Светлана Хвостенко. Стихи 1989 года

ОТ АВТОРА

Искусство не храм и никогда им не сможет стать.

Подобные сравнения возможны лишь в иносказательном смысле.

Есть знаменитое изречение, касающееся искусства: «от исповеди к проповеди, от проповеди к заповеди».

Но важно существенное замечание: сознательно переступая границы исповеди, искусство – в принципе! – переступило бы чрезвычайно опасную грань. Ибо никогда не сможет отделаться от созвучия с «искусом» –

и лишь созвучие с «искренностью» спасает положение.

Любой художник, не испугавшийся своего пути и изначально заряженный на достижение самых заветных смыслов, однажды обнаруживает, что

«духи ада любят слушать эти царственные звуки,

бродят бешеные волки по дорогам скрипачей».

Таким образом, он уже приближается к магии – и его оправданье лишь в том, что это получается само собой. Мистические учения или научные школы все-таки претендуют на ту или иную степень объективности, искусство же – субъективно, и, возможно, потому лишь не проклято.

Об этом книга "Созвездие Эвридики".

Помимо того, что она, в сущности, всего лишь о любви. Автору неизвестно, какие силы посмеивались над ним в момент создания тех или иных вещей.

Эвридика умерла. Те, кто стоял над ее могилой, живы до сих пор. Но ныне прошло уже достаточно лет для того, чтобы спокойно всматриваться в эти тексты, как в документальные свидетельства былого, не пытаясь делать глобальных выводов. Это попросту не наша забота. Так было.

Тем художник, надеюсь, и может оправдать свое существование.

Апрель 1996 года

***

 

Где престол твой, богиня?

     Ведь только во сне лишь, во тьме лишь

до источника слез добираюсь я, землю ногтями скребя.

Научи меня плакать, богиня, я знаю, ты это сумеешь...

Я Элладу и Рим обошла, но никто там не знает тебя.

 

На циничное небо свободы выходят светила, тускнея,

и медовой тяжести ищет высокий дух,

и не вольность желанна – а боль: чем она яснее

обостряет взгляд, выверяет слух.

И фанатик идеи, и детоубийца Медея -

«потому что любили»: единая пышет страсть.

Пустотой свободы холодная тьма владеет –

огнь согреет враз,

он потешит всласть.

А пока мы судимся – душам свобода уже постыла.

А пока мы спорим – холодный огонь, да еще поостыл...

На циничное небо свободы выходят, тускнея, светила,

но медовая тяжесть ищет своих светил.

 

Клонит травы роса на заре безутешной и мглистой.

Клонит головы – страсть к поклоненью... поэтому – тут

черту – брат проповедник великих евангельских истин.

Объясни, сатана, так тебя ли Кипридой зовут?

Только зубы считать успевай – это что, обещание рая?

Разве, жмурясь от крика, прозреет однажды слепой?

Но, взглянув на асфальт, вдруг, о боли забыв,

                                      замираю:

ну и яркий же след я могу оставлять за собой!

 

И – пока изучаем восход над Янцзы и Невою –

кто-то в нас изнутри постучит: «Отвори, отвори...

Отвори себе жилы и выпусти птицу на волю,

где возводят невольники храм Ремесла-На-Крови.»

 

1989

 

Рассыпаются дни, как доспехи эпохи, звеня.

Пусть сестра ожидает вестей от тебя,

                 и тоскует – жена...

«Возвращайся хотя бы затем, чтоб прикончить меня,» –

по натянутым нервам разлуки ударит смычком тишина.

 

Со щитом, на щите – да хотя бы убитым вернись,

да хотя бы убийцей – вернись... Это нервы шалят.

Но спровадь – и поглубже – коль вдруг

                       потяну тебя вниз.

И кустами курганы, как пальцами, зашевелят.

 

Волчьи ягоды тоже сулят освежающий сок.

Посмотри на меня да попяться... Медлителен яд,

да губителен яд. Так ударь поточнее в висок.

Возвращайся хотя бы за этим, отрада моя.

 

1989

 

***

Кто я? Что-то живое?

          Копна рыжеватых волос?

И еще нам одну свою смерть пережить удалось.

От поземки шершавая улица!

                Кто я тебе-то?

Мне не нужно дыханья, зачем оно;

                 мамочка, где ты?

...Но ведет не туда, где играют от слабости в ящик,

след кровавый и путаный – к жизни опять выводящий.

Черт возьми! Он, возможно,

                кому-то сгодится, дружок?

Мы-то больше не люди –

                огромный ходячий ожог.

Мы – паленое мясо, ходячая радость и злость,

воля к жизни: смотрите – вот так настигают победу...

И еще нам одну свою смерть пережить удалось,

но удастся другим ли, идущим по этому следу?

Вот затем и нужны – те, кто некогда шел впереди:

сделать надпись: «Туда не ходи! Впрочем,

                    если захочешь – иди...»

Что, сосед по страданью?

          Смотри: у такого обрыва –

правда, здесь хорошо, –

          там, где выжили, –

                  правда, красиво?

1989

 

ЖИЗНИ

 

I

Шепоты: «жизнь не мила», хлопоты: «смерть,

                               Покажись», –

эх, утешенье юнцов, красочный елочный праздник!

Мудрость? – да, это готовность пожизненно

                      праздновать жизнь.

Одновременно с готовностью

            к смертной пожизненной казни.

Вряд ли, конечно, нас старость несуетно сморит,

вряд ли дадут нам зажиться на этой земле...

Может, затем – двадцати пяти от роду лет –

знаю, как старость

        на старость возлюбленных смотрит.

 

II

И бьют часы. Но все уже не ново:

и в первый раз, и в сотый – смертный час.

Да, к гибели мы так давно готовы,

что к долгой жизни Бог готовит нас.

Стары слова – мол, смерть нам руки лижет...

 

...Но я прорвусь и дальше – и туда,

в миры, где ты – седой, и я – седа,

где в сотый раз и в тысячный: «Иди же.

Уже пора. Не бойся за меня.

Оставь меня. Ну, что же ты, старуха?»

 

Другая жизнь... Юнцы лишь краем уха

слыхали, что «бывали времена»...

 

Туда, туда, где слезы на глазах –

от старости, где дышат слабой грудью.

И где любовь – не повод к словоблудью,

но к шепоту: «Мне нечего сказать».

 

1989

***

Просто мы жизнь любим и за порогом гибели,

и никакой чертовщины, все это чушь,

и я, как земля парная, тихо ждать тебя буду.

 

Я не сказала б, что все

             соки земли выпили

наши с тобой откровенья – земле чужд

вопль исступления: семени ждет, а не чуда...

 

1989

 

ДВА ПОСЛАНЬЯ

 

I

Ой, проходи, люб мне сегодня будешь;

Кстати, пришел ты – как и всегда, кстати;

сколько уж лет прочь от меня уходишь,

сколько уж лет снова тебя встречаю.

Не потому стал ты теперь бродягой?

 

Гляну вокруг – город какой темный...

Только всего и осталось нам здесь – небо.

Изредка звезды бывают, и те тусклы.

Ты-то в стогах ночевал под другим небом,

пил не такую, как мы здесь – вкусней – воду?

 

Правда, что девушки воду тебе подносили?

Что полюбила тебя совсем молодая?

Что пожалел ты ее: молода слишком...

Так и ушел... грустно тебе было?

Ой, проходи, люб мне сегодня будешь.

 

Знаешь, что худ и темен ты, ноги сбиты,

знаешь, что волосы пахнут речным илом,

знаешь, пришел бродягой, и вот – дорог;

знаешь, что жду не тебя, но тебе рада,

знаешь, как горько жду, и кого – знаешь.

 

...Утром просил целовать его – я не стала,

а ввечеру другая к нему льнула.

Бог с ним! Лишь Бог судья ему! Мы похожи:

худо бывает – находим себе кого-то,

ну, а совсем худо бывает – поем песни.

 

А уезжал он – велел мне его помнить,

только зачем – не объяснил, знаешь...

Только с тех пор о нем ничего не слышно -

и ни подругам его, ни женке, ни мне подавно.

Ты-то пришел. Люб мне сегодня будешь.

 

То-то греха-то я за собой, мой родной, не чую!

Потому не в земле мы с тобой лежим –

                  что на земле мы лежим рядом!

 

1989

 

***

Все бы молчать, о нерадостном будущем хлюпать.

Детские игры... вот – все уже чтоб изменили!

Чтобы один я... одна я осталась с тобою!

Ты же, наверное, бил бы меня –

                ты же бьешь своих женщин?

 

Трудным подростком по ржавой трубе я к тебе

                        забираюсь в окно.

Эй, это верность тебе, а не страсти к тебе!

 

Вот и становится жарко от зимнего ветра.

Друг мой придет: мы по дружбе друг друга ласкаем.

Как ты, и где ты, и кто тебя нынче ласкает?

Вот и становится женщина в страсти – ребенком.

 

Друг мой, насытясь, уйдет – я скажу,

                             что хочу быть одна.

«Маленький, спи», – я себе говорю (будто ты говоришь).

 

В жизни своей – не такой, прямо скажем, и долгой –

если чему поражалась – живучести нашей.

Что? Да не бойся! Имя твое сделать надгробной плитою?

Я тебя слишком для этого... ты понимаешь.

 

1989

 

УФА, ИЮНЬ-89

   Памяти жертв катастрофы под Улу-Теляком

 

Груды туч грозовых... груди туч грозовых

         снизу кажутся очень крутыми.

Ой, как руки свело мне!

         Как громоотвод в грозу мне

дали в руки.

    И ледяной пустыней пахнет грозы гордыня.

Ой, дай снега и льда мне – да рана земли остынет!

Смрадным полднем, провинциальный город,

                ты пахнешь, ты мой Везувий.

 

От жары размягчается масло в масленках,

        и псы по ночам воют,

размягчается небо, и звезды срываются вниз,

        и шипят в полумертвых озерах,

и сперва ощущаешь песню в себе – как вой,

           и только потом – как волю,

и только потом богами мы станем,

        а прежде мы станем травою,

и только потом прозорливцами станем,

        а прежде станем позором.

 

Сухи – воздух и дух,

но и речи, и глотки – солены.

В грудь земли моей молнии входят, как нож в масло!

Если крикнуть не может дитя в последний миг

                                  изумленный –

как всегда, погибает невинный...

      и пахнет, ой, пахнет паленым! –

Но ощущаешь песню в себе, как в себе ощущаешь мясо.