Сферические берега Ирины Одоевцевой. Часть вторая

Отец её – Густав-Адольф Трауготович – из лифляндских немцев, мать же – дочь русского купца. Как сама утверждала поэтесса, её мать звали Ириной Одоевцевой, и таким образом у неё и возник этот общеизвестный псевдоним. Некто утверждал (с чего вдруг?), что свой воздушно-романтический псевдоним она придумала сама. Насчёт её даты рождения возникла некая мистификация. Достоверные источники, справочники и наша «вездесущая» Википедия во весь голос твердят, что Ирина Одоевцева родилась в июле 1895 года, но сама она называла то март, то сентябрь. А в большевистском Петрограде начала 20-х годов, войдя в творческий водоворот, убавила себе шесть лет и писала в стихах про "девятнадцать жасминовых лет". Подлинный возраст так и остался неразгаданным, так как в архивах не нашлась метрика Ирины Одоевцевой. Не нашлась и ладно, тем и занимательнее эта героиня Серебряного века.

О себе Ирина Одоевцева, наконец, рассказала «На берегах Леты». Правда, не достаточно для пытливого читателя, но зато как размашисто и сочно описаны некоторые главы. И имеются сожаления… имеют место быть и весьма насыщенные, для нас, читателей – она не успела дописать последнюю свою книгу воспоминаний.

Маленькая Ираида

И хочется вкратце, как у меня получится, описать один презабавный эпизод из её детства, где ей было всего шесть лет. Он мог бы вполне взойти и к нашему времени – осовремениться.

Ей, повторюсь, всего шесть годков. Против её желания рано разбудили родители, одели в белое плиссированное платье и повели в столовую. Ну, как же – пожаловали гости! А значится, её бедняжку будут принуждать читать стихи. Не без этого. Семейная традиция, переходящая из века в век, вернее в последние два-три столетия. И как пишет Одоевцева «стихочтение» самое наискучнейшее явление: оно утомляет и гостей, и в первую очередь детей, которые вынуждены позировать на публику и что-то тараторить в рифму. Её поставили на буфет и оттуда сверху она читала басню «Maitre Corbeau», «New Yaerʼs Bell», «Три пальмы» по-русски и заодно по-немецки – целиком серьёзную балладу Шиллера «Der Taucher». В те младенческие годы она не умела ещё читать и писать – нисколечко. Но памятью уже обладала просто уникальной. Ей обычно читали вслух, и она запоминала всё дословно, как виниловая пластинка.

Прочитав весь репертуар, после патетических рукоплесканий слушателей, она уж было принялась слезать с буфета. Но одна с умилительным голоском дама обратилась к маленькой Одоевцевой: «Деточка, а ты не знаешь ли что-нибудь по-русски – “Жил-был у бабушки серенький козлик” или что-нибудь такое?»

И шестилетняя девочка тут же встала ровно, как солдатик и гордо заявила: «Знаю!» И с выражением принялась читать:

Хочу быть дерзкой, хочу быть смелой,

Хочу одежду с себя сорвать,

Хочу упиться душистым телом,

Хочу тобою обладать.

Чванливые гости в ужасе разинули рты. Немая сцена. Невообразимо! Чудовищно! Как такое могло быть? – маленький ребёнок и эти пошлые стихи? И вопросики, вопросики. Кто научил её? Но ребёнок ни в какую. Молчит как партизан. Обещала, дала слово не говорить. Гувернантка-француженка пыхтела как паровоз: грозилась поставить её в угол, пока не откроет правду. Но за ребёнка заступился отец, не желая, чтобы она превратилась в предательницу. «Правильно делает, что держит слово» – заявил Густав-Адольф Трауготович. Снял маленькую Ираиду с буфета, посадил себе на колени и принялся её угощать пирожными. А на следующий день подарил ей, как и обещал, маленькую золотистую болонку с удивительно большими, восхитительными глазами.

Иван Бунин и чёрный стол

Лазурный Берег Франции Жуан-ле-Пэн – морская синь, набережная с лимонными деревьями, пиниями и, конечно, пальмами. И всюду высовывали свои мордочки нежные белые розы. А вблизи поблёскивало на солнце по-детски шаловливое море. В 1947 году в «Русском доме», в скромной гостинице для писателей и художников поселяются на полгода Георгий Иванов и Ирина Одоевцева. Из окна на втором этаже открывался вид выступающих в дали Альп. И как раз осенью в это же время приезжает Иван Бунин, тоже облюбовавший давно это чудное местечко. Одоевцева счастлива беспредельно. Как же, теперь она будет каждый день видеть нобелевского лауреата, пить чай с ним в столовой по утрам, обедать.

Но перед приездом писателя возникла, уже привычная возможно, суматоха, которую учинил, собственно, сам директор «Русского дома» Роговский, приехавший неожиданно из Ниццы. Одоевцева кричала ему со второго этажа:

– Евгений Францевич, что случилось?

– Спятить можно! Бунин завтра приезжает. Как снег на голову! Прислал телеграмму! А я его только через неделю ждал!

И в пылу нервного напряжения он обращается к своим подчинённым.

– Дармоеды, лентяи, грязь повсюду развели! Всех выгоню! Навощить ступеньки! Живо!

Потом Роговский, оказавшись лицом к лицу с Одоевцевой, говорит, что ему, Бунину, нельзя никак отказать. Если он вдруг захочет… Ему надобно бы уступить. Одоевцева в недоумении и растерянности. Уступить комнату Бунину… малость проблематично. Нет, не уступит! Ни за что! Она заплатила за комнату сразу за шесть месяцев из аванса изданного французского романа. Роговский подивился скоропалительному выводу Одоевцевой. Причём здесь комната? Бунин уже летом выбрал себе… Он, Роговский, имел ввиду только стол. Чёрный стол, который по ошибке поставили в комнату Одоевцевой и Иванова. И якобы Иван Алексеевич уж очень этот стол (чёрный) любит, и вполне возможно, что попросит его вернуть.

Стол как стол, большой кухонный, выкрашенный чёрным лаком, и Георгию Иванову он очень нравился. Можно обоим сидеть за ним, писать, работать и никаких неудобств. И понятное дело, отдавать этакую роскошь жалко, до коликов. Но видно придётся, коль сам того захочет Бунин.

С живописными малиновыми красками на закате вечер. Писатель сидел в кресле перед камином в длинном халате из верблюжьей шерсти, в ночных туфлях и смехотворной полотняной шляпе. Одоевцева сравнила её с синей птицей, что удумала усесться на голову Бунина, ещё и крылья распустила. Но зато эффектно выглядело со стороны, наверное.

И наконец, состоялся долгожданный разговор.

Одоевцева его вкрадчиво спрашивала:

– А не нужен ли вам, Иван Алексеевич, стол?

– Стол? При чём тут стол? Какой стол? – в полном непонимании переспросил нобелевский лауреат.

Одоевцева ему всё в деталях объяснила, разжёвывала ситуацию, которая произошла по вине прислуги «Русского дома».

Иван Бунин ещё больше впал в прострацию.

– Чёрный стол? – вновь переспросил он, прищурив хитрые и одновременно испуганные глаза. – Метра в два длины? То есть такой, как в похоронном бюро, чтобы покойников на него класть? Вы его мне изволите предлагать? Так ли я вас понял?

Что тут стало с Одоевцевой. Она никак не ожидала подобной реакции от Ивана Алексеевича. Она потеряна и удручена. Непредвиденный выверт вышел.

– Так ли я вас понял? – повторял он, как заведённый – Вы хотите, чтобы сюда, в мою комнату поставили чёрный погребальный стол. Он выдержал короткую пуазу, затем продолжил: – Да я бы, если бы этот ваш чёрный стол очутился здесь у меня, изрубил бы его топором и выбросил в окно. Ни за что на свете я бы не лёг спать в комнате, где стоит погребальный чёрный стол. Мне бы казалось, что он только и ждёт – вот я умру и меня положат на него.

Да, подзабыли малость, что Бунин панически боялся смерти и всё, что напоминало, намекало о ней. Отсюда Одоевцевой во время разговора чудился его оскал зубов, хищное выражение лица, как у затравленного животного. Ему, если на то пошло, даже не следовало напоминать о цветущих каштанах, так как они, по его убеждению, похожи на похоронные свечи. Осторожность в словах прежде всего. А уж такие подарки вроде чёрного стола и вовсе как ножом по шее. Это Иван Бунин!

Таковы они – писатели-гении!

 Продолжение следует…