Всё летает, всё живёт

В рассказе Набокова «Рождество» главный герой, Слепцов, проходит путь принятия. Он переживает то, что не поддается осмыслению, он безутешен и на всё смотрит «медленно». И в момент, когда с губ его срывается «я больше не могу, не могу больше», он вдруг находит то, что дает ему силы. Он видит, как бабочка, вынесенная из нетопленного дома в теплую комнату, выходит наружу сквозь тугой шелковый кокон.

И вот существо, напоминающее мокрую черную мышь, расправляет прекрасные крылья, которые вздыхают «в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья». Бабочка дышит крыльями.

Этот короткий рассказ вспомнился мне с почти фотографической эмоциональной точностью, когда я прочла стихотворение Айдара Хусаинова «Вступая в зиму», давшее название сборнику стихов, выпущенному в этом году издательством «ОЭ».

Лирический герой этого стихотворения возвращается ранним утром в родной город и видит печальную ноябрьскую картину — редкие фонари, «грязных улиц злой калейдоскоп». Он ощущает тоску предстоящей долгой зимы. И, как все мы чувствуем это осенью, зима готова превратиться для него в бесконечность. Но в какой-то момент он вдруг осознает, для чего живет — и вот уже появляется из кокона, расправляет крылья надежда на такие простые и важные радости — весну, оттаявшую реку, оттаявшую душу, звенящую высоту и близкого человека.

Кажется, что сюжет прост. Но он не простой, а общепонятный. Более того — это общедоступный рецепт, ясный путь из ясной проблемы. Почему это так важно, спросит кто-то. А вот почему.

Кто такой лирический герой

Каждый из нас проходит через почти одинаковый набор душевных переживаний. А творческий человек эти переживания еще и гиперболизирует, так как чувствует острее. Сначала он проговаривает их, перебирает, как бусины на веревочке, а потом происходит (у кого-то не происходит никогда) момент творческого взросления: личное становится второстепенным, а на первое место выходит подсвечивание пути для других. Поэт побеждает не только для себя, он всегда Данко. И вот тогда личная проблема становится искусством.

В этом главное отличие модной сегодня «я-поэзии» от «другие-поэзии». Но об этом скажем немного дальше. А пока давайте определимся с тем, кто же такой лирический герой. Точнее, давайте представим, что это не собирательный образ, а душа — идущая, ищущая, развивающаяся. Поэт, говоря о себе и других, создает не просто мозаичное описание каких-то людей. Он создает новую живую душу.

Чорб дует в горсть

Каков лирический герой Айдара Хусаинова? Это душа человека, проделавшего путь до мудрости Слепцова, способного увидеть — внезапно — надежду, в тот момент, когда отыскать ее можно только невероятным, осознанным усилием внутренней воли.

Путь до Слепцова. Но путь от кого?

Самое лучшее, что можно сделать, чтобы понять это, — открыть первую книгу стихов Айдара Хусаинова «Оэ!..» Она вышла 34 года назад, хрупкая синяя книжечка размером с мужскую ладонь.

Путь нежного, юного обитателя этой книги начинается с ощущения себя главным героем повествования. Он рождается в мире «я-поэзии», и, подобно набоковскому Льву Ганину, увидевшему себя в кино в роли статиста, начинает видеть себя со стороны в сюжете, где задумка режиссера до конца не известна. Но что-то нужно делать в мире, в котором ты лишен опоры, и герой начинает ее создавать.

И пусть попытки эти напоминают бегство от реальности («поговори со мной, элегия, я не хочу идти домой»), он находит свои способы возврата к праву быть живым и счастливым. Они пришли из детского колдовства:

Подуем же в горсть и попросим всего лишь страницу,

И вырастет город, и выйдут на улицу люди,

И желтым салютом зажгутся усталые лица,

И Каменный Сад оживет, поплывет по каналам,

Покатится яблоком по серебряному блюду,

Как в детстве когда-то бывало.

…

И жизнь не уходит, а только мерцает бессонно,

Как в детстве, наверное было,

Мелькает волна в переливах неяркого света,

И сердце мое вырастает, как веточка клена…

…

Я закрою глаза в ожиданье наплыва животного страха,

А потом, а потом я открою глаза, я открою глаза.

Как мне было тепло и прохладно в моей комнатушке знакомой!

Неужели и я покидаю ее, чтоб расплескивать зло и добро?

…

Я говорю: она лежала здесь,

И отвожу рукой ночное тело,

И в ужасе вода от этих мест

Отхлынула к неведомым пределам.

Кого мы видим в этих попытках зажмуриться и задержаться в наваждении, как в реальности? Это же набоковский Чорб! Это он покрепче закрывал глаза, чтобы остановить ускользнувшее, оставить в горсти то, что можно оживить своим дыханием. Материализовать воображение. Научиться взлетать.

Мышление Чорба естественно для молодой души. Но и в ранней поэзии Айдара Хусаинова уже на каждом стихотворении сидит живительная бабочка Слепцова. Все в этих стихах тянется вверх, все взлетает.

…

И Борис Пастернак над высокой травой, как удод, пролетает…

…

Уплывает вода в облака,

И туман укрывает следы…

…

И звезды медленно, как мины,

К нам поднимаются со дна…

…

И голову вскинув, любовь говорит изумленно…

…

Где-то в воздухе мокрого снега

Высоту набирает звезда…

…

Под оболочкой жировою

Музыка кавалера Глюка

Лети на волю Бог с тобою

Лопочет плотью шаровою

Неволей лобового звука

Лирический герой этого сборника совсем молод, но он уже нащупывает верный путь — он пытается подняться повыше, чтобы посмотреть на свою жизнь обобщенно. Это пока колдовское набубнивание пути, но вот он делает еще один верный шаг в сторону зрелости — он выкликает из пространства людей.

Перекличка

Ранняя поэзия Айдара Хусаинова — это анализ самого себя, это образец той самой «я-поэзии», через которую неминуемо проходят все авторы. Это стихи обо «мне», о том, что происходит внутри «меня», о том, что чувствую «я», чего «я» хочу и не хочу. Не всегда проходящие этот дантов круг добираются хотя бы до стадии «что я собираюсь со всем этим делать». Но в сборнике «Оэ!..» мы видим, как лирический герой выбирается из своей оболочки, ориентируясь на людей. Расправляя свои крылья, он все громче и громче называет имена. Лариса, Наталья, Соловьев, Петров, Лермонтов, Тютчев, Овсей Дриз, даже библейский Адам (а за ним — всемогущий Бог) — эти реальные люди вдруг выдают свою сопричастность, свое соприкосновение к тому, что тайно переживает душа. И одно имя в пути меняет свое предназначение, чтобы стать общим, большим, чтобы расшириться до понятия, до категории — это Оэ. Оэ становится оэ. Имя становится звуком, цветом, нотой высокого литературного вкуса, напоминанием о большом счастье, которое приносит с собой найденное верное слово.

Спустя 34 года в новой книге «Вступая в зиму» мы обнаруживаем, что лирический герой не сошел со своего пути. Он не только по-прежнему ориентирован на «звенящую высоту», он нашел себя в понимании мира других людей. Он научился видеть все вокруг их глазами, научился говорить их голосами. Это возможно, когда человек берет свой урок не только из собственных знаний и ошибок, но и из жизни тех, кто его окружает. Так начинается «другие-поэзия», которая становится частью искусства, ценного для всего человечества.

Кто же откликается ему в этой продолжающейся перекличке? Артист Вертинский, скульптор Салават Щербаков, критик Александр Касымов, общественник Анвер Юмагулов, богиня Хумай, поэт Дамир Шарафетдинов и еще много неназванных, но узнаваемых людей. И карта путешествий зрелого лирического героя становится более реальной. Он следует за своей же цитатой:

Пред ним мелькают лица,

Мелькают города.

У героя множество пунктов назначения — это настоящие локации (станция «Дно», берега Атлантики, Торатау, Уфа, пролив Лаперуза, Куштау, Айгир, Петроград 19 года) и абстрактные (башкирское село, чистое поле). И даже такая необъятная локация, как вершина мироздания, становится конкретным местом:

На утесе,

По-над бездной,

Там, где молнии сверкают,

Там, где гром грохочет тяжко,

Возвышается надменно,

Презирая мельтешенье

Всех ничтожных, жалких тварей,

На вершине мирозданья

Он спокоен,

Таракан.

С героем Айдара Хусаинова происходит нечто необычное для лирика — он обретает чувство юмора, а это показатель внутренней силы. И вот уже Вертинский в его зеркале отражается, «как фильмовый маньяк», поезд делает «первый тыгыдык», дружба известного критика и поэта становится «компроматом», известный правозащитник пытается свергнуть статую Ленина. И этот несколько небрежный, непричесанный юмор вписывается в серьезные темы.

Ну, здравствуй, что ли, эта вот!

А ну давай, лети вперед!

Пусть в голове засвищет ветер!

У нас Куштау каждый год!

…

И как тут быть — не знаешь,

Подайте, что ли, знак.

Кого ты ни встречаешь –

То красный, то беляк.

И синяки то справа,

То с левой стороны…

Ироничное кажется таким естественным, что оно не режет глаз среди лирического и даже трагического. И вот уже история Слепцова из рассказа «Рождество» разворачивается полной картиной в стихотворении «В ночь на субботу, после похорон».

В ночь на субботу, после похорон,

Когда на всех нисходит угомон,

Одна лишь мать глядит в седое небо,

Понять не в силах, отчего нелепым

Ей кажется такой привычный свет,

Где только сына в этом мире нет.

…

Вот жизнь его опять пред ней проходит,

Она глядит и глаз она не сводит,

И вновь текут счастливые года,

И он живой, и это навсегда.

И в жизни ничего не изменилось,

Когда творишь добро и расточаешь милость.

Да и сам Набоков появляется на этом общем поэтическом портрете людей и имен уже не потаенно, не намеками, а явно.

Юный мальчик — господин

Пилит цепь на ноге,

Которая связывает его с Крымом,

Россией, Вырой,

Собственным детством.

…

Наконец,

Он становится бабочкой

И взлетает

Внутри своей человеческой

Оболочки.

Вол-

Шеб-

Но.

Та.

Та.

Та.

Что же происходит с бабочками, которые сидели на стихах юного поэта-вундеркинда? Они повторяют предназначение бабочек Набокова — становятся порталами превращения и осмысления. Через эти порталы лирический герой тоже бежит, но не от реальности, как это было в первом сборнике, а — наоборот — к ней. Эти порталы появляются в стихах о Салавате Щербакове, который возвращается в родное село неузнанным; об Александре Касымове, образ которого становится почти что обывательским; в стихах о поэте Дамире Шарафетдинове, где автор прямо указывает, что иногда нужно понять не только, как жить, но и как жить не стоит; о товарищах-поэтах, которые ушли слишком рано.

Мне снится сон –

Иду я в чистом поле,

Там под луной мелькают ковыли.

Кругом лежат, раскинувшись на воле,

Мои друзья, товарищи мои.

Их кончен путь, у них одна отрада,

И дома их не надо больше ждать,

А я иду, я буду жить, так надо,

Я должен жить, чтобы жить и побеждать.

Форма голоса

Поэзия Айдара Хусаинова — это не простая ловитва с целью коллекционирования увиденного, это не стремление Пильграма, которого обретенные возможности придавили, как гора. Это стремление увидеть бабочку, рассмотреть ее и отпустить на волю.

Душа лирического героя, прошедшая более чем тридцатилетний путь, все еще в пути. Но уже сейчас она получила развитие, которое происходит с героями романов. А ведь перед нами и правда уникальный пример поэта, который не допустил ни одного большого творческого перерыва и попробовал себя во всех литературных жанрах, в том числе написал и романы.

За эти годы Айдар Хусаинов как поэт остался верен классическому стихосложению. Когда есть внешние условные рамки, внутренние начинают расширяться, и проявляется особая форма голоса. В академическом пении, например, это называется диапазоном. Хусаиновская форма голоса — это три с половиной октавы, в которых есть место и печали, и радости, и иронии, и сопереживанию, и мудрому совету, и принятию. Все мы знаем, что развитые легкие — одно из условий долгожительства. Второе условие — движение вперед.

Вот и бабочки дышат крыльями.

Дышат крыльями.

Кры

Лья

Ми.