Вадим Леванов: одинокий русский драматург

И в этой статье мне хочется именно показать «своего» Вадима Леванова – такого, каким знала его только я.

Мы встретились на весенней сессии в московском Литературном институте им. Горького в апреле 1994 года. Я в тот момент с трудом приходила в себя после тяжёлой операции, разрушившей мои надежды на материнство, а Вадим совсем недавно встал на ноги после страшной травмы и нескольких лет инвалидной коляски… Я шла с неподъёмными вещами (на все сессии я возила учебники и пишущую машинку!) по общаговскому коридору на Добролюбова, а Вадик в этот момент вышел из своей комнаты. Наши взгляды пересеклись…

Вспыхнуло чувство. Мы смотрели – и не могли насмотреться, говорили – и не могли наговориться. Вадик был человеком больших знаний, широчайшей эрудиции. Но главное даже не это. У него был мощный интеллект, очень живой и острый ум. Пожалуй, он один из самых умных людей, которых мне посчастливилось встретить в жизни. Вот уж воистину: ловил любую мысль на лету! Ему не нужно было повторять дважды или разжёвывать информацию – он опережал на несколько шагов любую твою догадку или озарение, немедленно продлевая их своими. Он был блестящим собеседником.

Кстати, литинститутская профессура очень высоко ценила этот его дар во время сдачи экзаменов и зачётов. Они так очаровывались его умными и пространными речами, что ставили пятёрки словно под гипнозом. Мне не удавалось так заворожить экзаменаторов никогда, и я шла на экзамены как на суровое испытание, потому что всегда гораздо лучше владела искусством письменной речи, нежели устной. Вадик же щёлкал экзамены как семечки. А в ответ на мою неприкрытую зависть весело смеялся: «Лерка, смотри проще на это! Экзамены – это игра. Кто кого: ты профессора или он тебя? Вот представь: он тоже встаёт утром, пьёт кофе, едет на экзамен и не знает, как сложится день, какие студенты сегодня придут… Поверни ситуацию в свою пользу, не дай ему взять инициативу в свои руки!» Я восхищалась – но последовать его совету не умела. Мои экзаменационные пытки длились, а Вадик собирал очередные дивиденды.

Я посвящала ему стихи.

* * *

Вадик моложе меня на год, но был тогда ментально и духовно много старше. Пережитое привело его в драматургию – начинал он свою молодую красивую жизнь как тольяттинский актёр, искал себя, метался. Травма «помогла» определиться, услышать зов дара, который он нёс до конца высоко и светло. А ещё он обрёл веру, с которой уже иначе смотрел на все жизненные события. Я многому у него училась. Именно благодаря Вадиму окончательно определилась с выбором и я, придя всей душой к православию. Произошло это ненавязчиво, как-то само собой после многих и многих наших с ним споров и бесед, которым нет числа.

* * *

Он безумно любил театр. Боготворил Чехова. До встречи с Вадимом моё отношение к драматургии было поверхностным, потребительским, что ли – на уровне рядового зрителя. Вадик вдохнул в меня новые мысли и чувства, заразил своей увлечённостью и жаром сердца. Говорить о драматургии он мог часами – как и я о поэзии. Например, он утверждал, что главный герой в любой пьесе – тот, кто в конце умирает. Даже если это незначительный или малозначимый персонаж вроде чеховского Фирса. «Так что же, выходит, что пьеса «Вишнёвый сад» – про Фирса?» – спрашивала я, ещё не охватывая всей глубины этой мысли. «Выходит, что так…» – задумчиво отвечал Вадим, загадочно улыбаясь… Не очень он понимал и принимал поначалу мои стихи – у него была тяга к поэзии более надмирной и сложной в языковом смысле, однако со временем он полюбил то, что я писала, и изменил своё отношение к моему творчеству на прямо противоположное. Вместе мы проходили с ним школу жизни, постигали смыслы и тайны творчества, открывали свои Вселенные.

Ещё до института молодой начинающий актёр Вадим Леванов, запутавшись в сложном любовном треугольнике, выбросился из окна 5-го этажа на глазах у своей жены. Упав, он чудом выжил, но непоправимо повредил пяточные кости, сломал позвоночник, руки, ноги… Спасла его жена, которая сумела в кратчайшие сроки найти хирурга, не побоявшегося оперировать умирающего «летуна». Но после воскрешения Вадику пришлось пережить десятки операций, медленно и долго двигаясь в направлении хоть небольшого выздоровления и возможности жить полноценной жизнью. Боль не оставляла его никогда. Он сжился с болью и даже смирился с ней. Обезболивающие колол себе сам, делая это буднично и спокойно. Он стойко принимал эту страшную плату за собственную глупость, нёс её с достоинством. За те тяжелейшие годы лечения он сумел многое переосмыслить в жизни и в себе и прийти к своему настоящему предназначению. Я его ласково называла «нашей Русалочкой» – потому что каждый шаг давался ему невероятным трудом и отзывался острой болью в ступнях, но со стороны этого не замечал и не знал почти никто.

Ходил он, тяжело опираясь на палку. Вся его стройная высокая фигура, летящие вьющиеся волосы, красивое тонкое лицо не могли не обращать на себя внимания. Мы тогда оба светились счастьем. Мне всё время хотелось защитить его от внешнего мира, от любопытных взглядов, от всех. Обычно мы ездили в институт на троллейбусе – в метро ему было сложнее передвигаться. И в троллейбусе мне хотелось прикрыть его собой, только бы его не толкнули, не сделали ему ещё больней… Мы чувствовали и слышали друг друга так, что не нужны были ни слова, ни объяснения.

* * *

Позже он ответил на это моё стихотворение – своим:

* * *