Размышления о жизни и творчестве Ивана Бунина. Часть девятая

В. Маяковский

«„Желающие получить в морду благоволят становиться в очередь…“ Так однажды обратился с прозаической речью к слушателям В. Маяковский после того как прочитал стихотворение — вспоминает И. Бунин, а перед этим пишет: — Маяковский прославился в некоторой степени еще до Ленина, выделился среди всех тех мошенников, хулиганов, что назывались футуристами…»

Владимир Владимирович Маяковский родился в семье лесничего Владимира Константиновича Маяковского 19 июля 1893 года в Багдати, Кутаисской губернии.

«… Требовалась „фабрикация людей с материалистическими чувствами“, а для этой фабрикации требовалось всё наиболее заветное ему, Ленину, и его соратникам и наследникам: стереть с лица земли и оплевать всё прошлое, всё, что считалось прекрасным в этом прошлом, разжечь самое окаянное богохульство, — ненависть к религии была у Ленина совершенно патологическая, — и самую зверскую классовую ненависть, перешагнуть все пределы в беспримерно похабном самохвальстве и прославлении РКП, неустанно воспевать „вождей“, их палачей, их опричников, — словом, как раз то, для чего трудно было найти более подходящего певца, „поэта“, чем Маяковский с его злобной, бесстыдной, каторжно-бессердечной натурой, с его площадной глоткой, с его поэтичностью ломовой лошади и заборной бездарностью даже в тех дубовых виршах, которые он выдавал за какой-то новый род якобы стиха, а этим стихом выразить всё то гнусное, чему он был столь привержен, и все свои лживые восторги перед РКП и её главарями, свою преданность им и ей».

«Подобно Горькому, будто бы ужасно ненавидевшему золото, — Горький уже много лет тому назад свирепо назвал Нью-Йорк „Городом Желтого Дьявола“, то есть золота, — он, Маяковский, золото тоже должен был ненавидеть, как это полагается всякому прихлебателю РКП, и потому писал:

Пока

доллар

всех поэм родовей,

лапя, хапая,

выступает,

порфиру надев, Бродвей:

капитал –

его препохабие!»

Мы

не с мордой, опущенной вниз,

мы – в новом, грядущем быту,

помноженном на электричество

и коммунизм...

Поэтом не быть мне бы,

если б

не это пел:

в звездах пятиконечных небо

Партия и Ленин –

кто более

матери истории ценен?

Я хочу,

чтоб к штыку

приравняли перо. С чугуном чтоб

и с выделкой стали о работе стихо

вот Политбюро

чтобы делал доклады Сталин».

«…И вот Маяковский становится уже неизменным слугою РКП (Российской Коммунистической Партии), начинает буянить в том же роде, как буянил, будучи футуристом: орать, что „довольно жить законами Адама и Евы“, что пора „скинуть с корабля современности Пушкина“, затем — меня: твердо сказал на каком-то публичном собрании (по свидетельству Е. Д. Кусковой в ее статьях „До и после“, напечатанных в прошлом году в „Новом Русском Слове“ по поводу моих „Автобиографических заметок“): „Искусство для пролетариата не игрушка, а оружие. Долой ‚Буниновщину‘ и да здравствуют передовые рабочие круги!“»

Твой выстрел был подобен

Этне в предгорье трусов и трусих!

М. Волошин

«Не знаю, что интересно в моей жизни для других. Поэтому перечислю лишь то, что было важно для меня самого. Я родился в Киеве 16 мая 1877 года, в день Святого Духа. События жизни исчерпываются для меня странами, книгами и людьми…»

Носят ведрами спелые гроздья,

Валят ягоды в глубокий ров...

Ах, не гроздья носят, юношей гонят

К черному точилу, давят вино!»

Бунин недоумевает: «Чего стоит одно это томное „ах!“». Но он заливался еще слаще:

Вейте, вейте, снежные стихии,

Заметайте древние гроба!

Верю в правоту верховных сил,

Расковавших древние стихии,

И из недр обугленной России

Говорю: «Ты прав, что так судил!»

Надо до алмазного закала

Прокалить всю толщу бытия,

Если ж дров в плавильне мало, –

Господи, вот плоть моя!»

«… Страшней всего то, что это было не чудовище, а толстый и кудрявый эстет, любезный и неутомимый говорун и большой любитель покушать. Почти каждый день, бывая у меня в Одессе весной девятнадцатого года, когда „черное точило“, — или, не столь кудряво говоря, Чека на Екатерининской площади, — весьма усердно „прокаляла толщу бытия“, он часто читал мне стихи насчет то „снежной“, то „обугленной“ России, а тотчас после того свои переводы из Анри де Ренье, потом опять пускался в оживленное антропософическое красноречие. И тогда я тотчас говорил ему:

— Максимилиан Александрович, оставьте все это для кого-нибудь другого. Давайте лучше закусим: у меня есть сало и спирт.

И нужно было видеть, как мгновенно обрывалось его красноречие и с каким аппетитом уписывал он, несчастный, голодный, сало, совсем забывши о своей пылкой готовности отдать свою плоть Господу в случае надобно».