка, водочка искрит и манит, как красна девица!

Замелькали смешки. Ты, Беленочек, я заметил, взгрустнула. Почувствовала себя одинокой, будто была вне нашей веселой компании.

Прыщик взял гитару и начал петь хриплым голосом. Рычал как Высоцкий, пел, впрочем, песню Владимира Высоцкого. Ела его сахарными глазками Сулейкина, подперев голову руками. Со лба спадали каштановые волосы с завивкой; она то и дело сдувала их в сторону, выпячивая нижнюю губу. Корабль уминал остатки рыбы на тарелке и устраивал иногда набеги на вазу с фруктовыми нарезками. Его жена налегала на салат с шампиньонами. Вообще-то Кораблевы довольно «шкафообразные» круглолицые, посему кушанье у них первое место занимает в списке жизненных ценностей. И в гостях от них редко услышишь слов увесистых и длинных, ибо лицом они обращены преимущественно к еде. Вика пила густой наваристый чай. Казалось, она и не слушала нашего доморощенного певца: смотрела в окно с узорчатым тюлем. А ты, Беленочек, насколько я помню, ушла на кухню. Зачем? Для чего? Я даже и не поинтересовался тогда. А ведь ты обиделась, наверняка.

Жара немного спала, как только солнце желтоглазое скрылось из виду. Через открытую балконную дверь подуло вечерней свежестью с едва уловимым запахом мяты и мелиссы, что растет возле нашей хрущебы. К черту кондиционер! Природа рулит! Всю власть – природе! За окном млела налитая медным светом листва клена. В сторонке одиноко колышутся мелкоплодные яблони – ранетки. Кислятина еще та. Слышно, как во дворе копошится детвора. Временами раздавался рев мопедов – молодежь проворно нарезала круги во дворе, катаясь явно каждый по очереди. Помню, с мопедами обычно больше ковыряешься измазанный, весь в литоле и бензине. Реже катаешься на них. Мне, в тот момент уловившему настоящие живые звуки с улицы, вдруг резко захотелось туда – на улицу. Может тоже сделать кружок на мопеде или погонять мяч с пацанами? А не сидеть здесь с кислой рожей своей и глядеть на рожи и того гаже. Извини, любимая, за прямые и весьма антипатичные слова. Но мне хочется быть правдивым во всем, что пишу сейчас на бумаге: в своих ощущениях, мыслях, что происходили в моей буйной и отчасти пьяной голове. Можно добавить, что это вообще-то сон, ко всему прочему.

После песни Высоцкого, Прыщик запел для пущего веселья частушки, опять же, голосом Высоцкого, но уже с клоунским вывертом. Гости бесхитростно заулыбались. Дергая резво гитару, Прыщик принялся подмигивать то одним глазом, то другим. И не понятно, кому подмигивания эти предназначались. Когда очередная серия музыкальных каламбуров подошла к концу, а от гитарных струн валил дым, он вернулся к своей тарелке с салатом из шампиньонов в сметане и попутно глотнул водочку из рюмки.

– Когда я мою чашки на кухне, мне всегда лезут грустные, унылые мысли. Вообще, беспокойство появляется, тревога, – добавила мадмуазель Сулейкина, глядя в оливковые глаза Вики.

– Секрет спокойствия прост: моешь чашку – думай о чашке! – добавила Вика.

– Не-ет! Я так не могу…

– Когда моешь чашку – думай о чашке хорошо! – добавил я, вертясь на стуле.

– Да что там думать, когда мысли нехорошие лезут, – почти заныла мадмуазель Сулейкина.

– Неужели такая никудышная чашка? Выкинь ее, к чертям собачим, в унитаз, – срезал Прыщиков, вероломно влезая в диалог.

– Прыщиков! – одернула его строго Вика.

Я хихикнул, и довольно некрасиво. Но мало кто обратил на это внимание, разве что ты, Беленочек. Ты в это время вернулась из кухни с большой пиццей на тарелке, от которой шло духмяное «сырное» тепло. Там еще помидорки, кусочки сервелата, лучок-зелень, пряности, что усиливали волшебный аромат.

– Когда мою чашку, я с ужасом думаю о недоделанных делах.

– Не дай бог каждому! – опять сострил Прыщ. Его «словоумие» пропустили мимо ушей.

Но я же последовал по пути Прыща. Уж тоже захотелось поумничать.

– Когда моешь чашку, все планы недоделанные становятся доделанными. Китайская мудрость! Видимо…

– Но остается много не спланированных дел, – вставил снова словцо Прыщиков.

– Не спланированные дела вне досягаемости чашки во время мытья, – влепил напоследок я.

Повисла тягучая тишина. На нас, разумников, смотрели как на людей, вышедших только что из психиатрической лечебницы, где лечили да малость не долечили. Во всяком случае, наш треп о чашке не возымел никакого действия. Гости в тишине принялись уминать пиццу, шелестеть оживленно фантиками от конфет, хрустеть сдобными печеньями с кремовой шапочкой, запивать все это хозяйство горячим мокко с ванилью. Тема о «священной чашке» закрылась сама собой.

А я тяпнул еще рюмочку, от чего сладко крякнул. Закусил бутербродом с лососевой икрой – и снова крякнул, испытывая отчасти неземное блаженство. Немножко поесть и вкусно, я, пожалуй, всегда любил. А кто не любит – разве, что покойники. После опрокинутой очередной капли алкоголя захотелось живой экспрессии, движения. Выпившие люди, как известно, делятся на две простые категории: одних начинает одолевать скука, а впоследствии и сон, а в других будто взлетает ракета-носитель «Протон-К». Я, как ты знаешь, Беленочек, как раз их этих – шатунов, бредунов, взлетателей в другие космические миры. Продвинулся бочком поближе к Сулейкиной – она, как мне показалось, заскучала. Мои остекленевшие глаза-иллюминаторы, моя радуга-дуга идиотская улыбка обращены в ее сторону. Тут как назло ее глубокое декольте действовало как магнит. Ох, эта округлая грудь… Мои руки мысленно тянулись в ту таинственную зону.

Извини, дорогая, что и здесь пишу «эту мерзость». Какая я все-таки сволочь, и нет мне прощения. И мужики все козлы и бабники – верно утверждение! Прости, еще раз за интимные подробности, что явно тебе причинят боль, ранят сердце.

Сулейкина, заметив мое внимание к ней, поначалу немного смутилась, затем спросила:

– Помнишь, нашу классную училку по математики?

– Ариадна Федоровна? – разинул я рот.

– Да! Так вот я недавно узнала, что она уехала в Австралию.

– К кенгуру и утконосикам, к-хе-хе? – без особого удивления произнес я.

– Вышла замуж в четвертый раз. На этот раз за австралийца. А прежний ее муженек – америкашка – представь себе, спился. Запой за запоем. И бил ее временами.

– Обрусевший американец?

– Ну, да! Почти. Года четыре они жили в нашем городе. Он вроде откуда-то из Иллинойса. Хотя его предки долгое время жили в России.

– Все правильно! У нас почти любой, приехавший оттуда, со временем начнет устраивать одиночные плавания в бутылке. Нестыковка менталитета. И фактор нашего семейного быта.

– Она ведь нас до сих пор ненавидит – своих учеников, – проговорила Сулейкина.

– Что же вы хотите, мадмуазель, мы ее жутко доводили, – перешел я на «вы». Что поделать, люблю иногда «выкать» для красного словца.

– Опять… – обиженно с наигранностью пролепетала Сулейкина.

– Вот выйдешь замуж, тогда перестану звать-обзывать. Замужнюю буду звать тебя гордо и возвышенно – мадам! А пока только – мадмуазель.

– Ай, ладно! Тебя не переспоришь и не переделаешь. Что об стол лбом, что носом об стену! – махнула рукой обреченно Сулейкина.

– Брависсимо! – захлопал я в ладоши радостно – Давно бы так! А то дуешься, как пятнадцатилетняя девочка.

– А помнишь, как наша математичка Ариадна собрала со всего класса дневники и всем без исключения поставила двойки? – проговорила Сулейкина, резко вернувшись в школьную тему.

– Это когда все мы смылись в кино на ее уроке. Как раз должна быть контрольная и вне плана.

– Прямо как в фильме «Чучело». Там что-то похожее было.

– А помнишь, как она у нас на уроке расплакалась. Мы тогда шумели чересчур, на ее слова почти не обращали внимание. А она в слезы. Платочком утирается, – полез и я в воспоминания былой своей непутевой юности.

– Мы и не знали, как толком реагировать на ее нюни неожиданные. Альбинка, отличница с первой парты, разве что принялась ее успокаивать. А тут ты пошел, молча, со своим пакетом к выходу. Ариадна вскочила, и хрясть тебя по голове указкой, и закричала ошалело: «Куда?».

– Да-а! Шишка на моем котелке долго не проходила. Но я отомстил ей, спустя пару недель…

– Помню-помню! Это был смертельный номер! Замазал суперклеем ящики в ее столе. Указку приклеил к деревянной ложбинке у доски и даже тряпку. Вот она психовала тогда, – засмеялась Сулейкина.

Хохот колокольный и колокольчиковый раздался по квартире. Гости, сидящие и не сидящие за столом, тут же уставились на нас, будто на клоунов цирковых. Только Серега Ягодкин завис на балконе с сигаретой. Но мне было все равно, что обратили на себя внимание. Хмель алкогольный делал свое «смелое дело».

Я продолжал выливать свои воспоминания наружу:

– Слушай, а ты помнишь, как я был в тебя влюблен в классе восьмом?

– О-о! Это трудно забыть! Такого Дон Жуана еще нужно поискать, – весело отозвалась Сулейкина. – И цветы мне носил. Конфеты шоколадные покупал. И где только деньги брал, интересно знать? И со школы постоянно меня провожал. И однажды даже подрался из-за меня с Колькой Кузницей. Нос ему расквасил. У него потом огромный синячище под глазом красовался.

– Надо же! И ты до сих пор помнишь это? – поразился я, вперив в нее свой хитрый взгляд.

– Первая любовь не забывается! Как ни старайся.

– Верно говоришь! – согласился я, задумавшись.

– Поцелуи в трамвае. Из-за этого пропустили свою остановку. Долго гуляли вдоль старых деревянных домов с белыми наличниками. Тискались, как котята. Казалось, что вселенная только для нас и вечно будет для нас, – мечтательно прошептала Сулейкина, погружаясь в прошлое.

– Да уж! Вот времечко было. И где же ты теперь? – с пьяным придыханием произнес я. Мы чокнулись рюмками и заглотили своего «адского змия». Меня окатило теплой волной.

Потом, чуть пошатываясь, прошел в ванную. В раковине я ополоснул лицо холодной водой, и долго смотрел какое-то время в свое отражение. Кругловатое лицо, под глазами синь, волосы русые взъерошены. «Ну и рожа у меня!» – проговорил я про себя. Именно тогда, дорогая, я почувствовал – делаю что-то не то. Кромсаю грубыми кривыми ножницы по краю наши отношения.

Прыснул на себя пару капель туалетной воды, что стояла на полочке. Вышел в зал. Тут же сел за стол и принялся уделывать несколько кусочков рыбы. «Мне нужно трезветь и незамедлительно», – сделал для себя вывод. Иначе наделаю делов-делищ – не исправишь веками.

Продолжение следует…