Вечный обморок на фоне бытовых телодвижений

Это отсутствие действия, которое подменяется наличием множества малоосмысленных бытовых телодвижений и отсутствием синергии между читателем и героями. По всему роману сквозной линией идет обморочное состояние, в которое то и дело готов свалиться главный герой. И вот этот перманентный обморок на фоне неосмысленных телодвижений, что совершают многочисленные персонажи, стал для меня точным образом того состояния, в котором сегодня оказалась наша литература.

Но для начала все же отшагну немного назад. Недавно я рассуждал уже об общей проблематике современного искусства. Мною говорилось о том, что искусство всегда ортогонально по отношению к жизни. То есть если жизнь излишне засушена и мало эмоциональна, то искусство неминуемо должно стать эмоциональным и полным страстей. Если жизнь суетлива, то искусство должно стать медлительным и обстоятельным. Если в жизни нет действия, значит, это действие должно появиться в литературе, театре, изобразительном искусстве. И если в жизни нет сочувствия, значит, этим сочувствием к другому/иному должно наполниться все содержание искусства. Есть ли это в современной русской литературе? А чтобы быть еще более точным, я предлагаю взглянуть, есть ли это в наиболее динамичном литературном жанре – в рассказе.

В пампасы, в космос и в каменный век…

Я сам нахожусь в рамках литературного процесса, который сегодня разворачивается в Башкортостане, и именно это обстоятельство позволило мне натолкнуться на одно забавное соображение, которым я обязательно поделюсь, но слегка позже. А пока я предлагаю взглянуть на обычный сборник рассказов, который вышел в Уфе несколько лет назад под общим названием «Тайная история монголов» («Вагант», 2008).

В сборнике приняли участие двадцать русскоязычных авторов, и ваш покорный слуга в том числе. Но дело не в персоналиях, поэтому я постараюсь взглянуть на сборник с точки зрения статистики, не вдаваясь в перечисление имен и названий. В аннотации было заявлено, что «это демонстрация силы молодых писателей Башкортостана, заявка на вхождение в высшую литературную лигу России». И вот я предлагаю просто посмотреть на распределение мест действия в предложенных рассказах.

Итак, из представленных в сборнике двадцати восьми рассказов в иной реальности (параллельной, фэнтезийной, альтернативной) действие происходит в пятнадцати. В каком-то из отрезков далекого от нас прошлого располагаются сюжеты еще двух рассказов. Четыре представляют собою сплошной поток сознания, где не то что сюжета нет, даже герой – и тот не прорисован. Один рассказ представляет собой пять крохотных, в три-пять абзацев, зарисовок с природы, вовсе лишенной человека. Четыре довольно объемных рассказа (с претензией на повесть по объему, но по действию – просто длинные рассказы) – это своего рода любовные интрижки главных героев, декорированные размышлизмами на фоне каких-то невнятных шебуршаний остального мира. И только два рассказа имеют более-менее внятный сюжет, происходят в наше время и даже в узнаваемых для жителей Башкортостана временных, социальных и географических реалиях. Это два рассказа Лили Габдрафиковой – «Девочка манила мальчика» и «Вконтакте».

Повторюсь, я вовсе не говорю о том, что в этом сборнике напечатаны плохие рассказы или что рассказы Лили Габдрафиковой сильнее новеллы неоднократного финалиста премий Белкина и Казаковки Игоря Фролова «Доброе утро, Германн!», а также рассказа «Домик в чугунном загончике» Игоря Савельева, финалиста премии «Дебют». Я говорю о том, что из 28 рассказов о нашей реальности и о наших современниках поведала только эта башкирская девушка Лиля Габдрафикова. После того как эта мысль оформилась в моем мозгу, я стал лихорадочно перебирать подшивку «Бельских просторов», местного литературного «толстяка», в поисках авторов, которые писали бы о нашем дне, о наших реалиях, о тех людях, которые живут рядом с нами. И я обнаружил довольно странную вещь: русские писатели сегодня очень охотно пишут о прошлом, о каких-то странных фэнтезийных реальностях, об экзотических пространствах, в которых вряд ли когда побывает обыденный человек, но совершенно не замечают того, что происходит сейчас, здесь и с нами. И знаете где я смог обнаружить это самое «здесь и сейчас»? В переводной башкирской или татарской прозе. Именно там еще осталось место живому человеку с его повседневной жизнью. Кстати, зайдите когда-нибудь в татарский или башкирский театр, обратите внимание, что, несмотря на явный вроде бы наигрыш актеров, сюжет всегда вызывает бурную реакцию со стороны активно сопереживающих сценическому действу зрителей. И сравните с нашим русским театром: давно ли мы рыдали над судьбами сценических персонажей?

Так что же произошло с русским рассказом?

Конечно, мне могут возразить, что делать какие-то далеко идущие выводы на основании просмотра провинциального, мало кому известного сборника рассказов да подшивки столь же провинциального журнала – это крайне безответственно. Согласен. Поэтому давайте взглянем на мейнстрим современного русского рассказа – на малую прозу Евгения Гришковца. Вот у меня в руках небольшой сборник его рассказов – «Планка» (Москва, «Махаон», 2006).

В нем восемь рассказов. Первые три можно сразу сминусовать, потому что они являются воспоминаниями о времени, которого уже нет, и о месте, являющемся для многих из нас экзотикой, – о его службе на советском Тихоокеанском флоте на острове Русский. А вот оставшиеся пять рассказов вроде бы нарушают мою схему. Они повествуют о наших современниках, погруженных в «здесь и сейчас». Пробежимся по сюжетам.

«Шрам». Очень напоминает развернутый сюжет из «Родной речи» про то, как мальчик огурцы воровал, а потом их трагично нес сторожу вместе с повинной головой. Здесь главный герой, провинциальный паренек Костя, желающий свалить в Москву, ищет денег на это перемещение себя из провинции в столицу. У гостиницы он находит бумажник, в котором была пачка российских рублей, пятьсот долларов и кредитки. Это становится неподъемной ношей для его совести, и Костя находит хозяина, чтобы отдать ему потерянное имущество. Однако хозяин вместо благодарности попутно обвиняет его в том, что тот, видимо, эту благодарность уже из неполной пачки рублей изъял, а теперь еще и имеет наглость ждать ее словесного оформления. Косте горько, тяжко. Он бежит по улице, жаждет человеческого общения, пытается поведать другу о своей психологической травме. Друг называет его идиотом. И вот наш герой стоит на набережной, подавленный тем, «что не понимает, как со всем этим справиться, и еще Косте было отчетливо ясно, что он не скоро это поймет…». Все узнаваемо до ощущения полного дежавю. Но вот проснулось ли у читателя сочувствие к главному герою? У меня почему-то нет.

«Лечебная сила сна». Еще одно дежавю. И точно, повествование о постоянно недосыпающем клерке из «одной серьезной министерской конторы» сильно напомнило мне страдания 13-летней Вари, девочки-няни из чеховского рассказа «Спать хочется». Правда, у Чехова Варя душит мешающего ей спать ребенка и засыпает крепким сном, а у Гришковца клерк едет в Париж, чтобы увидеть его и умереть. В результате спит все время своего пребывания в Париже, естественно, ничего не видит и живехоньким возвращается в родные палестины. И на вопрос «Ну как тебе Париж?» герой со знанием дела говорит, что это город, в котором бы он хотел жить. Все. Рассказ окончен.

«Погребение ангела». Герой посещает спорт-бар, делает ставки на футбольный матч, выигрывает. Радостный возвращается домой, и его встречает жена со словами: «Граф умер». Граф – это его семилетний эрдельтерьер, простудившийся и так и не дождавшийся ветеринарной помощи, потому что дел было много, как-то закрутился-завертелся. И теперь его надо где-то зарыть. Герой мечется по вечернему осеннему городу со свертком, в который упрятана собака, и лопатой. Встречные милиционеры советуют ему выбросить собаку в мусорный контейнер, но герой самоотверженно добирается до какого-то котлована (и чем он лучше стройки?) и зарывает там своего Графа. По дороге домой он видит гаснущие в утреннем свете звезды.

«Спокойствие». Можно обозначить одной фразой: «Вот и лето прошло, словно и не бывало».

«Планка». Человеку нахамили в буфете аэропорта. Был бы он моложе, дело сразу решилось бы дракой. Но человеку уже за сорок, он сидит в аэропорту и ест себя поедом. Он вспоминает свою жизнь, свою поездку в Москву, перелистывает моменты, когда у него слетала «планка», и после 50 страниц воспоминаний наконец встает и идет догонять обидчика, потому что эта «планка» опять-таки слетела.

И бродят, бродят Франкенштейны…

На первый взгляд, все рассказы происходят в реальной жизни. Но попробуйте где-нибудь в них найти это социальное время! Вы не определите, начало ли это 90-х, конец их – или уже нефтяные нулевые. Ни в одном рассказе вы этого понять не сможете. Поэтому реальность становится такой условной. Да и населена эта реальность не второстепенными героями со своими характерами, а лишь персонажами, которые должны вовремя подать главному герою фразу или подставить ножку, чтобы герой не отклонился от сюжета. Мир в современной литературе отсутствует. Вернее, он присутствует, но как в иконописи – с обратной перспективой. Он весь умещается внутри автора, и там автор прокручивает его, как калейдоскоп, на маленьком волшебном зеркале своей души. Поэтому и нет характеров. Какие могут быть еще иные характеры внутри автора/героя? Только сам автор/герой в лучшем случае. В худшем все превращается в калейдоскоп, по которому бродят многочисленные Франкенштейны. Кстати, именно поэтому Гришковец великолепен в качестве рассказчика на реальной сцене. Потому что он умеет быть искренним, но не умеет быть другим.

И вот странное меня посещает ощущение. Почему-то я готов плакать над судьбой чеховской Вари и даже Каштанки, а вот герои Гришковца, при всей точности в описании малейших психологических движений души, оставляют меня равнодушным. Почему? Почему у меня возникает желание воскликнуть вслед за Вовочкой из анекдота: «Мне бы ваши проблемы, Евгений»? Может, потому, что и самому Евгению эти герои интересны только как лягушки на операционном столе, – всё давно знакомо, но препарировать надо, чтобы навыки не потерять. И еще я обратил бы внимание на то, что в каждом рассказе существует свой надоедливый амок, который вцепляется в героя и тащит его сквозь все повествование. Это, собственно, подвид того самого перманентного обморока, о котором я заявил еще в заглавии.

Этот вечный обморок – символ эпохи. Отсюда ее фрагментарность и метафизичность. Мир воспринимается лишь как орнамент. Поэтому действия в наших романах и рассказах вроде бы много, их хватило бы на два-три классических романа, если каждое действие реально пережить. Однако при демонстрации, техническом обозначении действия, как по системе Мейерхольда, это самое действие превращается в телодвижение, в физическое перемещение одной части тела из точки АВС в точку А’В’С’.

И мне кажется, что пора уже нашей литературе отходить от пропущенного со стороны экзистенциальной философии жесткого удара в солнечное сплетение. Потому что именно это вылущивание из жизни смысла превращает действие в телодвижение, а саму жизнь – лишь в пережидание.

Как это сделать?

Вот ведь самый главный вопрос всех вопросов. Как же нам отшагнуть назад из этого яркого постмодернистского шалмана? Ведь в нем мы прочно подсели на иглу полифонии смыслов и стилей. Мы привыкли видеть в тексте напластования различных кодов, от расшифровки которых мы получаем неповторимое наслаждение. А в этих литературных кроссвордах нет места человеку. Человек там уже не цель, целью является сочетание знаков. Мы ведь привыкли к этому. И дело не в том, что наши писатели таковы, – таков и наш читатель. Представьте, мы полюбили полифонию симфонического оркестра, а нам вновь предлагают радоваться звуку свирели. Причем не осталось никого, кто умел бы на этой свирели играть. Или я не прав?..

Как ни странно, помощь может прийти с совершенно неожиданной стороны. И это мне помогло понять мое географическое положение на стыке нескольких национальных культур. Дело в том, что национальные литературы народов СССР, почти не имевших до революции собственной литературной истории, строили себя по лекалам великой русской литературы. И сегодня они застряли на уровне того же самого критического реализма. Именно поэтому рассказы башкирских, татарских, марийских, якутских авторов по-настоящему дышат реальной жизнью. Их населяют живые люди, существующие в столь знакомой нам и современной нам социальной жизни. Да, в этих литературах существуют большие проблемы недоразвитости языка и стилевого инструментария. Но в отсутствии сопереживания их упрекнуть нельзя. Причем в своем сочувствии автор не ограничивается одним героем – обычно в таких рассказах возникает жалость по отношению ко всем людям, населяющим сюжет.

Для меня ярким примером этого служит проза не столь известного за пределами Башкортостана писателя Амира Аминева. Его сборник рассказов «Китай-город», в котором герои пытаются, оставаясь людьми, преодолевать неимоверную сложность нашего с вами жестокого времени, пару лет назад вызвал у меня самый настоящий шок. У меня было странное ощущение, что я вновь окунулся в шукшинскую прозу, наполненную подлинным сопереживанием по отношению к деревенским мужичкам, столь незнакомым для городского читателя. А потом я стал внимательнее приглядываться к национальным литературам и обнаружил, что это вовсе не исключение. Скорее это набирающий силу тренд. Дело в том, что национальные культуры просто не успели еще подсесть на иглу постмодернизма, и, возможно, во внимательном анализе их литературы нам удастся найти рецепты и своего выздоровления. Вот на этой странной мысли я и закончу свои дозволенные речи.