Это было давно. Часть пятая

Ещё один эпизод, связанный с дачей, любил вспоминать папа. Почему-то во время купания меня в ванночке, я не закрывал глаза, когда мне мыли голову. Естественно, мыло попадало в глаза, их щипало, и я начинал орать. И сколько мне не говорили: "Закрой глаза", я держал их открытыми, и каждое купание сопровождалось моими неистовыми воплями. Зная, что ничего хорошего ждать от купания не приходится, я, как только начинали греть воду для мытья, подходил и деловым тоном спрашивал: "С головой или без головы?", и услышав в ответ "С головой" – начинал выть, не дожидаясь начала купания. Наверное, иногда, идя мне навстречу, и не желая лишний раз слышать мой рёв, родители мыли меня "без головы". Но не может же ребёнок месяцами ходить с грязными волосами и, временами, им все же приходилось мыть меня "с головой", выслушивая при этом не только вопли, но и всяческие увещевания с моей стороны, рассчитанные на то, чтобы как-то надавить на их психику. Так и после нашего переезда на дачу настал, в конце концов, далеко не радостный для всех нас час, когда родители вынуждены были принять трудное решение помыть меня "с головой". По отработанной схеме я начал подвывать заранее, а когда стали мыть голову я, сквозь рёв, стал истошно кричать:

– Папа, что ты со мной делаешь, ведь я совсем больной!

Орал я так, что стал приходить народ с соседних дач, чтобы выяснить, что же это такое папа делает с совсем больным ребёнком. Увидев, что четырёхлетний балбес визжит, как поросёнок из-за того, что ему всего-навсего моют голову, они пожимали плечами и уходили. Видимо, я прославился на все дачи, потому что сверстники стали дразнить меня, благодаря чему я постепенно научился закрывать глаза во время мытья головы и моральные страдания родителей, связанные с моими купаниями, прекратились.

В начале 1940 года тяжело заболел дядя Юра Ковалевский. Говорили, что у него туберкулёз горла. Я не знаю, есть ли такая болезнь в терминологии современной медицины, но тогда именно так назвали его недуг. Болел он и раньше, но тогда произошло обострение. Сейчас, ознакомившись с делом Авенира Авенировича Вадбольского, я так представляю себе историю заболевания дяди Юры. Он в 1927 году был в ссылке в Берёзове вместе с Авениром Авенировичем, они и жили в одном доме, может быть, и в одной комнате, а Вадбольский, после окончания Пажеского корпуса в мае 1917 года, попав на фронт, летом тяжело заболел. Позже, в протоколе допроса, на вопрос "принимали ли участие в октябрьских событиях 1917 года?", он ответил: болел. Да и позже, находясь в ссылке в Берёзове, он получил в 1928 году разрешение поехать в Томск на операцию в связи с болезнью горла. Из-за бюрократических проволочек поездка оказалась безрезультатной. И позже, когда его арестовали в 1933 году, в протоколе записано: болен сердцем и горлом. Видимо, в Берёзове дядя Юра и заразился от Авенира Авенировича.

В 1940 году дяде Юре стало совсем плохо, и его мать, Елена Георгиевна, перевезла его в Ленинград, где она жила. Конечно, врачи в Питере были лучше, чем в Самаре. Уехала с дядей Юрой и тётя Ира, оставив Серёжку Ковалевского, которому было чуть больше двух лет, жить у нас. Пробыла тётя Ира в Ленинграде около полугода. Дядю Юру и питерским врачам спасти не удалось.

Помню, как после смерти дяди Юры тётя Ира приехала к нам за Серёжкой. В подарок ему она привезла музыкальную шкатулку – голубой фанерный барабанчик, расписанный цветами и смешными фигурками. На верхней крышке шкатулки была кривая ручка, если ручку вращать, раздавалась замечательная музыка. Почему-то на меня эта шкатулка и ее музыка произвели просто ошеломляющее впечатление, хотя, как я теперь уже точно знаю, человек я вовсе не музыкальный.

Тётя Ира рассказывала маме и папе о последних днях дяди Юры, плакала, а я не расставался со шкатулкой, с упоением крутил и крутил ручку. Потом тётя Ира стала собираться домой. Уложила Серёжкины вещи, шкатулку Серёга отдавать отказался, сказал, что понесёт ее сам. Но когда они направились к выходу, Серёжка, привыкший за это время к маме и папе, расплакался и уходить отказался. Тут заплакала тётя Ира, вырвала у него шкатулку из рук и со всей силы швырнула её об пол. Та со звуком лопнувшей гитарной струны разлетелась на части. Серёжка стал плакать ещё сильнее, а я стоял потрясённый. У меня не укладывалось в голове, как можно было так обойтись с этой замечательной музыкальной шкатулкой.

Как-то весной мы ходили смотреть ледоход на Волге. Тогда ещё Волга не была подпёрта многочисленными плотинами, и течение её было, как когда-то говорили, явственным. Могучая река сплошным потоком несла льдины, которые с характерным шорохом проносились мимо нас. Иногда они сталкивались, вздыбливались, с грохотом крошились. Некоторые льдины несли какие-то бревна, стога сена, разбитые лодки. На одной из льдин металась собака. Она лаяла и завывала, но не решалась выбраться на берег по хаотично плывущему льду. Течение уносило ее все дальше и дальше от нас. Судьба собаки меня очень взволновала, я даже начал плакать, но взрослые успокоили меня, сказав, что за поворотом она обязательно выскочит на берег. Детям всегда хочется верить в хорошее, и я успокоился. Но и спустя более шестидесяти лет помню, как переживал за ту несчастную собаку.

Для меня рушились все устои мира: получалось, что зло победило добро. Волк спокойно съел в тёмном лесу такого хорошего ягнёнка, и никто ягнёнка не спас. Я уж чуть ли не в истерике кричал: "Нет, нет!" Тут вмешалась мама: "Успокойся, в лесу в это время были охотники, они убили волка, и привели ягнёнка домой." И что-то сказала бабушке по-французски. Это было совсем другое дело. И, несмотря на скептическую улыбку бабушки, я действительно успокоился. Мир на этот раз был спасён. Но басню эту я до сих пор не люблю.

Гулять во двор наш я выходил один, Додку одного, и даже со мной, не выпускали. Гулял он только под надзором бабушки. У него почему-то проявился нездоровый интерес к помойкам, он их называл "попойная яма" и, выйдя во двор, он сразу устремлялся к ней. За ним огромными шагами неслась бабушка Варя. Дома он тоже предлагал мне поиграть в "попойную яму". Игра заключалась в том, что мы в угол кучей бросали все наши игрушки, книги и вообще все, что попадало под руку. Потом Додка с упоением копался во всем этом. Вообще, в детстве Додка отличался своеобразными гастрономическими пристрастиями. Например, он начал уединяться в ванной. Как-то, выйдя оттуда, он спросил бабушку Варю:

– Бабушка, а ты любишь мокриц?

– Что ты, Додик, они такие противные.

– Нет, бабушка, они кисленькие.

Однажды он пришёл с прогулки в страшном возбуждении и прямо с порога закричал, что сейчас на улице он видел "гусипипичный трактор". В те времена трактора были, в основном, колёсные, на больших железных колёсах, гусеничные были редкостью, один из них и произвёл такое впечатление на Додку. Нам очень понравилось, как он называет трактор, и мы один за другим подходили к нему и спрашивали:

– Так какой трактор ты сегодня видел?

– Гусипипичный, – отвечал Додка все с меньшим и меньшим энтузиазмом.

Когда вечером пришёл папа, и ему рассказали эту историю, он тоже подошёл и спросил:

– Додоша, какой трактор ты сегодня видел?

– Какой, какой, – отвечал Додка с самым безразличным видом, – самый обнакавенный.

В нашем доме на Самарской был магазин. Холодильников тогда не было, и в конце зимы привозили с Волги и складывали во дворе у магазина кубы голубоватого льда. Мне они казались тогда большими, сейчас я думаю, что они были что-нибудь 50х50х50 см. Лёд складывали штабелями, нам нравилось ходить по ледяному лабиринту и рассматривать вмёрзшие в толщу льда пузырьки воздуха. Взрослые объяснили, что лёд сложат в подвале магазина, засыпят опилками, и он сохранится до новой зимы. А летом на нем будут хранить продукты, которые могут испортиться на жаре.

Сейчас, наверное, нашим внукам трудно представить себе, что мы застали то время, когда вместо холодильников пользовались таким экзотическим, в их понимании, способом. А ведь люди веками сохраняли так летом скоропортящиеся продукты. Такие погреба и подвалы так и назывались – ледник. Сейчас это слово приобрело только одно значение – географическое.

Моё детство прошло без домашних холодильников, без компьютеров, без телевизоров. Было ли оно из-за этого более ущербным, чем детство наших детей и внуков? Я думаю, что нет. Конечно, телевизор очень расширяет кругозор ребёнка. Смотря по несколько часов в день телевизор, ребёнок получает массу информации, но не всегда эта информация идёт ему на пользу. Иногда он по уровню своего развития не в состоянии правильно понять то, что ему преподносят с экрана. Нарушается процесс эволюционного развития личности, она начинает развиваться скачками, революционно. А ХХ век, по-моему, со всей очевидностью продемонстрировал всем, что революционный процесс – не есть лучший процесс.

Сейчас наш экран заполонили американские фильмы. Сделаны они профессионально, актёры, в большинстве замечательные, смотрятся, что говорить, захватывающе. Но темы, в основном, две: или борьба добра со злом, или любовь, причём, часто она показана со всеми натуралистическими подробностями. Или же, сочетание того и другого.

Одно дело, когда смотрит такую картину взрослый человек и совсем другое, когда зритель – ребёнок, у которого психика ещё только формируется.

Да и с таким благородным делом, как борьба со злом тоже не совсем просто. Добро – "хорошие парни" – обычно с железными кулаками и, кроме того, вооружены автоматами и гранатомётами, все это они, "ни минуты не сумняшеся", пускают в ход. "Плохие парни" гибнут пачками, и временами путаешься, кто же тут хороший, а кто плохой. Во всяком случае, чувствуется, что с библейской заповедью "не убий" американские "хорошие парни" явно не в ладу. Я уж не говорю о латиноамериканских фильмах, где многочисленные женщины-хищницы всеми возможными и невозможными методами борются друг с другом за благосклонность каких-то Антонио или Игнасио. Причём, последние готовы проявить свою благосклонность ко всем этим дамам как вместе взятым, так и к каждой в отдельности. Эти сеньориты и синьоры не имеют ничего общего с образом русской женщины, который складывался веками: женственной, мягкой, матерью, женой, хозяйкой.

Наши фильмы тоже частенько воспевают благородство и романтику обыкновенных бандитов. А ведь дети, "ищущие делать жизнь с кого", смотрят и принимают все это за норму поведения. Конечно, для нас поход в кино был событием, которое вспоминалось и обсуждалось потом ещё долго-долго. Я не говорю, что все тогда было хорошо, а теперь плохо. Просто были совершенно разные уклады жизни. Тот уклад навсегда ушёл в прошлое со всем, что в нем было хорошим, к сожалению, и плохим, к счастью.