Вернуть поэзии Психею. Часть вторая

В результате получается то, что разумеет выражение «Свет и во тьме светит». Но освещается при этом иная причудливость форм, нечто невиданное доселе, явленное здесь лишь в форме и грамматике поэтического слова. Но то же самое делал сильный поэт (не графоман) и в любую эпоху.

А вместе с тем, наш современный поэт попытался сдвинуть с мёртвой точки бессильное топтание застарелой, как боль в суставах, постмодернистской литературы на месте, оставленном святым (не в религиозном смысле) искусством русской лирики, многими сегодня несправедливо забытой, ради чего-то импортируемого, вторичного и безвкусного, если не противного.

Топтание на почве русского поэтического языка какого-то эстетически унылого беса прозападной вторичности – бывшего европейского и американского постмодернистского-уже-анахронизма. Беса, сильно паразитирующего сегодня на почве русской словесности, забывшей своих гениев. Но больше, конечно, на художественном безвкусии различных идеологических и «модных» адептов, подменяющих систему стихосложения, глубинную психологию её смысла, борьбой за права своих групп и другими законными претензиями, заслуживающими большей сформированности и тематической осмысленности.

И вроде произносятся ими – слова как слова, немножко нерусские, это ладно. И лица у говорящих «стихами» – симпатичные, серьёзные и ласковые. Да только это – не поэзия звучит из их уст. Не ощущаемая гражданами словесность – достаточно бесформенна (недостаточно продумана и выражена) – она как лужа отхожей воды, выплеснутой на асфальт. Но не в этой луже – достоинство и форма самой воды. Из лужи этой утолить жажду никак нельзя, если только вы не насекомое. Но имитаторам важен сам пафос расплёскивания.

Но есть много талантливых поэтов, к счастью.

А выдохнувшиеся, или как попало выдохнутые слова, чем-то, да, напоминают прекрасную, прежнюю Европу, или просто прекрасный русский язык, или любой язык, его прекрасный, маловразумительный отголосок. Но это прекраснодушие, гражданственность, и личное право в пафосе справедливости – всё-таки ещё не поэзия. В ней ещё нет бескрайней, или всепроникающей, Пушкинской психики. А это значит, что в ней «предан» уже достигнутый однажды поэтический уровень искусства слова. Если не нравится слово «предан» возьмём его эстетический эквивалент. У Пушкина есть замечательное выражение на этот счёт. Его произносит в священном негодовании Сальери, это беспримерный рыцарь, служащий одной музыке. Оттого, что не Моцарт его высказывает, оно ничего не теряет в своей справедливости. Сам Моцарт создавал те шедевры, которые немилосердно искажает, как помнит читатель, уличный скрипач. Но это лишь смешит ребячливого, гениального Маэстро. А надменный, лишённый простодушия, свойственного гению, Сальери слишком бесчеловечно гонит слепого скрипача со словами, обращёнными к Моцарту. Он говорит ему, почему не может смеяться: «Мне не смешно, когда маляр негодный / Мне пачкает мадонну Рафаэля/, Мне не смешно, когда фигляр презренный / Пародией бесчестит Алигьери!/ Пошёл, старик...» Добрый Моцарт ссужает бедняге немного денег и просит его пить за здоровье Моцарта. В этом поступке – всечеловеческая отзывчивость его великой души (и души самого Пушкина). Но в словах Сальери тоже есть правда – святого (не в религиозном смысле) искусства, которое оскорблено сейчас глуховатым на ухо нищим, или не ведающим об этом, или же сознательно, ради заработка. Сколько здесь разных психологий у Пушкина, и каких! И все они составляют вместе некое единство народной Души. Ну, так вот: поэтический постмодернизм ведёт себя как Сальери (но изолированный от души искусства), хотя, по сути, такой постмодернизм играет как глухой скрипач, паразитируя, как он, на поэтическом искусстве, не понимая этого в силу своего невинного уха или глухоты психической. От этого не легче. Искусство всё также оскорблено, унижено ради смеха и внимания потребительской толпы, далёкой от искусства и его служения. Но только всё поменялось местами. И сегодня правила игры в поэзии слишком часто диктует приодевшийся подобающе случаю, а всё-таки фигляр. Чья цель та же: получить от искусства пользу, «поимев» при этом само искусство. Кураторы и дилеры диктуют свои, выгодные им, условия свободному художнику: называется – постмодернизм. И это – не невинность, как представляется добросердечию Моцарта, уже омрачённого атмосферой предательства, замысленного другом-завистником. Ведь и у Пушкинского Моцарта психика гения и она – «беспредельна», великая душа. Он понимает зависть несчастного Сальери, он понимает нужду бедного скрипача, он понимает, что должен умереть, по крайне мере по логике своего друга Сальери. От всего этого Моцарту – крайне муторно, прямо скажем, погано ему на душе. Зависть, издевательство, безденежье. Он, к тому же, уже сочиняет свой «Реквием». Но я увлёкся в сторону.

Итак, сами наши постмодернисты (невинные и виновные в смерти искусства и поэзии), не европейские, а местные, дышащие вторичной Европой, выдыхающие всё чаще кисловатый, неудерживающий и на дальнем плане структуру сквозной мысли, раствор верлибра, да просто слабого стиха на искусстве сознательно паразитируют, подменяя его сущность. Ведь они заявили, что никакой сущности, в сущности, нет. Как нет Бога. Всё началось с объявления его смерти Ницше. И верлибр тут ни при чём – стих у нас часто сиротливый, родства не помнящий, сдающий позиции преемственности в русской поэзии прямо на наших глазах. Поэтому, если искусство за столетие почти объявленной смерти Первопричины всего сущего наконец созрело до божественного – то оно будет в силах принять снова идею всемогущего бога. Без Аполлона поэзия вырождается ниже даже мифического сатира, с его дивной свирелью. Век машинерии и рационализации не способствует одушевлению человека. Толька возвращение к поэзии и её смысловой музыкальности спасёт человечество в очередной раз. Повторимся: по настоящему современный Пушкин ещё не родился, вперёд – к Пушкину!

И нужно пытаться сегодня вернуть измученному самоиронией, бескровному, духовно ослабленному постмодернистскому – коммерческому, облайканному – миросозерцанию, ещё не утратившему окончательно всей человеческой чувствительности, полноту поэтической силы. Искренности чувства и вместе с тем интеллектуальный уровень, соответствующий 21-му веку. Отвечающей нашей антропологической модели, которой снова грозит дух преходящего мира и злоба времени. Нужно вернуть умную (не техногенную) форму искусству слова, которое не по своей, но корыстной воле иных заправляющих им адептов, слишком уже тяготеет к бесформенности и расчеловечиванию. И как это сделать – единственно достойный сегодня вопрос.

Все стихи написаны до 2007 года.

Автор предисловия – Взгляд Посторонний (решил остаться инкогнито), мастер трансперсональной психологии, магистр современного искусства, член тайного общества «Святой подвязки», Санкт-Петербург.

Единорог* и дева

(интеграция анимы)

«Бессознательное мужчины – его анима»**.

К.Г. Юнг

«Дева – душа поэта».

И. Бродский

«Душа ведь женщина».

О. Мандельштам

Procul este, profāni

1

И мгновенно всё сложится небезнадёжно:

ты придёшь из училища, сбросишь подрамник –

я поёжусь от тождества, как осенняя роща,

узнавая тебя, мой озябший подранок.

Наступая на брючины, ты легко раздеваешься,

сбилось набок исподнее, но тебе всё равно,

элегантно у зеркала томно губы вытягиваешь,

как гетера сопливая, дерзко дразнишь стекло.

Вопрошаешь гримасами, поднимаешь причёску,

задирается майка, а модный лобок –

образец гигиены, совершенной до лоску,

лишь курносой кудельки предерзкий виток.

Мне не ясно, чем кончится, но поцелую

твои слабые пальцы, хозяйкины данники,

(сокровенного служки, нежной девы божки)

После выйду из комнаты в уводящую улицу,

в безымянную улицу – в глоссолалий тоски.

2

Три старых комнаты на две хозяйки,

возвращается мама с работы, с охапкой

снежных звёзд на пальто и на вязаной шапочке,

отряхается кошка взъерошенной встречей.

Ты выскакиваешь, опираешься на косяк,

ноги скрещиваешь.

По вечерам ты всегда в футболке,

заляпанной акварелью и без штанов,

с мокрой кисточкой – ты понимала:

душа безбрежно-возбуждена!

Вот и всё, ты да кошка

встречаете одинокую девочку-маму:

водянистые знаки обиды в глазах,

сиамская месть (дочка обмана

с ревниво следящим пупком

за мужерожденной деткой).

Вот и вся-то семья

(плюс причём-здесь-я –

старше мамки твоей,

твой ровесник точь в точь

да кошачий сородич)

То-то вместо вечерней поверки,

у порога сминулось сиротство,

предвкушать новорожденный вечер досуга:

сколько праздника впереди!

3

Экое добросердечье

в блестящих улитках улыбок твоих.

Приближенье густое Эрота

ширит митисские чуть близоруко.

Полукровковой жгучей пыльцой

обметало лицо.

Затевает тимпан танец нимф в устье уст –

ритм кусач.

Ты, бегущая по волнам,

ну, грызи ж поперёк карандаш впопыхах,

кобылицей закусывая уздечку,

обгоняя дыханье своё часто-часто,

обалдело закатывая белки (луны дюн),

запрокидывая лицо и роняя,

обмирая долиной экстаза,

вся – изогнутое потоком весло.

4

Благословенная,

всюду ты находишь своё отраженье.

О, смиренный ребёнок, зверок любопытства,

восхищения эхо,

щедро в сумочке узкой порывшись,

ты роняешь ракушьи безделки,

цепкие пальцы растягивают моллюска –

братца ласковых краешков глаз.

5

Выкинь Фрейда под койку – зачем тебе знанья пустые?

Твои славные сны да продлятся в твои небольшие

и когда тебе завтра исполнится целых пятнадцать –

не спеши, ради Бога, за Ньютона ты приниматься.

Лучше выглянь в окно – ты так поздно и трудно ложишься, –

посмотри в летний сад: он, как кисть твоя, мокрый, а вишня –

протяни только персть и сорви эту пухлую двойню, –

потяни их губами, по горло мерцая любовью.

В белозубую удаль июльское благо прольётся,

твой кайсацкий, твой карий, сквозь ветр одолонь улыбнётся,

в твой блаженный белок, измотавший мне душу закатом,

проберусь я зарницей, –

а в форточке, словно за кадром,

словно бог киноленты – отсняв гениальней Феллини –

зверь свирепый погаснет, уткнувшись в девичьи колени.

6

Даже если удастся исторгнуть – но не сгоряча,

не в отчаянье грубом, а в бережном сестроприимстве –

как, скажи мне, вместить – вычитая тебя по ночам –

непосильное счастье, влюблённое зрение в линзе?

Опустевший зрачок, отшумевшая лунная моль

(даже губы твои – даже трижды и глубже – не дрогнут), –

я проникну крылом пустоты в твою тщетную боль

и взорву всех ночей и бессонниц постыдные стёкла!

О, могучие розы волненья твои переймут –

корни судорог всех, слепо-глухо-немые наитья,

и росистые ветры, и чистые звёзды замрут

в ожиданье:

вот-вот белый Единорог под наездницей выйдет.

______________________

*Единорог – «Зверь, которого нет», Р.М. Рильке.

** В аналитической психологии анима – душа, психика; тёмная – женская – сторона мужского сознания; комплекс женственности всего человеческого рода в человеке. Бессознательное мужчины.

Алексей КРИВОШЕЕВ

Продолжение следует…

Часть первая