«Жизнь музыканта – долгий диссонанс…»

В начале апреля 1842 года в Петербурге творилось нечто невообразимое. Приезд Ференца Листа был главной темой разговоров в салонах столичных аристократов. Среди тех, кто мог поделиться впечатлениями об игре «первого музыканта Европы», были и такие, кому уже довелось послушать его концерты в Риме. Лист тогда выступил в салоне князя Голицына, где собрался не только цвет итальянского общества, но и немало русских, живших в то время в Италии.

И вот – первый концерт блистательного виртуоза в России. Никогда еще огромный зал Дворянского собрания не вмещал столько зрителей: в тот день их собралось более трех тысяч. В афише было объявлено, что в течение всего выступления Лист будет играть один! Такого Петербург еще не слышал: один – вместо оркестра, вместо певцов!

Любопытные взоры публики уловили тот момент, когда он появился в зале в сопровождении Михаила Виельгорского, образованнейшего меломана и композитора-любителя, инициатора гастролей иностранного артиста в России. От пристального внимания зрителей не могла ускользнуть ни одна деталь. Они отметили и высокую фигуру, и буйно разросшиеся белокурые волосы до плеч, каких никто не имел права носить в России, и римский орден Золотой шпоры на сверкающем белизной галстуке, и руки, обтянутые белыми лайковыми перчатками…

Вопреки всяким ожиданиям, пианист не стал подниматься на сцену по ступенькам, а, пружинисто вскочив на нее откуда-то сбоку, молниеносно стянул с рук перчатки и бросил их на пол под рояль. Затем решительным движением положил левую руку на клавиатуру – и полилась мелодия его собственного фортепианного переложения увертюры из оперы Россини «Вильгельм Телль». Трудно передать, какими бурными были овации, в которых потонули последние аккорды этого произведения. И так – после каждой пьесы: зал то сидел, затаив дыхание, то взрывался аплодисментами.

Меломаны услышали, как Лист «поет пальцами» дуэт из Моцартова «Дон-Жуана» и рассказывает пальцами содержание немецкой баллады «Erlkönig». Просто чудеса!

Один из наших музыкальных писателей, Юрий Арнольд, рассказывал Лине Раманн, биографу Листа, о своих ощущениях после исполнения «Лесного царя»: «Воротясь домой, я быстро сдернул шубу с плеч, бросился на диван и долго-долго заливался горькими и сладчайшими слезами».

Первое же выступление этого «князя всех фортепианистов» в Петербурге превратилось в событие, с которым не могла сравниться ни одна прошедшая здесь театральная или концертная премьера. Искусство Листа-исполнителя в то время вступило в пору наивысшего расцвета. Среди избранной публики в концертном зале присутствовали многие представители русской интеллигенции, в том числе двое молодых людей, воспитанников императорского училища правоведения, – Владимир Стасов и Александр Серов, в будущем выдающиеся деятели музыкальной культуры. Изумленный Стасов записал свои воспоминания об этой встрече: «Мы с Серовым были после концерта как помешанные, едва сказали друг другу по нескольку слов и поспешили каждый домой, чтобы поскорее написать один другому… свои впечатления, свои мечты, свои восторги. Ничего подобного мы еще не слыхивали на своем веку, да и вообще мы никогда еще не встречались лицом к лицу с такой гениальною, страстною, демоническою натурою, то носившеюся ураганом, то разливавшеюся потоками нежной красоты и грации…».

Как только ни выражала свои восторги публика! Неистовыми рукоплесканиями, хвалебными рецензиями и даже стихами. Автором одного поэтического отклика на выступления Листа была графиня Евдокия Ростопчина. Стихотворение ее называлось «После концерта»:

Конечно, оно далеко от вершин поэзии, но, зная высший свет, автор обличила его пустословие и непостоянство:

Нельзя сказать, чтобы о блестящем артисте забыли вообще или его выступления не пользовались успехом. Газета «Москвитянин» писала: «Лист превосходит всех в мире пианистов в тайне проникать в душу истинных знатоков, восхищая их слух. Он производит действие, какое, казалось бы, должен возбуждать один только человеческий голос». Так принимала иностранного гостя Москва. Иное дело – «город шумный» – Петербург, оказавший Листу во второй его приезд более прохладный прием. Причина в том, что на сей раз Северная Пальмира была без ума от итальянской оперы. «У Петербурга, – писал Стасов, – была новая игрушка… Итальянский фурор пылал во всей разнузданности».

Этому не следует удивляться, если учесть, что аристократическими умами правила мода, приходящая с Запада. И в первый свой приезд Лист был принят так восторженно не только потому, что в своем мастерстве не знал себе равных, а, скорее всего, благодаря тому, что считался самым модным музыкантом Европы. Годом позже на волне моды оказалась итальянская опера, и «хладный», «чинный» столичный свет, преклоняясь перед иностранными гастролерами, отверг своего соотечественника Глинку. «Всем нужна была итальянская художественная фальшь».

И тут надо отдать должное венгерскому пианисту, который стал первым музыкантом-иностранцем, сделавшим все, чтобы вывести автора «Руслана и Людмилы» из положения непризнанного артиста. Они познакомились после концерта, когда пианист был приглашен в дом князя Владимира Одоевского, эрудита и ценителя музыки, сознающего силу и масштабность дарования Глинки. Хозяин дома показал оригинал партитуры «Руслана и Людмилы» – оперы, сочиненной недавно и никому пока не известной. И у Листа с его чутьем ко всему истинно талантливому не было сомнений, что эта музыка создана гением.

…К изумлению петербургской публики, вызванный на «бис» виртуоз представил импровизацию на темы «кучерской» оперы Глинки «Иван Сусанин». Так венгерский музыкант стал… пропагандистом творчества русского композитора среди русских! В этом большом художнике всегда билось большое человеческое сердце, он никогда не забывал о своих собратьях по музыкальному ремеслу, терпящих лишения.

…28 мая 1843 года Лист уезжал из России. На прощальном ужине речь снова шла о недавней оперной премьере, после которой пианист мгновенно написал транскрипцию «Марша Черномора» и исполнил в одном из своих последних концертов. Уверенные в скорых встречах, они не прощались. И никто из них не мог знать, что больше они не увидятся никогда…

Через 3 года прославленный музыкант вновь приедет на гастроли в Россию – в Петербург, Киев, Одессу. И в августе 1847 года в 36-летнем возрасте он неожиданно закончит пианистическую карьеру, дав свой последний концерт в Елисаветграде (ныне Кировоград).

…В ноябре 1873 года, когда в Будапеште широко отмечалось 50-летие его музыкально-общественной деятельности, Ференц Лист получил от русских композиторов телеграмму. Среди подписавшихся были Римский-Корсаков, Кюи, Балакирев, Лядов, Мусоргский. Всю жизнь гениальный мадьяр интересовался композиторами-«кучкистами», этими «отважными следопытами», в которых видел «будущность» русского искусства.

В России всегда помнили о непревзойденном виртуозе и его исторических концертах, имеющих ошеломляющий успех. С тех пор прошла целая жизнь. Приняв сан аббата, Лист окончательно обосновался в тихом Веймаре. Теперь он занимался педагогической работой, отдавая время молодежи и всем, кто нуждался в его советах, знаниях, опыте. Платы за обучение он не брал, но занимался с теми, в ком чувствовал подлинное дарование.

В разное время у него брали уроки «листианцы» Г. Бюлов, К. Таузиг, И. Альбенис, Ю. Зарембский, А. Бородин, двоюродный брат С. Рахманинова – А. Зилоти. Стоит отметить еще одну «листианку», уроженку Уфы Веру Тиманову.

Далекое эхо прошлых времен донесло до нас живые свидетельства современников о блистательном художнике, его педагогическом мастерстве и талантливой русской пианистке – «славном малом», как ласково называл Лист нашу Веру. В последние годы уфимские краеведы усиленно взялись за поиски материалов о башкирской пианистке, большая часть долгой жизни которой прошла в гастролях. Но пока что одни и те же факты, давно найденные в архивах, в газетных рецензиях, продолжают кочевать по страницам разных авторов. Внимательно прочитав некоторые опубликованные «новинки», я пришла к выводу, что все основное было собрано и изложено музыковедом Л. Атановой в очерке «Вера Тиманова».

Поэтому в своей статье, не повторяя уже сказанное много раз, лишь добавлю легкие штрихи к портрету нашей землячки, кажется, нигде ранее не появлявшиеся.

Лист очень любил заниматься с Тимановой и часто ставил ее в пример другим ученикам: «Попробуйте-ка это сыграть по способу Веры». Дело в том, что у нее были очень маленькие руки, а проделывала она ими буквально чудеса, находя в сложнейших произведениях остроумный выход из положения. «Мошеннические уловки» Тимановой, как с юмором называл ее маленькие хитрости Бородин, весьма забавляли Листа. Всем известно, что строгий и требовательный музыкант ей первой из учеников доверил исполнение фантазии Балакирева «Исламей», требующей виртуозного блеска. Яркость образов, кавказская танцевальная тема, лежащая в основе этой картины народной жизни, умение «вымотать» из фортепиано его мощь – все импонировало седовласому маэстро в этом танце. Ему нравилось, как красочно исполняет его талантливая Тиманова. «Мадемуазель Вера! – говорил он в шутку. – Разрешите-ка восточный вопрос по Вашему методу!».

В молодых русских композиторах, посещавших его веймарскую обитель, стареющий аббат видел преемников и продолжателей Михаила Глинки. Он с удовольствием отмечал в их музыке «живую, жизненную струю». Встречи с ними напоминали о России. Он брал с рояля потрепанный, так любимый им экземпляр «Исламея» и, словно вновь переживая зазвучавшую в нем музыку, обращался к приятным воспоминаниям: «Жаль, что вы не слыхали, как у меня играет Ваша компатриотка (соотечественница – О. К.) мадемуазель Вера Тиманова вот эту вещь».

Но композиторы Кюи, Бородин, нотоиздатель Бессель, часто приезжавшие в Веймар и находившиеся в близком окружении Листа, неоднократно могли слышать бриллиантовую игру нашей землячки. Вероятно, сочинение Балакирева так и осталось коронным номером русской пианистки – не случайно она постоянно включала его в свой концертный репертуар.

…В 1830-х годах, еще совсем молодым, Лист хотел, чтобы его будущая биография была определена такими словами: «Жизнь музыканта – долгий диссонанс без окончательного разрешения…». Но затронутые им струны всегда продолжали звучать, волновать, влиять на души целых поколений, и долгий диссонанс его жизни окончательно разрешился последующей, благодарной эпохой.