Кому нужны стихи в наше время

Кому нужны стихи в наше время? Тем, у кого сердце большое, наполненное жизнью. У кого жизнь по жилам носится, в голову бьёт, в пятки уходит, мурашками по телу бегает и через край выливается. Тем, кому мало научиться говорить, а нужно еще научиться сказать. То самое, что нужно сказать. То, что всегда внезапно хватает за руку и говорит: "Пиши".

В автобусе, на уроке, во сне, в ванной, на дне рождения, на улице. Везде. Суёт в руки карандаши, ручки, фломастеры, блокноты, книги, чьи-то черновики. И кричит в уши: "Пиши!". И не слезет, пока не послушаешься его. Или пока не уснёшь в слезах и бессилии. А оно, то самое, что надо было сказать, усмехнётся тихо, волосы потреплет, пледом накроет и уйдёт. До утра.

Кому нужны стихи? Мне. Потому что чувствую – есть что-то ещё в этом многогранном мире, где всё не то, чем кажется, а совсем наоборот, но не совсем наоборот, а немножко все-таки похоже. Есть что-то, для чего нет органов чувств. Только сердце бьётся сильнее и болит. И ты бьёшься над листом бумаги, как залетевшая бабочка о стекло. И видишь солнце - вот оно, перед носом, – а не достать. И слов не найти, и красок не смешать, и танцем не изобразить. Не хватает цвета, звука, смысла не хватает, чтобы передать всего. Того самого. А ты все равно бьёшься, потому что, кажется, умрёшь, если замолчишь, если бросишь карандаш. Потому что ты создан для этого карандаша.

Оглядываешься вокруг, кричишь вопросы, выкатываешь глаза на огромную несущуюся улицу. И волосы рвёшь и лежишь в серой луже, не в силах встать. Не слышит никто. Не чувствуют. Ничего они не чувствуют, ходят, как глыбы каменные, вырубленные из случайности своими родителями, которые ни разу не скульпторы. Не мёртвые, но неживые. Нет в них жизни, нет ни цвета, ни света, ни звука. А всё какие-то отблески, скрежет, ржавчина, скрип. И только один отчётливый звук от них исходит, звук, не прекращающийся ни на минуту. Звук затаившегося сердца, почти онемевшего, запуганного, дрожащего сердца. От того и глаза у них почти закрытые всегда, прищуренные – чтобы не ослепила их жизнь, которую они так боятся.

А её стоит бояться. Страшно смотреть ей в лицо – выжжет тебя всего, не пощадив. Страшно ответить ей – оглушит своей тысячетонной тишиной. Страшно. Да только она и без того и выжжет, и оглушит, и кости переломает, и наизнанку вывернет и так и заставит плясать с этой неподъемной тишиной на плечах. А потом налюбуется, насмеётся этакой молчаливой кукле и зальёт эту тишину внутрь. И не успеет кукла выдохнуть. И упадёт, первый и последний раз открыв глаза, под ноги Ей. Самой Жизни.

И ты этого не знаешь. Но чувствуешь. Каким-то отростком в горле, которого не заметили и вовремя не вырезали врачи, который мама в детстве приняла за больные гланды, о котором никто не говорит. Но он, этот один отросток нервов, соединяет сердце, пылающее, как у Данко, ждущее руку, которая его вырвет, с глазами, в которых отражается этот огонь. И этот-то огонь не спрячешь. Жар телом горит – пьёшь таблетки и сбиваешь температуру. В груди колет – к врачам и строгая диета. А глаза не исправить, не вылечить, не перекроить. Так и ходят по улицам Каи, которым не льдинка, а осколок калейдоскопа в глаз залетел. Ходят и притворяются, что не видят, какого цвета четверг, не слышат неразрешенный аккорд полотен Винсента ван Гога. Притворяются, а их всё равно видно. Широко шагают, высоко смотрят, громко плачут и смеются заразительно, как дети.

Выбрала их Жизнь и всучила карандаш в руку. Смотрит за ними, по голове гладит. Знает, что больно, знает, что страшно. А никак по-другому.
Кому нужны стихи в наше время?
Живым.