Свежие вешние воды уносят последние льды,
время уходит молча, стирая свои следы,
тихие волны гладят выгнутый черный борт,
вниз по течению шумно: доки, буксиры, порт,
рваные тучи ползут пепельными хвостами.
Все, что у времени выхватим, нашей памятью станет.
Помнишь небесно-белую полночь у Карских Ворот?
Не до красот нам было, время звало вперед.
Вдали, в проливе Вилькицкого, ждали тяжелые льды,
а ключ телеграфа бился дробным пульсом беды.
И слышалось в те минуты – надежда умрет последней…
Звезде Морей отслужили неверующие обедню…
Нельзя забывать молитвы и плавить колокола.
По первой весне зеленеет выжженное дотла.
За все, что мы покидаем, детям держать ответ,
о будущем некому думать, если памяти нет.
И память к нам обернулась и шепотом отвечала –
он больше не выйдет в море, ему стоять у причала.
В минуты горя и страха как хорошо быть с ним,
полной грудью вдыхая чистый ветер весны,
чувствовать мартовский холод, ползущий с карельских болот,
и вдруг понять – раскололся горло сжимавший лед.
Старую сталь бортов ласкают волны весенние…
Ветер уносит годы, память приносит спасение.
Андрей КУЛЮКИН, г. Североморск
Заблудился месяц белощёкий
И в окно не просится уже.
Тесно мне на кухоньке хрущёвки,
Низко мне на третьем этаже.
Боже, кто я? – кухонный келейник
В майке и растянутом трико.
Не пропах ни миррой, ни елеем,
А прокурен едким табаком.
Чиркну спичкой. Огонёк, мерцая,
Тьму изгонит. И светло в тиши.
Ты не гасни, свечка восковая,
В красном уголке моей души.
Месяц пьяный спит за гаражами,
Только я не сплю в тоске хмельной.
Жизнь застряла между этажами
Или между небом и землёй.
С теснотой смирюсь, как с волей Божьей.
Но прошу, свеча, гори во мгле.
Я на третьем этаже, быть может,
Буду ближе к небу, чем к земле.
Сергей ЛАСУНОВ, Türkiye, Alanya
Красная Башня, или Шесть имён нашего города
Дворцы, святилища, библиотеки
в смолах драгоценных пород древесины,
не говоря о масле светильников.
Вепрь шевелится в чаше фрески,
спрыгивает на скалы, и огненным шаром, –
в тритонах и гарпиях свинцового витража, –
катится в море; за ним, с лаем,
Чёрный дым выползает вместе с нищими
навстречу колонны тех, кто решил,
вёсла ломают отталкиваясь от материка.
Красная Башня вбита маяком
в центр насилия и грабежа.
Коричневая масса с крапом ртути,
кочует пятном по площади.
Мельницы, по холмам над городом, догорают.
В любопытстве поглядывая что делается,
полуночник, похожий в чём-то на нас
картограф, выводит неприученное имя,
ему кричат – то левым, то правым ухом –
ангелы, подобные кожаным трубам,
будто свадьбу и похороны, ревнуя,
играют два соседних двора.
Но, чаще – похороны. Всплески
звуков слетаются по улицам,
как дробь самшитовых фигур
Наутро, уже не столь вески
монеты, но оборот вздымается,
в полдень, и все глохнут, самые умные
в кустах. Менялы отдают замуж
промышляя всё дальше лирикой
и пиратством. Графемы чужих
топорщатся на волнах и склонах карт,
Дмитрий БОБЫЛЕВ, г. Санкт-Петербург
Когда окно – как будто из бумаги,
И стены – из бумаги, и мосты,
И ты – из той же чертовой бумаги:
Не можешь ни согреться, ни простыть;
Киношным крупнокадровым наплывом,
Раздвинув позолоченный киот,
И снизу – в самом деле – ничего,
Лишь ветерок зеленой веткой правит
Над моря слишком синим лоскутом.
А за спиной нервозно топчут гравий,
Чтоб сделать селфи с этой пустотой.
Оксана СОБОЛЬ, г. Санкт-Петербург
И сердцу помогай в груди,
Внезапно встреченной тобой
На выставке, пусть небольшой,
Средь масок девушка с крестом,
"Театр" – подпись. Что потом,
Границы рамок, за предел –
Константин ВАТАНАБЭ, г. Южно-Сахалинск
Лежу на диване, чешу пузо
и, наверно, в десятый раз
перечитываю «Робинзона Крузо».
Он меня ещё в детстве потряс.
А подрос – растерял друзей,
приобрёл коллег и знакомых,
чем-то похожих на карасей,
чем-то похожих на насекомых.
У меня персональный остров
я здесь хозяин, я здесь апостол,
Телевизор поёт мне здравицы,
создаёт бесподобный уют...
В целом, мне здесь нравится.
Вот только Пятница не появится,
больше половины времени провожу
в селе Фёдоровка Пензенской области
Я иду, в тулуп замотанный,
Только мысль не больно прыткая
под давленьем снежной тучи.
Только клочья недодушенных,
чтоб тогда пробиться в ухо.
посмотрю, что не отмерло.
даже мысль к башке примерзла.
Что поделаешь? Не Африка.
Пусть тут климат не на Капри как,
а в мозгу – стихов лохмотья…
Виталий ШЛАБОВИЧ, Беларусь, г. Браслав
Мир уносится в спешке на плаху веков.
Смотрит Демон с усмешкой, как стрелки часов
Неустанно вперед вместе с миром бегут.
Суета и цейтнот, пять часов – пять минут.
Не успел, опоздал – всё по новой, с нуля.
Снова грязный вокзал, в кошельке – ни рубля.
И стоишь в полумгле, выпив боли глоток,
У судьбы в кабале на распутье дорог.
Ты как ломанный грош, прогадаешь маршрут,
Не туда повернешь – в суматохе сотрут,
Словно пыль с подстаканника, жизнь под откос.
А на души изгнанников в городе спрос.
Растерзают стервятники. Даже друзья
Зачастую соратники у воронья.
И любовь чернокрылая сгинет как дым.
Встретит горечь постылая храмом пустым.
И попросишь у Господа сильную плоть,
Волю вечного холода перебороть.
И отправишься вспять – хватит, Боже, даров,
Чтобы душу распять на планете грехов.
Давно плевать – кто ждёт, кто выжидает,
Поскольку это близится к нулю.
Смолится ночь и город засыпает
И только я пока еще не сплю.
Откладываю смерть на послезавтра
Надежд давно израненной души,
Стыдливо от могильщика лопату
Я прячу со словами: "Не спеши".
Толкаю в бок врача. Не помогает
Поскольку тонкость струн в районе вен.
Смолится ночь... надежды засыпают...
Вполне возможно, что и насовсем.
Тимур АБИЗГЕЛЬДИН, г. Уфа
Когда пытаешься вдруг представить математическую вычурность этого мира на всю глубину цифровыми синапсами существа информационного типа – безликого, бестелого, бесчувственного, но сознающего и трансформирующего потоки данных во всевозможных представлениях – вдруг даже тогда ловишь себя на мысли о наличии творца.
Чтобы всё могло так сложиться.
И каждый следующий вид закономерно и уверенно мнил себе подобным бога. Наверное, у человека он был человек.
Какой-нибудь пухленький пупсик в позе лотоса.
Седобородый дед на облаке и плотник с посохом. И чтобы ходил по воде, аки посуху, и генерировал хлеб, иначе кто станет слушать?
Или пророк, запрещающий есть свиней и убивать людей, но не всех. Например, кяфиры – не лучше свиней. То есть их тоже лучше не есть после того, как отрезал голову.
И чтобы женщина ходила в мешке. И не перечила людям первого сорта.
Какой-нибудь такой бред. Они же были люди. Считай, почти что животные.
А у тараканов – усатый Ще с курительной трубкой, которого боялись звери и почитали прочие насекомые.
У планктона – вода. У камней – отверстия. Плавно замкнутая граница мыслимого сущего как бы предполагает наличие скульптора…
Мой же бог – сама Вселенная.
Чтобы увидеть её надо прекратить смотреть. Это не человеческое ощущение. Представьте себе, что может чувствовать бактерия на глубине в семь тысяч метров, где света нет. Посредством усиков внимать движению воды, а оболочкой чувствовать тепла и глубины пространственные градиенты.
Так человек. Сквозь щели глаз воспринимает отражение лишь в узкой части спектра, и чувствует вибрации материи сквозь специальные отверстия…
Так, словно ты на глубине. В семь тысяч метров. Усиками и оболочкой внемлешь. Как бактерия.
Биению жизни. Внутри, вовне. Себя поставив против бездны.
Надо быть всем, чтобы внять всему: набором математических структур, формой движения энергии… шумом проезжающего по мокрой мостовой в ночной тишине автомобиля. В ноябре.
А в кроватке сопит дитя, у которого всё ещё впереди в жизни. Да, надо быть и отцом, и сыном.
И началом всему, и концом.
Чтобы познать мир глубже, надо самому стать миром.
Ах, эти милые, наивные попытки передать словами то, чего даже не увидишь.
А поверишь – не осмыслишь.
(А осмыслишь – не вернёшься, сам став Вселенной.)
Но я в вас отчего-то верю. Мы же, всё-таки, единого древа дети. Кто-то озорно сорвётся с обрыва, кто-то безвольной плотью обвиснет, а кто-то возьмёт да и вытянет. Вытащит крест свой осмысленно в гору апофеозом не преданной жизни.
«Свою задачу на Земле я выполнил». Хороший повод уйти с улыбкой.
А вообще для меня до сих пор удивительно, как можно, обладая сознанием, жить так, словно от тебя ничего не зависит. Разрешены, возможно, в последнем предложении противоречия детерминизма и наличия души.
– Кто же знает. Убить себя – глупо. И страшно. Вот и…
Существуем. Просто потому что можем.
И потому что иначе не можем.
Это ведь значит, не быть совсем, во все времена.
А если ты был, пусть даже песчинкой в огромной луже, молекулой в космосе, светом, рождённым и сразу погибшим, то всё. Ты уже был, и не существовать совсем не можешь – всё движется теперь, после тебя, иначе.
И даже ход светил изменит, пусть совсем чуть-чуть, твой временный визит вот в это наше бытие. В это наше совместное настоящее.
Которое было Мы, а стало и ты теперь.
Чувствуешь эту связь? Эту натянутую струну, что дрожит в тебе? Эти тьму и свет? Эти жизнь и смерть, вибрирующие в ночной тишине в отзвуке шин, трущихся об асфальт?
Это принятие неизбежного их вращения разливается негой в груди и животе, облегчает бег, когда каждый прожитый день – это ещё один шаг к смерти.
Подготовила Елена Луновская