Мое ТМУ. Часть восьмая

Симоненко, Жуховицкий, Антонов, Дидык, Белая, капитан третьего ранга Риммер и другие все время контролировали, как усваивается материал. Поэтому на самоподготовке мы не только играли в морской бой или читали художественную литературу, но и готовились к занятиям следующего дня. С двойками в выходные не увольняли. Возвращаюсь к нашему распорядку дня.

В 13 часов звучал долгожданный сигнал на обед. Мы опять строились на этаже и шли в столовую. Обычно, ещё на предыдущих переменах кто-нибудь из ребят успевал сбегать в столовую и узнать обеденное меню, большей частью это бывал Валька Осадчий. Очень любили мы дни, когда на второе была запеканка – пшённая или картофельная с мясным фаршем. Запеканки были политы очень вкусным соусом.

С нашими эстонцами у нас были расхождения в гастрономических вкусах. Они очень любили на второе "мульгикапсад" – тушёную квашенную капусту с перловкой и свининой. У нас это блюдо особых восторгов не вызывало. Зато они не ели на гарнир гречку, им ее заменяли перловкой. А при виде кабачковой или баклажанной икры в качестве холодной закуски они морщили нос, давая всем видом понять, что это блюдо уже кто-то ел.

К нашему приходу на столах стояли холодная закуска, компот и бачок с супом, который разливал по тарелкам бачковой. Бачковали мы по очереди. Потом официантки приносили тарелки со вторым. На третьем курсе мы сидели за столиками на четверых, и все приносили нам официантки.

Компот мы смаковали. Казалось, вкуснее этого компота мы нигде ничего не пили (из компотов, конечно). Бывая дома в увольнении, я рассказывал о нашем знаменитом компоте. Мама варила к моему приходу свой, и каждый раз интересовалась:

– Ну, как он тебе?

Я честно отвечал, что в училище компот лучше. Мама пыталась у меня выяснить, какие компоненты в него кладут и, в частности, не добавляют ли туда лавровый лист, он якобы придаёт компоту особую пикантность. Я отвечал, что лавровый лист мне там не попадался, но вкус у компота и без него изумительный. Много позже мама призналась мне, что она даже ездила к нашим поварам и расспрашивала их, по какому рецепту они готовят компот, который не устаёт нахваливать ее сын.

После обеда ещё два часа занятий и, наконец, личное время до 18.00. Это очень хорошее время. Можно читать книгу, написать письмо, потрепаться с ребятами, сыграть в морской бой или шахматы. В это же время старшина группы писал на доске фамилии заступающих завтра в наряд и дежурство по классу.

Многие в личное время пытались вырваться в город. В этом плане задачу облегчало то, что экипаж, как я говорил, был расположен отдельно от училища. Нужно было только придумать вескую причину необходимости твоего пребывания в экипаже. Тем более, что к этому времени на КПП приходил обычно дежурный офицер, который и решал, кого выпустить, а кого нет. Не убиваемой причиной было заступление с завтрашнего дня в наряд – необходимо погладить форму, привести себя в порядок. Одни офицеры выпускали из училища довольно легко, у других выйти было сложно. Особенно лютовали на КПП майор Давиденко и старший лейтенант Утёнок. Давиденко на все доводы, кроме подготовки к наряду, с украинским придыханием произнося букву "Г", вопил:

– А я вам ховорю, товарищ курсант, нет!

И чтобы ты не пытался ему объяснить, в ответ слышал все то же:

– А я вам ховорю...

Мы вздохнули с облегчением, когда летом 1958 года он уволился в запас и уехал в Питер. Говорили, что он стал работать комендантом экипажа в ЛВИМУ им Макарова. Мы тем курсантам не завидовали. Непросто было пройти через КПП, когда там был убеждённый службист капитан-лейтенант Кангро.

Но все же мы с моим другом Вовкой Малофеевым, родители которого жили недалеко от моей мамы, или через КПП всеми правдами и неправдами, или через забор, который отделял училищный двор от двора милиции, частенько сбегали в личное время домой. Надо сказать, что милиционеры довольно спокойно относились к тому, что порой в их двор сыпятся с забора грозди курсантов.

Но смывшись в город, нужно было ещё и вернуться в училище, не нарвавшись на неприятности. Надо сказать, мне в этом плане везло, я словно чувствовал, когда на КПП стоял дежурный офицер, вышедший на охоту за возвращающимися самовольщиками. Это было любимое занятие Утёнка и Давиденко. Помню, как-то мы с Вовкой Малофеевым возвращались после того, как через забор смылись в личное время по домам. Подходя к училищу, я сказал:

– Давай через забор полезем.

Но Вовка возразил:

– Сегодня Кулларанд дежурит, он на КПП отлавливать не ходит.

– Нет, я все-таки через забор.

Пришёл в класс, а через несколько минут появляется озадаченный Вовка:

– Надо же, стоял Кулларанд на КПП. Теперь два вечера после отбоя драю гальюн. Все, теперь как ты, так и я.

Без четверти пять наряд строился на развод в вестибюле. Развод проводился под оркестр. От нашей группы в оркестре играли трое: Толик Маликов, Валерка Данилов, невысокий крепкий, очень толковый паренёк из Белоруссии, он играл то ли на флейте, то ли на валторне, и Коля Морданенко, бывший музыкальный воспитанник, закончивший потом училище с красным дипломом. Не помню, как назывался его инструмент, но несчастный Коля был весь обвит им, как кролик удавом, наружу торчали только голова, руки и ноги.

Вообще, оркестранты жили неплохо. В наряды их почти не ставили, учитывая, что им каждый день приходилось играть на разводе. А так как в пароходстве не было своего оркестра, частенько наших ребят снимали с занятий, и они играли там как на торжественных мероприятиях, так и на печальных – похоронах ветеранов пароходства.

Возвращаюсь к разводу. Выстроенный в две шеренги наряд осматривал помдеж. Все должны были быть подстрижены, выбриты, форма отглажена, никаких отступлений от формы не допускалось.

Особое внимание обращалось на "дисциплинки". "Дисциплинка" – это кусочек тельника, вставленный в ворот белой форменки. Летом бывало жарко ходить в тельнике и форменке, вот вместо тельника некоторые (большинство) и вставляли его имитацию.

В 17:00 под звуки встречного марша появлялся дежурный офицер. Помдеж подавал команду: "Смирно!" и докладывал ему, что наряд для развода построен, замечаний нет. Дежурный офицер здоровался с нарядом, ещё раз осматривал внешний вид заступающих, проверял, не надел ли кто-либо "дисциплинку".

Для Утёнка, например, было счастьем отловить тщательно замаскированную под тельник "дисциплинку", пропущенную помдежем. В этом случае злополучный клочок тельника безжалостно выдирался, а обладателю его давалось две минуты на приведение формы в порядок. Несчастный нёсся галопом в группу со словами:

– Ребята, горю, дайте кто-нибудь тельник!

Торопливо натягивал на себя тёплый, нагретый чужим телом тельник и так же галопом нёсся вниз. Вытягивался перед дежурным:

– Разрешите встать в строй?

Иногда за разрешением следовала фраза:

– За нарушение формы одежды – два наряда вне очереди.

– Есть! Два наряда вне очереди.

Затем дежурный офицер инструктировал об особенностях службы на ближайшие сутки. Завершал инструктаж вопрос:

– Вопросы по службе есть? Больные в строю есть?

Таковых обычно не оказывалось. Следовала команда:

– Наряд, смирно! Направо! По местам службы шагом... марш!

Снова звучал оркестр, и наряд на сутки оказывался выключенным из обыденной училищной жизни: прослушивания политинформации, учебного процесса, строевой подготовки и прочих придуманных начальством измывательств над курсантами. Мне в своё время довелось отстоять в наряде и дневальным по КПП, и дневальным по роте, и дежурным по роте, и дежурным по экипажу, о последнем даже сейчас вспоминаю с лёгкой грустью. Стоять дежурным по экипажу было одно удовольствие. Помдеж оставался за старшего по учебному корпусу, когда личный состав переходил в экипаж, то есть с начала одиннадцатого вечера и до начала девятого утра следующего дня, то есть, только ночью. Потом приходит училище, приходит дежурный офицер и помдеж уже у него на подхвате.

Другое дело дежурный по экипажу. В восемь часов все ушли в училище, ты в экипаже остался старшим. Пока все курсанты грызут гранит науки в учебном корпусе, ты в комнате отдыха дежурного офицера, где он проводит ночь, развалившись на его кровати читаешь какой-нибудь романчик, время от времени принимая доклады дежурных по роте о завершении приборки и отвечая на телефонные звонки. Можно и вздремнуть часок-другой. Не жизнь, а малина.

Если же в экипаж направлялся Новицкий, дежурный офицер, или кто-нибудь из командиров рот с целью проверки несения службы нарядом, иногда бывало такое, помдеж всегда позвонит дежурному по экипажу, предупредит. Так что застать нас врасплох никому из проверяющих не удавалось. Путь до экипажа занимал пять-семь минут. К их приходу у ротных тумбочек стояли дневальные, кому положено – интенсивно занимались приборкой, а дежурный по экипажу встречал у входа, подавал команду: "Смирно" и докладывал, что за время несения службы происшествий не произошло.

В 18:00 раздавался сигнал на ужин. Если я в этот день побывал дома, то для меня он не был долгожданным, но ужинал я все равно с аппетитом.

После ужина – три часа самоподготовки. Так же каждые сорок пять минут звенит звонок на перемену, теперь уже без трубы Толика. На самоподготовке каждый занимается своими делами. Кто-то действительно готовится к завтрашнему дню, кто-то читает книгу, кто-то пишет письмо, не обязательно родителям, большинство так же занимается своими делами, непосредственного отношения к учёбе не имеющими. Старшина группы следит, чтобы внешне все выглядело более или менее пристойно.

Иногда в класс заглядывает дежурный офицер или кто-нибудь из задержавшихся в училище преподавателей. Тогда все лишнее со столов убирается, срочно извлекаются конспекты и все с сосредоточенным видом углубляются в них. Очень любили преподаватели увидеть, как кто-нибудь с конспектом в руках у доски разбирается с их предметом: пишет формулы, рисует графики и т. д. Однажды меня случайно застал за этим занятием Симоненко и с тех пор относился ко мне явно одобрительно.

Что же касается писем, то первые несколько месяцев чуть ли не каждый день писали их все. Писали родным, писали друзьям, товарищам и, конечно, девушкам. Иногда кто-нибудь просил:

– Дай адрес какой-нибудь знакомой девчонки, напишу ей.

Начиналось такое письмо примерно так: "Здравствуйте, незнакомая девушка Маша! Пишет вам незнакомый курсант Ваня. И т. д.".

Со временем писательский пыл у большинства угасал и даже наоборот. Бывало, секретарь Аносова вызывала кого-нибудь из ребят и говорила:

– На имя начальника пришло письмо от твоих родителей. Интересуются, почему ты им не пишешь уже несколько месяцев, спрашивают, что с тобой. Я его пока придержу, но если ты завтра не покажешь мне письмо домой, вложенное уже в конверт, я сразу же передам письмо твоих родителей начальнику, а он, сам знаешь, как реагирует на такие вещи.

Вспыльчивый Аносов реагировал на "такие вещи" бурно, все это знали, и поэтому в тот же вечер провинившийся усаживался за письмо на родину. И когда письмо родителей, спустя день-два, все же попадало к Аносову, вызванный для проработки курсант искренне удивлялся:

– Не знаю, в чем дело, я только недавно написал им. Почта, наверное, плохо работает, задержалось где-то. То, что письмо было отправлено, пусть только вчера, позволяло изображать это удивление очень естественно, даже не прибегая к системе Станиславского. Довольно спокойно прочитав небольшую нотацию, Аносов отпускал с миром.

В 22:00 раздавался сигнал об окончании самоподготовки. На этаже по группам строимся на вечернюю поверку с неизменным "есть" на разные лады, и в темпе во двор – на построение для перехода в экипаж. В классах остаются только дежурные, производят приборку. Спускаясь по мраморной лестнице, я бросал взгляд на одно из больших зеркал, установленных у входа в актовый зал. Оттуда на меня смотрел высокий, худой, коротко остриженный парень в морской форме.

Поначалу мне непросто было осознавать, что это – я. Потом привык, к тому же, со временем и волосы отрасли, и вес я набрал, стал даже плотнее, чем был до училища. Да и к форме привык, она стала как бы второй кожей.

Вечерний переход совмещался с так называемой прогулкой. Поэтому мы шли более длинным путём: выходили на площадь Победы, пересекали ее, по улице Харью выходили на Ратушную площадь и с неё по узкому короткому переулочку на ставшую нам родной улицу Сяде. Часто на переходе пели, каждая группа, за редким исключением, – своё. Исключением был куплет, посвящённый Утёнку.

В 23:00 опять-таки труба Толика возвещала об отбое. К этому времени большинство ребят уже лежали в кроватях. Выключался свет, оставалась только синяя лампочка у двери. Громко разговаривать запрещалось. Дневальные приступали к уборке в коридорах и гальюнах, иногда их подменял кто-то из получивших наряд вне очереди.

Дежурный офицер обходил кубрики, проверял, все ли на месте, аккуратно ли сложена форма на банках. Если находил непорядок, поднимал виновного и заставлял сложить форму как положено. Радости мало, если ты только заснул, как тебя будят и читают пространную нотацию о необходимости соблюдения установленного порядка во всем. Что только благодаря этому суда бороздят просторы морей, спутники летают в космосе, а враги боятся к нам сунуться, так как знают, что границы на замке, и каждый на своём посту бдительно несёт службу. Но они все время высматривают какую-нибудь слабину, чтобы пробраться к нам и вредить нам. И неправильно сложенная на банке форма – это прямое потакание империалистам.

Ты слушаешь всю эту галиматью, стоя в трусах и тельнике навытяжку перед дежурным офицером, клюёшь носом, что он принимает за твоё согласие со всем, что он несёт, а в голове у тебя одно: скорее бы снова бухнуться в тёплую койку. Поэтому проблемы с укладкой формы были только на первых неделях нашего пребывания в училище. Проникнувшись важностью этого вопроса для начальства, все стали складывать форму идеально. Дураки учились на своих ошибках, умные – на чужих. И снова не могу не упомянуть Утёнка, потому что очень он любил читать подобные нотации.