Преступая тему. Часть первая

Замечательные, человечные стихи, трогательные и грустные. Возможно, кому-то они помогут разобраться и с энтропией информационной каши в голове.

Проблемы личного, осознанного существования, настигшие три-четыре поколения, следующих за поколением моих сверстников (рождённых в относительно стабильные 60-е прошлого века), — поколения, рождённые в годы перестройки и после неё, в начале нулевых, на сломе всех культурных ценностей в стране (на сломе, осуществляемом целенаправленно антироссийской пропагандой, её искусственными мифами) — «под одну гребёнку» заодно с просоветской идеологической демагогией «сносилась» и русская культура в целом, — эти культурные проблемы тяжело сказались и на поколении поэта Владимира Кочнева, на сорокалетних. Что поэт и выражает доступными ему средствами в своих стихотворениях: искренне, честно и в немалой степени художественно-проникновенно.

1

Любой человек вообще (не только поколение Кочнева) по Хайдеггеру с самого начала своего существования оказывается «заброшенным» в этот непонятный ему мир. Мир, уже существующий по каким-то непонятным юному индивиду законам. Ни эти законы субъекту заброшенности пока не известны, и сам мир порой представляется ему крайне чуждым, враждебным и опасным. Но субъект вынужден как-то с этим мириться, чтобы жить в этом самом «безумном мире» дальше.

Постепенно такой «заброшенец» начинает, при достаточно приложенных к тому с его стороны личных усилиях, что-то сознавать в этом мире и поведение его становится более осмысленным. Меняется и его отношение к миру, если осознание вообще происходит, разумеется. Либо субъект просто приспосабливается (болтается в проруби вместе с другими, навязанными ему быстротекущими «модными» ценностями) и основной ценностью человеческой жизни начинает считать личную выгоду. Можно ведь и просто задавить индивидуальное сознание, «заспать его», как крестьянская баба своего младенца. Задушить продуктами массового спроса и потребления, залить алкоголем или заглушить наркотиками. Либо индивид относится к миру творчески и начинает понемногу понимать то, что происходит лично с ним, почему и зачем оно с ним так, а не иначе, происходит. Осознание — болезненно, необходимо и целительно — иначе индивидуума ждёт рост жестокой внутренней энтропии (непонимания и расстройства ума), достигающей масштаба вселенского хаоса, чтобы не сказать ужаса-жути уже на смутном уровне ощущений. За этим постепенно следует внутреннее разложение, а потом и духовная смерть. И физическая гибель, следующая за инертной бездуховностью по пятам, не заставляет себя долго ждать. Словом: «Уж сколько их упало в эту бездну…» (Цветаева) прежде того, чтобы успеть понять что-то важное о себе и об устройстве мира, и сделать самому что-то доброе для себя и для мира в целом.

2

Когда человеку бывает совсем худо, так, что дальше некуда, тогда у него появляется дополнительная возможность обратиться наконец от фрейдовских кладовок субъективистского младоподсознания, с его ненужным хламом, к общечеловеческим ценностям, коллективным представлениям, спасительным архетипам и символам индивидуации. Тогда только с субъектом начинает происходить благая трансформация.

3

И хотя изоляция одного индивида может соединяться с множеством других таких же изолированных от коллективных представлений современных сознаний и с бессознательным целых групп ныне живущих людей, поколений, однако назначение поэта — именно осознание всего происходящего с коллективным бессознательным, но только средствами своего стихотворчества. Так стихотворение воздействует на окружающий его мир. И чем обширнее область приёмов и техник поэта, тем шире или глубже его сознание и душа мира им осознаннее. Так, таинственно, незаметно, но неизбежно стиховые знаки-образы воздействуют на Вселенную — через автора и его читателя. Даже на уровне уже их вибрации и звучания. Незаметно для обывателя.

Таким образом, поэтическая индивидуация, процесс превращения ограниченного субъекта-индивидуума и его замкнутого в «заброшенности» существования, и обращение персоны-маски в сознательную личность (самость) поэта уже в определённой мере происходит в замечательной поэзии Владимира Кочнева. Недаром нашему автору минуло сорок, это возраст расцвета всех сил в человеке. И выдвижение (факт избранничества) из общепоколенческой группы своего поэта нами расценивается как акт личного творческого мужества самого поэта. Потому что акт личного творчества (теогонии, а не простого подражания существующим образцам), сочинение стихотворений, всегда происходит на свой страх и риск и трепет. И порой, часто — вопреки желаниям и ожиданиям окружения поэта, сильно «на половину» (правого полушария) обывательского. Так Пушкин, преодолев европейскую романтику глупой высокомерной моды своего времени, в своей благородно возмужавшей гениальной лирике, вызвал тем самым лишь недоумение непонимания у недалёкой светской черни, привыкшей жить шаблонами текущей моды своего времени, а не чувствовать, не мыслить самостоятельно. Потому она и названа поэтом — «чернью». Это не народ, а светское «быдло».

Поэт ушёл далеко вперед и стал непонятен литературной черни. «Поэта далеко уводит речь» (Цветаева). Массовый читатель до сих пор не понимает Пушкина. И лишь немногие ценители отличат подделку от оригинала. По духу даже (пушкинскому), не по букве только.

Неуклонно происходит рост авторского (и продвинутого читательского) сознания через углублённое стихотворчество, несмотря даже на общую поколенческую инфантильность, сопутствующую поступательной или скачкообразной индивидуации поэта. Поэт так побеждает и превосходит массовость (нетворческую ригидность) сознания, присущую неизбежно и ему самому в определённой степени и противостоящую духовной саморегуляции, осознанию и стихотворческой гармонизации общего бессознательного в современном мире.

Общее помутнение, чутко и острее других воспринимаемое поэтом и обличаемое им, тянет вообще-то поэта вниз вместе с арьергардом (авангардом) своего поколения, механически поклоняющегося современной моде (которая всегда — уже есть пережиток) и новым заблуждениям века. Погружает поэта самого в «адово пекло» вторичности и подражательности (которую читатель может не замечать), которые в поэтике есть то же самое, что зло — в морали, а заблуждение в науке. Но поэт — есть тот (потому он и поэт), кто и в аду остаётся Орфеем. Тем, кто не поклонился одуревшим менадам вторсырья и дурновкусия жизни впопыхах.

Таков подлинный поэт. Он — тот, кто возвращает гибнущий в мировом аду звук в чистое, вечное пение (по Рильке). И то, что для других — непризнанная и непознанная ими тьма, то же самое превращается поэтом в свет. Потому и тьмы для него в этом мире уготовано Провидением (знанием знаний) больше, чем другие способны вообще вместить. Из уст его тьма, дарованием поэта преобразованная, излучается в виде смысловой музыки слов-стихотворений как высших уже порядков. А иначе он вовсе никакой не поэт, а только подражатель и более-менее удачливый имитатор, говорун слов, формально скрывающих смысл. Лишь версификатор творчества, «маляр негодный» (пушкинский Сальери), лишённый к тому же моцартиантса (гениальной лёгкости и непринуждённости искусства). Подельщик, если не поддельщик.

Но поэзия — не просто делопроизводство, но ещё и личная теогония поэта. Не спустившись в Аид, не извлечёшь бессмертный-мертвый звук на свет божий.

Продолжение следует…