на первом языке, на первом узелке –
не тяжело нести, не тянет руку,
слова не в тягость, кажется... но с кем
кто говорит, переходя на ругань?
и узелок на носовом платке:
запомнить, до чего доводит слово,
как молчалива речь воды в реке
и как болтлива — замолчит, и снова
не всяко слово речь: речёт изгиб
твоей руки и притяженье жеста,
но шаг в туман, и не видать ни зги,
и бессловесно пропадаем вместе
но речь всегда – река: на языке
речном и жестяном, на шестикрылом
молчи и говори, рука в руке
и – песней песнь, и – непереводимо
срывай лепестковое счастье –
как хилый намёк на причастность,
впивай лепестковую душу –
двух карт несовместность навек,
и страны, куда мы бежали,
и левая — солнцу открыта —
и руки крест-накрест, и крылья,
пространство всегда крестоцветно
на выцветшем, еле заметном,
и кончики пальцев ленивых,
и перьев павлиньих черты,
и камень разбившие льдины,
когда ты отодвинул рукою смерть,
прогнал её даже из города призраков –
её больше нет нигде, медленный смех,
квадратное колесо катится издали
апрельской ангельской трубы
он там, где дальние пруды,
он встал давно – навек, не разово
ночь за явленье – не подсматривать,
как льнёт губами к красоте
кровь, позабыв чумную матрицу
он на запрудах воду льёт,
метелью ветки переломаны,
откуда силы – да оттуда же –
пруд тайно мироточит лужами
Цикута оплетает дом, затягивает стены,
подобная плющу и виноградным листьям –
ну чем не виноград! и та же сладость в ней,
и беспечалье дней, и забытьё надолго.
Не знаю, что забыть мне поскорее:
твою улыбку – в сторону, не мне,
калитку в сад, который где-то есть,
но до сих пор не найден, дом, крыльцо,
черёмуху в чернильных брызгах ягод
и белобрысое веснушчатое утро,
и всё, что я люблю и не люблю.
Мне нравится твоё названье – дягиль,
ты лекарем у всех четвероногих
и лошадиный друг, твоё призванье –
не омрачить, а вдаль раздвинуть дни.
Я так к тебе и относиться буду
и дом отдам в твоё распоряженье –
цикута знает цену временам.
Линней, простой определитель
цветочных лепестковых душ,
неискушенный юный зритель
Юродство сельского набата,
в союзе с воинством сирен.
Зрачки горячих глаз как стрелы,
черёмуховой дрожью серны,
сиреневым приливом звёзд.
но где-то есть такие счёты,
с цветною ниткой, узелками,
агатом крупным – верный знак,
что век из вечности изъяли.
Ты шил соседство двух страниц,
ты кожу двух пространств умножил.
навек разъятое – сомкнись,
и здесь никто не вспомнит ножниц,
кто жил – живёт... не тронут день
ни тлением, ни расстояньем,
стоишь с примятыми цветами.
На место вырванный фрагмент
вернётся, будто не был вынут,
и занавес с небес откинут.
до последней надломленной ветки,
Кукла смеётся, дерево машет руками,
смешно говорит неразборчивые слова: кому я живу, зачем,
вдоль линии горизонта протяжно плывёт лугами
Смеётся башмачник, раздвигает колючие травы –
осоку, репейник, мокрый куриный цвет,
печаль неподвижна, ей нечего делать в странах,
где нет башмачника и куклы его нет.
Счастье суконное, куда же ты улетело? –
не слышит, не отвечает и только смотрит из-под руки
в городе, где больше не шьют башмаки.
Явился декабрь в перламутрово-сером обличье,
разлетаются в воздухе – это осколки посуды
и после отъезда семьи соседские пересуды.
Там уляжется пыль, и присядет вокруг паутина
воспоминаний, ночей, бессонницей длинных.
Смахивать бесполезно – вспорхнет и осядет снова
дышит цветом и силой в противовес бессилью,
профиль ушедшего гостя...
к белому снегу, как к переезду, готовься.
Благодарю за ночь, которая приходит,
за белизну снегов, на небосводе
давно решенную, но отпускают нынче
её по меркам беличьим и птичьим.
Никем не тронутые белые дороги,
где не написано еще ни строчки,
нет стрелок и кружков, побед и поражений –
нет ничего еще, и мир почти весенний.
Так, с благодарностью за белый отсвет ночи,
за свежий запах, аромат цветочный
подснежников – охапкою внесли –
на двух людей между собой,
не предназначенную встречным,
беседу – о снегах во сне...
что жизнь, раздаренная всем,
по-птичьи сверху видит землю.
в загонах, запертые туго,
рабочий скот... но это сон,
неточность замершего слуха.
меня, живи с открытыми глазами –
и я скажу: ты помнишь свет?..
нерукотворный знак покоя.
Снег наяву – как сон во сне,
река не спросит за постой, не взыщет за бельё и взгляды,
и вот – коровий водопой, за долгий жадный день награда,
за оводов сосущий гнёт и коромысло небосвода,
извечный ток воды вперёд – и дельтой смысла берег подан.
Разлейся, гладь ночных морей, неутолённой полных жажды,
приправлен берег солью дней и утверждён волною каждой.
Река, ты спрячешься в морях, вернёшься солью семижильной,
сердечной азбуки маяк, семижды семь прозрачных жизней.
Опять высокая вода и россыпи озёрных капель
врастают ноги бельских цапель.
Счастье розового цвета промелькнёт на повороте,
переехал след колёсный чистый профиль, дальний свет.
Из бесчисленного списка не моих прекрасных родин
есть одна моя всего лишь — светит лампочка в избе.
Бревна выгорели ровно, седина – как на картине:
полустёртый ветхий старец князя в путь благословил,
слов ронял скупые капли, воск кипел и струги плыли,
жёлтым мёдом тают стены вниз на холмики могил.
А тележным экипажам шинный след не по сезону,
непонятной лишней ношей не по обуви нога.
Там за прудом дом, и небо светит пасмурно и сонно,
начинает домовито на ночь песенку слагать.
отраженное водами многоголосое солнце
никуда не уходит с окутанной паром земли –
как большая корова, в лугах опалённых пасётся.
Хорошо ему здесь непривязанным, травы поют,
желтогрудые птички падают в гнёзда под вечер,
и на длинном, как ивовый прут, не подсохшем ещё поводу
рядом ходит пастух – из людей,
Эти запахи трав и реки, и далеких холмов,
и в дорожной пыли закипающих медленных капель.
Молоко розовеет, гонят стадо небесных коров,
и садится пастух на горячий от времени камень.
Где правит Сет, в обитель злого бога,
пойдёт лишь сумасшедший да изгнанник.
Песок и камень, и тому, кто трогал
до этого лишь гроздья виноградин
и губы целовал насмешницы любимой,
в отцовом доме жил под прочною защитой,
принять – пути, мол, неисповедимы –
Божье слово – из гранита,
из плоти тел – прочнее не найти –
уже стоит, живое, на пути.
такое только нынче и возможно:
пока раздумывает небо, город краток
и спешно обрывает разговоры,
боится пустяка – прогнозного навета –
и не намерен продолженья ждать
он действует: гоняет ветром пепел –
что не сгорело, тлеет на лету,
и человек ещё собой владеет, солидный,
неподверженный волненью –
и вдруг мальчишка, мячик, змей бумажный –
с кометным шлейфом мусора и пыли
но гулкие прерывистые капли, на голые коленки
бесстыдниц-барышень пугливо натыкаясь,
одни лишь знают цену ветру – знают,
надолго ли рассчитан сизый порох:
земля придержит пыль, и превращенье
предгрозовой кометы в дождь отменено!..
и каждый лист на место возвращая,
в ладонь сбирая беглые мурашки,
смеётся над собой насмешник май
Подготовил Алексей КРИВОШЕЕВ