«Мой путь, моя судьба...» Часть вторая

Рано утром селяне на подводах отправлялись на полевые работы, я ждал их возвращения с гостинцем – сочной репкой. К предстоящим сенокосам в крестьянских дворах выращивался на убой такэ (молодой козленок). Однажды из разговоров взрослых я узнал, что в деревню придут старики и совершат всем мальчикам обрезание. На следующий день с раннего утра я спрятался в зарослях крапивы и просидел там, пока старики не покинули деревню. Зимой ватага сельской молодежи развлекалась катанием с горы на больших санях, веселилась в небольшом деревенском клубе.

С началом войны с фашистской Германией жизнь резко ухудшилась. Мужская часть деревни – мобилизованные – толпой устремилась в сторону железнодорожной станции Боксит, за ними увязалась и наша собака Актырнак. Властями были реквизированы табуны лошадей, опустошены хлебные амбары – наступил голод. Я выковыривал из щелей пола амбара зерна и горошины. Нас, мальчишек, обязали смотреть за несколькими оставшимися хромыми и слепыми лошадьми, и если одна из них начинала падать, мы срочно должны были сообщить старикам, чтобы они успели зарезать подыхающую скотину. Мясо делилось между жителями деревни. Как-то мне досталась жилистая голень лошади, которую я грыз несколько дней. Особенно остро ощущался голод зимой. В семью была заброшена маленькая девочка, дальняя родственница деда. Бабушка давала нам по горсточке гороха. Девочка была настолько слаба, что ее голова не держалась на шее, вскоре она умерла.

Весной мы отправились на пустые хлебные поля в поисках перезимовавших колосков, выискивали на картофельных полях мелкие картофелинки. Бабушка пекла красивые на вид лепешки с изумрудными прожилками из лебеды, которые я пытался есть, а бабушка следила, чтобы я их не переел, так как это могло привести к судорогам.

Раза два за зиму бабушка возила меня на благотворительные обеды, которые устраивались на станции Боксит. Однажды бабушка организовала ловлю мальков рыбы в заводи – кушелга. Бабушка с дядей натянули какое-то полотно поперек водоема, а мы с тетей, производя шум, гнали мальков к полотну. Небольшая чаша мальков была сварена в казане, но их нельзя было есть из-за горечи. Пытались есть лепешки из перемолотой коры деревьев. До сих пор помню ощущения пряного вкуса дерева.

Несколько раз отправлялись на станцию железной дороги Мурсалимкино, где проживал брат бабушки, Емельян, путевой обходчик. Дорога на станцию проходила вдоль полотна железной дороги, по которой беспрерывно проносились составы с военной техникой.

Однажды ночью я проснулся от громкого шума – люди били по подносам, пустым ведрам. Оказалось, в деревню вошла стая волков. При тусклом свете лучин в окне сверкали страшные, свирепые глаза хищников. Опасаясь за мою жизнь в преддверии очередной голодной зимы, бабушка решила отправить меня к матери в Уфу. Меня закинули в проходящую «теплушку» с солдатами, направлявшимися на фронт.

Всех прибывших в Уфу отправили в баню-санпропускник. Эта баня, при вокзале, действует до сих пор. Меня отвели к матери. Отца я не застал – с началом войны он добровольцем ушел на фронт, служил политруком и погиб в день моего пятилетия, 21 сентября 1942 года, под Воронежем. Память о нем увековечена на мемориальной доске в уфимском Доме печати. Мама, 25-летняя вдова, оставшаяся с двумя маленькими детьми на руках, была освобождена от мобилизации.

Спали мы в холодной комнате, в одной кровати: мама с младшим братом, а я у ее ног, согревая. Уходя на работу, мама оставляла нам какую-то еду, которую мы должны были съесть днем. Но братишка постоянно хныкал: «есть хочу, есть хочу», и ничего не оставалось, как только кормить его. Как-то мама пришла в слезах – из суммы отцовской пенсии был стерт один ноль, и таким образом десятая часть пенсии была похищена. У купленной на рынке буханки хлеба середина оказалась пустой. Несколько раз мама брала нас с собой на работу в госпиталь, который находился в Доме культуры паровозоремонтного завода, в парке им. И. Якутова. В больших помещениях впритык были установлены кровати, на которых, перевязанные бинтами, лежали раненые. Они подзывали нас и угощали кусками белого хлеба, намазанными маслом и присыпанными сахарным песком.

Вскоре нас с братом устроили в круглосуточный детский сад недалеко от дома, на улице Зенцова. Много лет спустя, познакомившись с Рудольфом Нуреевым, я выяснил, что мы посещали один и тот же детсад, в одно и то же время. Чем кормили? Не помню. Утром глотали чайную ложку рыбьего жира и кусочек черного хлеба. Игрушек не было. Играли так: все усаживались в ряд, складывали ладошки «лодочкой», и водящий, спрятав между ладонями камешек, должен был незаметно для других вложить его в руки одного из играющих. При этом мы пели: «Камень, камень у меня, у меня, говорите на меня, на меня». Затем кто-то из ребят должен был угадать, кому был вложен камешек.

Воспитатели пытались учить нас башкирским танцам. Вечерами, перед сном, комната наполнялась ревом. Плакали малыши, их успокаивали воспитатели: «Не плачь, не плачь, я куплю тебе калач, а если будешь плакать, куплю тебе лапоть...»

Однажды соседи по квартире забрали нас домой. Нам сообщили, что с войны возвратился отец. Но чувство радости сменилось глубоким разочарованием. На вопрос, узнал ли я отца, я резко выпалил: «Не обманывайте меня, это чужой дядя!» Братишка же ответил, что признал папу. Случилось так, что мать в госпитале выходила раненого и вышла за него замуж.

Гали был уроженцем Бакалинского района Башкирии. В годы раскулачивания его родители были высланы в концентрационные лагеря, где вскоре умерли. Гали со старшим братом Гумером бросились в бега. Добрались до Ленинграда, пытались пересечь границу с Финляндией, но это им не удалось, и они осели в городе на Неве, обзавелись семьями. У Гали росла десятилетняя дочь, работал он водителем грузовика- «полуторки». С началом войны был призван, возил боеприпасы на передовую блокадного Ленинграда. Родственникам был известен маршрут водителей, и они часто выходили на дорогу, встречая родных. Однажды, на глазах у отчима, всю группу ожидающих накрыло фашистским снарядом, все погибли, в том числе жена и дочь Гали. После этой трагедии отчим погрузил всю мебель и домашнюю утварь в кузов грузовика, вывез и скинул в Неву с Дворцового моста. С боями дошел до Польши. Здесь он увидел то, о чем мечтал, – ухоженные частные крестьянские хозяйства поляков. Это была мечта, которую невозможно было реализовать в Стране Советов. При одной из бомбежек Гали был ранен – осколок прошил нос, грудь и срезал пальцы на левой ноге.

Родственники моего родного отца были против брака мамы с Гали. Они предложили ей отдать детей на воспитание в их семьи, но мама отказала. Родственные связи были прерваны. Гали стал активно перестраивать нашу жизнь. Обменял нашу комнатушку на часть частного дома с дворовыми хозяйственными постройками. Этот дом до революции принадлежал купцу, владельцу мыловаренного завода. Дверные и оконные ручки были сделаны из красивого синего стекла, в одной из комнат был сооружен камин, стена обложена кирпичным кафелем. По соседству, за забором, находился сад «Зеленстроя». Сам дом стоял на некотором расстоянии от улицы.

Через дорогу, напротив ворот, находилась городская тюрьма. Поздними вечерами из-за закрытых железными козырьками окон доносились голоса, крики. К тюрьме примыкали казармы пехотного училища. Вместе с местными мальчишками мы через щели в заборах пробирались в солдатский клуб смотреть кинофильмы. Там впервые я увидел ленты «Чапаев», «Мы из Кронштадта», «Таинственный остров».

Однажды на улице появились внешне похожие на башкир люди, они булыжниками мостили дорогу. Оказалось, что это пленные японцы.

Меня определили в башкирскую школу, по старому месту жительства, ее я посещал до наступления холодов, когда я сильно простудился и перестал ходить на занятия. Полученные в школе знания сводились к детским стишкам: «Первый класс купил колбас, второй резал, третий ел, четвертый в щелочку глядел».

Отчим приобрел двух поросят, которые жили с нами в жилой комнате. Поросята, цокая, бегали по полу (совсем как балерины при появлении во второй картине «Лебединого озера»). Беременная мама ушла в роддом, оставив нас на попечение отчима. Тот возвращался домой очень поздно, после радиопередачи «От Советского Информбюро», и зачастую в нетрезвом виде. Заслышав шум мотора автомобиля, я выходил навстречу. Отчим, заглушив мотор, буквально вываливался из кабины, и мне приходилось волоком тащить его в дом. Правда, через несколько лет врачи объявили: «Если хочешь жить, необходимо прекратить употребление алкоголя и курение табака». И отчим до конца жизни не употреблял спиртного и не курил.

Продолжение следует…