Наш Хемингуэй

Многие из нас «делали с него свою жизнь», отращивая хемингуэевскую бороду и бравируя пристрастием к спиртным напиткам. Помнится, наш писатель и переводчик Руслан Максютов подсмеивался: «Не волнуйтесь, Хемы! Все одно, главное – выпить». Хотя и для него, и для меня Хем был прежде всего большим, своеобразным, ни на кого не похожим писателем и человеком.

Че Гевара в одном из своих интервью назвал Хемингуэя инфантильным. И в чем-то был прав. Другое дело, что вместе с появлением новой для нас американской литературы молодежь восприняла ее поверхностно и предвзято. Несмотря на то, что об американской литературе и ее литераторах писалось с 1933 года, в том числе и известным литературным критиком и переводчиком Иваном Кашкиным. Кстати, Иван Кашкин был ровесником Хемингуэя – его одногодком, и в этом году ему также исполнилось бы сто десять лет.

В одном из писем Кашкину Хемингуэй пишет: «Вы, должно быть, не пьете. Я заметил, что вы с пренебрежением отзываетесь о бутылке. Я пью с пятнадцатилетнего возраста, и мало что доставляло мне большее удовольствие...» И далее по тексту письма: «Я лучше откажусь от ужина, чем от стакана красного вина с водою на ночь. Только в двух случаях пить нехорошо – когда пишешь и когда сражаешься...»

Словом, отношение Хемингуэя к алкоголю было неоднозначным. Он где-то защищал пресловутую бутылку, а где-то клеймил пьяниц, которые «сжигают спиртом свое нутро и блюют в собственную постель». А свой любимый виски пил не иначе как с содовой, и даже вино – с водой. И когда у него появились проблемы со здоровьем (гипертония, депрессия), он винил в этом послевоенных винопроизводителей, какие стали выпускать некачественные напитки.

10 мая 1922 года в 9 часов утра босоножка Айседора Дункан и известный поэт Сергей Есенин вылетели из Москвы в Кенигсберг, а потом в Берлин и Париж самолетом, совершающим свой первый международный рейс. Для Есенина это был тоже первый в жизни полет... А из Парижа в Страсбург свой первый перелет совершил Эрнест Хемингуэй. В то время воздушный транспорт был еще в диковинку. Но главное здесь – не авиация, а жизненные параллели между двумя этими людьми, хотя они никогда не встречались друг с другом. Даже в том самом 1922 году, находясь в одно и то же время в Германии и Франции.

Хемингуэй был чуть моложе Есенина, но пережил его более чем на тридцать лет. Оба были крайне самолюбивыми и исключительно независимыми личностями, обожали позу и эпатаж, люби выпить и помахать кулаками. Оба ценили верных друзей и любимых женщин, имея при этом массу всевозможных прихлебателей и «доброжелателей», испытывая на себе бесконечные гонения и репрессии. Даже у нас борзые литкритики клеймили Хемингуэя как «поэта белых воротничков», а Есенина запрещали издавать, печатать, преподавать. Оба лечились в психиатрических лечебницах и, в конце концов, покончили с собой... Впрочем, подобные житейские и творческие параллели присущи многим истинно талантливым поэтам и писателям едва минувшего бурного и жестокого двадцатого века.

В своей жизни, не любя эпистолярного жанра, я не писал писем. Так что единственное письмо моей молодости была написано Эрнесту Хемингуэю. На Кубу. Откуда я даже получил ответ. Правда, не от Хемингуэя, а от своего друга – поэта Александра Филиппова. Это была цветная глянцевая открытка с видом на интерьер кабинета Хемингуэя на его финке Ла Вихия в деревне рыбаков Ки Уэст, где он и провел последние двадцать лет жизни...

А на днях у меня как-то вдруг возникло желание написать письмо нашей выдающейся певице Елене Образцовой. После прослушивания ее воспоминаний в связи с юбилеем (она рассказывала о своих золотых годах и блестящем выступлении в опере «Кармен» с испанским тенором Доминго) у меня сложилась в ее честь коплиментарная эпиграмма:

Кстати, Образцова, как и Хемингуэй, страстно любила Испанию, ее певцов и матадоров. Неоднократно посещала корриду и со знанием дела комментировала бои быков для нашего телевидения.

А нелюбимый мною эпистолярной жанр, скорее всего, исчерпал свои былые возможности. Теперь люди при переписке все чаще пользуются Интернетом.

В 1967 году мне попался на глаза дневник уфимской студентки Эры Кузнецовой, какой начинался подкупившей меня фразой: «Залезла бы в футляр от очков и сидела бы там на плюшевой подкладке под пластмассовой крышкой»... Или вот еще: «Стихи. Я жить без них не могу. Это желание сильнее, чем желание есть. И быстрее, чем в магазин за хлебом, я бегу в библиотеку за стихами. Мне нужно немного, всего несколько строчек, но хороших...» Последние строчки где-то напоминают строчки из уже приведенного письма Хемингуэя. И вот наша студентка пишет и цитирует его: «Если есть на свете настоящие мужчины, то Эрнест Хемингуэй – один из них…» И далее о нем же: «В своей жизни он любил три континента, несколько самолетов и кораблей, все океаны, своих сестер, своих жен, жизнь и смерть, утро, полдень, вечер и ночь, постель, бокс, плавание, бейсбол, стрельбу, рыбную ловлю, любил читать и писать, все по-настоящему хорошие картины...» Думается, лучше про этого воистину настоящего мужчину и писателя не скажешь.

Меня с Хемингуэем сближало то, что он был прирожденным охотником и рыбаком. Можно сказать, что у нас были общие с ним гены, доставшиеся от предков самой первой человеческой цивилизации – охотников-рыболовов. Кстати, Хемингуэй всегда гордился тем, что в его жилах течет малая толика крови североамериканских индейцев. И любил говорить, коверкая слова и фразы, как какой краснокожий индеец, случайно затесавшийся в компанию любителей выпить и поговорить...

Я горжусь тем, что в свое время охотился на медведя с башкирскими медвежатниками и позднее написал большой очерк «Медвежья кровь» («Агидель», № 1, 1963), взяв к нему эпиграф из Хемингуэя:

«По преданию, древние ассирийцы знали тайну пчелиного языка и где-то даже владели им. Уссуриец Дерсу Узала, по свидетельству писателя и землепроходца В. Арсеньева, умел разговаривать с уссурийским тигром, канадский новеллист Серая Сова – с канадским гризли. А Эрнест Хемингуэй считал всякого медведя едва ли не своим кровным братом, когда писал: “Была во мне медвежья кровь, и я мог читать мысли медведя, беседовать с ним и заставлять вести себя благодушно; медведям нравился мой запах, а мне их, и не было такого медведя, с которым я не мог бы подружиться”...»

Хемингуэй, конечно же, пил. И, честно говоря, злоупотреблял питием. Но никогда не курил. Вот что писал он по поводу курения табака: «Я не курю, и во время охоты на родине мне несколько раз случалось учуять лосей в брачную пору, еще не видя их». И тут же заверял своего читателя, что может различать по запаху лося, оленя, косулю, енота... Он считал, что курение притупляет и разрушает обоняние.

В 1959 году Хемингуэй приветствует народную революцию на Кубе и учувствует в традиционных турнирах кубинских рыболовов. И тогда же пишет очерк «Как ловить форель по-спортивному». Вот и я по окончании мединститута пытался заниматься спортивным ловом форели и хариуса в верховьях Белой. Что интересно, в эти же годы выходит в свет так называемый «черный» двухтомник Эрнеста Хемингуэя. С этого момента все мы читаем и перечитываем его рассказы, повести и романы.

Лично я прочитал и перечитал почти всего Хемингуэя, даже доработанные и изданные после его смерти произведения. А такие вещи, как «Фиеста» («И восходит солнце»), «Зеленые холмы Африки», «Праздник, который всегда с тобой», читаю и перечитываю еще и по сей день. Особенно «Фиесту». Критики писали: «Фиеста – шедевр молодого Хемингуэя, в некотором отношении оставшийся непревзойденным в его творчестве». И это – сущая правда. Эти точные слова я отношу к перечитываемым мною «Севастопольским рассказам» и первой повести «Казаки» молодого Льва Толстого, какие в свое время в одной из публикаций отметил и Хемингуэй. Он любил и высоко ценил русскую прозу – Толстого, Тургенева, Достоевского, Чехова... Особенно ему импонировал Чехов – врач, газетчик, а потом и писатель. Через все это прошел и сам Хемингуэй – санитар и водитель от Красного Креста на Западном фронте Первой войны, газетчик, писатель...

Как-то на заседании русской секции Союза писателей я критиковал первые стихи нашего поэта Александра Банникова. Но, критикуя, я хвалил и защищал его. Говорил, к примеру, что всякий военный опыт способствует скорейшему становлению всякой личности и всякого литературного таланта. По этому поводу у нас возник спор с тогдашним редактором «Бельских просторов» Юрием Андриановым, который заметил, что тогда все военные стали бы лучшими литераторами... Но именно так считал в свое время молодой Хемингуэй, едва возвратившись с мировой войны на родину в напрочь изодранных минными осколками армейских форменных штанах.

С другой стороны, именно Хемингуэй наравне с Гоголем, Буниным и Толстым пробудил у меня интерес к серьезной реалистической прозе. Так что Хемингуэй стал для меня литературным учителем. И его влияние на мои первые прозаические опусы заметили сначала уфимский литературовед Ромэн Назиров, потом поэт Марсель Гафуров. А литературовед Мурат Рахимкулов сказал мне как-то, что моя проза, пожалуй, получше моих стихов. И наверняка был прав. Но дело даже не в этом. А в том, что все мы начинали с подражаний. В стихах Александра Филиппова явно прослеживается влияние Сергея Есенина, а в стихах Михаила Ерилина – Андрея Вознесенского. И все мы свои лучшие стихи писали пушкинским языком. И это замечательно! Читая же новых поэтов и прозаиков, зачастую ловишь себя на мысли, что нет чувства этой благотворной преемственности. Создается впечатление, что они незнакомы ни с поэзией, ни с прозой. У многих нет даже биографии. А ведь недаром сказано, что поэт или писатель – это прежде всего собственная, личная биография.

Что же касается Хемингуэя, он был своим, нашим еще и потому, что всегда с большим уважением относился к Советскому Союзу и советским людям. Он сам был революционером, приветствовал революцию в Испании и на Кубе. Всегда был антифашистом, и не только на словах…

«Сквозь мастера смотри на мастерство», – наставлял один из поэтов. Лично для меня единство личности и творца, человека и литератора (писателя, художника, музыканта) было всегда приоритетным. Как и для Хемингуэя. Выше всякого творчества он ценил саму жизнь. А творчество было лишь одной из многих жизненных радостей. И самым главным героем его творчества была сама реальная жизнь, живой человек. И не просто человек, а человек из народа, как старый рыбак из повести «Старик и море», принесший писателю мировую известность и славу.