Бесконечность бессониц

Поэзия нового века

«ПЯТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ» – поэтический сборник, из текстов шести уфимских поэтов: Александра Банникова, Сергея Воробьева, Светланы Хвостенко, Айдара Хусаинова, Станислава Шалухина, Анатолия Яковлева

Уфа, издательство Китап, 2000 г.

К выходу книги этот мир покинул Александр Банников, 34 года. Сегодня с нами нет ни Анатолия Яковлева, ни Светланы Хвостенко, ни Станислава Шалухина.

Стихи в сборнике, в основном, выдержанные, авторы испытанные и очень разные. С. Воробьёв и С. Шалухин – представители более старшего поколения, остальные почти ровесники – поколение 60-х.

(О поэзии Александра Банникова, эссе № 1)

Конец 20-го века совпал с концом «Великой эпохи», всё советское вдруг рухнуло в один миг. Вся несущая идеологическая конструкция с размаху рассыпалась, как глиняный колосс. Жизнь, продолжаясь по инерции, спешно заглатывала дикие новации, внедряемые либеральной пропагандой. На фоне информационного хаоса и человеческой растерянности и складывается банниковская поэтика, чья основная пружина – это неустанная, упорная попытка осмысления тотальности времени застоя-распада и полного разложения социального организма, современного поэту. И вот его трагичная, обожжённая дыханием рока, мысль о времени и о себе уже не ищет даже утешения. Так тяжела она и безрадостна. А здесь и сейчас – конец века, конфликтная ситуация, клубок неразрешимых хронических противоречий, накопленных за весь двадцатый век. На поверхности – только морок, несостоятельность и одряхление власти. Застой и его следствие. Крушение высоких идеалов. Время, когда многие общественные достоинства канули в прошлое или живы лишь в пылком воображение и памяти поэта. Можно, конечно, цепляться за обломки жизни, но наш поэт ведёт трансляцию с самого дна человеческого распада. Военная кампания в Афганистане, болезнь времени и поэта (совпавшие идеально) и постепенная неотвратимая смерть его способствовали погружению на дно жизни. И это был повседневный поэтический подвиг А. Банникова. Поиск выхода из кризисного небытия – своего собственного или его времени, уже неважно.

Не забудем, всё гибнет и меркнет вокруг. Недаром японская пословица предупреждает: «Не дай вам Бог, жить в эпоху перемен». Но другого времени нет, и поэт ищет хотя бы духовную панацею: «Смеяться, выдумав повод, хотя б от мышиной щекотки. / А чтобы вспомнить хорошее – уснуть и проснуться в детстве» («Мысли мужчины за порогом зрелости. Или пятое измерение»). В общем: «Тридцать прожитых лет – как подследственные – / ждут оправдания. Но я сам в них не вижу толка… Несколько лет назад / Само собой получалось…хохотать без причины».

Итак, перед нами – поэзия абсолютной серьезности и крайней безнадежности, поэзия по ту сторону Жизни. Поэзия усталости и бессилия гордого человеческого разума перед обрушившимся завалом социального или мирового абсурда. Общественная воля утратила единое направление, хаос, пустота и в ней творит одинокий поэт… И если философия, как подготовка к смерти, – есть искусство умирания, то и поэтическая философия А. Банникова именно такова. Поэзия этого автора противопоказана непуганому читателю. Развлекательный элемент в ней попросту отсутствует. Это искусство беспощадной мысли, стремящейся только к существенности высказывания, в поисках смысла хоть какой-то жизненности посреди разрухи всего и вся, куда вместе со страной угодил поэт.

А ведь ранний А. Банников, до Афганского периода – поэт очень живой и светлый, поэт неслыханной, чистой и хрупкой, хочется добавить, небесной (какой-то непридуманной совершенно) музыкальности и образности. Достаточно взглянуть на его до Афганские стихи.

Всё выжжено, всё в прошлом. А «сегодня» (безвременно) – мысль его, смертельно устала на этом роковом отрезке пути. Еще раз: вынужденный, неутомимый, бессонный поиск истины в исторически изолгавшемся, географически перекраиваемом бытии конца двадцатого века.

«Иные тупики глубже туннелей». Faine-de-ciecle, конец века.

Инерция переставших работать структурообразующих общественных принципов и устоев в стране, расхождение идеологического слова и дела.
Одряхление власти. С ложью этого зла поэт не в силах примириться, а избавиться от него он не в состоянии. Отсюда постоянное развенчивание зла, слишком дотошное, скрупулезное. Ибо зло, болезнь социума и времени, въелось в самые жизненные корни общественного существа. Так что порой его не отличить от самой жизни: «Из чьей-то жизни чужой мне напомнил лучинную / копоть вкрадчивый вечер, закрашивающий углы. / Жизнь и жестокость. Неважно, что из чего получилось. / Гораздо важнее, что жизнь учит жестокости и / умению ей подчиниться – как наступлению сумерек…»

Жестокость – естественна, слишком естественна. Заразительна, заразна, цинична.

И нужно научиться «находить красоту в скелете теней. Красота…не нуждается в объяснениях рассудка, / к которому мы прибегаем, если тема пуста…» Мысль работает и в пустоте, но только для того, чтобы выйти к необусловленной красоте вещей, к средоточию их. К созерцанию бесконечно прекрасного.

Ради этого – все старания неблагодарной, не смыкающей глаз мыслительной работы. Здесь и сейчас. Вечная поэзия, или замкнутый круг? «Отсутствие перспективы дает ощущенье покоя – / это нечто такое…состоянье без горизонта… / поэзия выжила после такого!... / …очертание метафизической вечности, состоящей из лет… / Она состоянье предмета, когда и предмета-то нет… / А Вечность – истина мертвого мира».

Это ключевое для позднего Банникова высказывание безжалостно свидетельствует: поэт утратил живую Вечность (Живого Бога). Но – таков и дух времени, его мертвый механизм, атеистическая прагматика властьпредержащих, наметивших новый крен...

Абсурдный человек, которого воспел А. Камю в своем «Мифе о Сизифе» – просто розовощекий здоровяк по сравненью с обреченным на неизбежную смерть при жизни русским поэтом-солдатом конца двадцатого века.

Если абсурдный человек французского писателя хаосу и бессмысленности противопоставляет индивидуальную ясность ума, как необходимое условие реализации своего индивидуалистического абсурдистского проекта, то русский поэт просто вынужден осознавать самое коллективное бессознательное, накрывшее своей иррациональной волной историю на излете двадцатого века. Даже не ища для себя (не имея такой возможности) отдельного спасения.

Просвещенческая концепция всесильного человеческого Разума, подчиняющего себе весь природный мир, даже в своем крайнем, абсурдистском индивидуалистическом варианте, потерпела катастрофу, и, кажется, разум вот-вот померкнет. Крайняя и, как выяснилось, безответственная свобода человеческой воли вылилась в примитивный преступный произвол против матушки-природы.

Эмансипированный современный человек, несколько самонадеянно заявивший о себе ещё в эпоху Просвещения (ещё раньше, в Возрождение), теперь на деле оказался младенчески растерянным перед бедами, которые сам же натворил. Человек этот, наш современник, кончил тем, что растерял в техногенной гонке едва не всю свою высшую чувствительность. Спешно избавившись от «духовности» как атавизма, развенчанного естественнонаучной мыслью и элементарной (эмпирической) животностью, сделал всё возможное, чтобы двадцатый век разразился неслыханными прежде войнами и губительными катастрофами. Роковым образом к этому вела (а мы сильны задним умом), невиданная до НТР по своему размаху и такой же пагубности, самонадеянность технически вооружённого homo sapiensa. Человека, переориентированного со времён Средневековья исключительно на собственную выгоду, превратившегося в 20-м веке, по Хейзенги, в homo ludens. Человека играющего, а в редакции Ницше, играющего с любыми ценностями, подлежащими к тому же переоценке… С тех пор, пока их переоценивали, часто кто попало, они изрядно порастерялись. Но к чему брюзжание?

Итак, исследуя разлагающийся на глазах советский социалистический социум, поэт вдруг отчаянно обнаруживает, что социум этот – уже мертвый. И безвременье – «Вечность мёртвого мира». Поэт, становится свидетелем зла.

Утратив веру вместе с этим веком, А. Банников больше не видит живой вечности единого и цельного бытия. Одна дурная «бесконечность» голого мёртвого механизма, обнажившегося в самом основании исторического небытия. Когда же диалектика, связующая миры перестает работать, остается уповать на метафизику, на некое сверхбытие этого мира. Только новая связь с божеством и могла бы вернуть существованию живой смысл. Но веры поэт тоже не находит… Механизм – безжизненный.

Отсюда следующее стихотворение «Уравнение с одним неизвестным»: «Бесконечная пропасть неба, пока не появится птица… / А мир – … вовсе не изменился:… отзывчив. До той поры, / пока не утрачена связь... И если / служит распятье Христа деревянным плюсом, / то значит, что этот мир – уравненье с одним неизвестным: / действительно ли искупила грехи наши смерть Иисуса?» Нет у Банникова ответа.

Окончание следует...