Шаляпин и город детства

Каждое лето я езжу к маме, в Уфу, полную ароматами детства и романтическими воспарениями того периода, который едкие французы называют «глупым возрастом» и который, как мы потом убеждаемся, богаче и, уж конечно, искреннее и спонтаннее умной и пресной взрослости. Это Маленький принц учит летчика «видеть сердцем», приручать Лиса, ублажать розу, выкорчевывать баобабы и отлетать к звездам. Летчик не научил его ничему.

Итак, в это лето через журналиста «Вечерней Уфы» А.Касымова, с которым мы уже сделали несколько больших материалов, я познакомился с Галиной Александровной Бельской, президентом Уфимского отделения Международного шаляпинского центра, замечательным человеком из той высокой породы, которую Гофман называл «истинные музыканты». Уже лет десять она отдает все свои силы и душу этому делу на чистом, как говорится, энтузиазме.

Шаляпин, как и другие великие русские голоса, отражающие каждый по-своему одну из самоцветных граней того духовного монолита, который мы зовем Россией, всегда присутствовал в моей жизни. В конце 70-х я увозил в своем нехитром багаже в далекую Америку вышедшее тогда полное собрание его грамзаписей. Раскаты этого поднебесного, соборного, улетающего в какие-то заветные дали гласа всегда отдавались в душе. Вот в «Пророке»: «И гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье...»  Пропасть лежит и дышит между этими «гад» и «прозябанье»; всякий раз, когда слушаешь эти магические басовые модуляции, время и пространство уступают место вневременью и беспредельности, и мурашки бегут по спине.

Там, в Америке, я настолько вжился в более редкую шаляпинскую запись – «Последний рейс моряка» (в той же постромантической традиции, что и знаменитый дуэт «Моряки» Вильбоа – Языкова), что, как не раз бывало, освободился от наваждения, написав на ту же мелодическую канву и в том же сновиденном духе стихотворение «Капитанская могила».

Годы спустя. Париж. «Русская мысль», и мой друг, старейший русский журналист и поэт К.Д.Померанцев рассказывает, как он слушал «Бориса Годунова»: «Когда Шаляпин ушел со сцены, в зале стало темно! Такой силы было его присутствие». Рассказывала и Ирина Одоевцева, но прежде всего, конечно, Нина Константиновна Прихненко, секретарь редакции, которая просто воспитывалась в семье «дяди Феди» вместе с его любимой дочерью Дасей. Но это отдельная большая тема, и к тому же рассказ Нины Константиновны уже публиковался в «Р.М.» и в России неоднократно. Кстати, в ближайшее время в Петербурге выходит сборник Кирилла Померанцева «Оправдание поражения», куда вошли все его стихи, мемуарный цикл «Сквозь смерть» (с очерком о судьбе Даси) и литературная критика. В приложении я поместил никогда не издававшуюся в России статью Даси Шуваловой-Шаляпиной «Сказки Шаляпина» с рисунками ее отца.

И наконец, в годы моего секретарства, много рассказывала о Шаляпине и Великая княгиня Леонида Георгиевна: в доме ее родителей в Тифлисе он часто бывал.

В 1984 году, уже работая в «Русской мысли», я, с некоторым содроганием, переступил порог советского консульства, чтобы поменять вашингтонскую «прописку» на парижскую. В особняке на улице Прони, где сейчас расположено постпредство РФ при ЮНЕСКО (под чьей эгидой – о, ирония судьбы! – выходит сейчас мой новый сборник стихов), было пусто, и без того странная атмосфера была наэлектризованной. Мой паспорт унесли в какие-то высокие двери. К охраннику сбежала по лестнице возбужденная секретарша: «Везут! Сейчас позвонили от посла. Уже едут в аэропорт...»

И тут я понял, о чем идет речь. В этот самый день тело Шаляпина было эксгумировано на парижском кладбище Батиньоль, чтобы, бесчеловечно оторвав его от жены, отправить в Москву. Тогда был пик перестроечного поветрия по «возвращению» тел. Казалось, еще немного и уютное кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа начнет терять своих именитых «постояльцев»: Бунина, Мережковского (возможно, оторвав от Гиппиус), Коровина, Куприна, Сомова... Но на эту кощунственную моду, слава Богу, скоро не стало денег или прошла охота.

А в тот момент мне вспомнилось, как Шаляпин описывает в своих мемуарах «Маска и душа» приход советского посла с целью изъятия у него паспорта. Дася же передавала Померанцеву по-шаляпински громкую фразу отца: «К этой сволочи – ни живым, ни мертвым!» И не надо сглаживать сегодня острых углов («волею судеб оказался вне...», «никогда не хотел...» и т.д.), ибо на этих самых углах осталась клочками наша боль, а порою – и кровь. Гумилев и Мандельштам тоже «волею судеб», хотя и «никогда не хотели».

И вот снова Уфа. Ласковое лето. На здании бывшего Дворянского собрания, что напротив оперного театра, новая мемориальная доска с таким знакомым обликом: здесь пел Шаляпин. «Точкой отсчета его артистической жизни, – взволнованно рассказывает Г.А.Бельская, – следует считать Уфу, так как именно у нас Федор Иванович впервые покорил сцену как оперный певец. Ведь в Уфу семнадцатилетний парень приехал в труппе антрепренера Семенова-Самарского хористом и впервые пел сольную партию. С теплотой он пишет в своих воспоминаниях об Уфе, о Кружке любителей музыки и пения, о том, как помогли ему уфимцы – устроили работать, хотели установить стипендию и послать учиться».

Дебют Шаляпина в Уфе состоялся 18 декабря 1890 года: он впервые солировал в партии Стольника в опере С.Монюшко «Галька». Дочь певца Ирина называла Уфу творческой колыбелью отца. Шаляпин провел в городе девять месяцев. С Уфой связан его первый контракт, первый успех у публики, первое жалованье и приличный костюм, первая фотография и впервые данный автограф. Отсюда он устремился в триумфальный творческий полет по всей широкой России, а потом и по всему Божьему свету.

Молодой Шаляпин прибыл в Уфу из родной Казани на пароходе 19 сентября. А после окончания гастролей труппы С.Я.Семенова-Самарского Шаляпин с помощью местных меломанов устроился служить писцом в Уфимскую губернскую земскую управу, где с 29 апреля 1891 года получал «10 рублей за половину месяца».  Здесь он встретился и на всю жизнь подружился с такими известными уфимцами, как художник М.В.Нестеров, певица Е.Я.Цветкова, сценограф и архитектор И.Е.Бондаренко, пианистка В.В.Тиманова, ученый-тюрколог Заки Валиди. «Здесь у нас две недели, как все бредят Шаляпиным, – отмечал в своем письме Михаил Нестеров. – Это действительно гениальный артист, совсем тут свел всех с ума».

Самое удивительное, что чудом сохранился деревянный домик на улице Гоголя, 1, в котором молодой певец снимал крошечную комнату. Домик этот на высоком берегу, с балконом, откуда открывается величественный вид на Белую и забельские лесистые дали. Шаляпин вспоминал: «Жил я у прачки, в маленькой и грязной подвальной комнате, окно которой выходило прямо на тротуар. На моем горизонте мелькали ноги прохожих, разгуливали озабоченные куры. Кровать мне заменяли деревянные козлы, на которые был послан старый жидкий матрац, набитый не то соломой, не то сеном. Белья постельного что-то не припомню, но одеяло, из пестрых лоскутов шитое, точно было. В углу комнаты на стенке висело кривое зеркальце, и все оно было засижено мухами. На мои 20 рублей жалованья в месяц это была жизнь достаточно роскошная».

Успех был таков, что Шаляпину предложили бенефис. Он выбрал для него всеми обожаемую тогда оперу А.Верстовского «Аскольдова могила». (Кстати, музыкальное образование этот композитор получил в Уфе и давал концерты с 10-летнего возраста.)  «Бенефис несколько выправил материальное положение, – рассказывает Г.А.Бельская. – От сбора поступило 30 рублей, а от публики – в конверте 50, да еще подарили серебряные часы с крышкой на стальной цепочке. Шаляпин ощутил себя богатым. Наконец-то купил себе пальто (до этого, несмотря на морозы, он бегал в пиджаке, закутавшись в шаль), купил кожаную куртку, сапоги и перчатки. Дирижер Апрельский подарил ему картуз. И Шаляпин франтом гулял по всей Уфе, по поводу и без повода доставая часы и щелкая крышкой. Он впервые сфотографировался и дарил друзьям и поклонникам карточки с трогательными надписями».

С пребыванием певца в Уфе связан и забавный эпизод, описанный А.Куприным в рассказе «Гоголь-моголь». Больше Шаляпин в Уфу не вернулся, хотя со своими уфимскими друзьями встречался всю жизнь, работал над оперными постановками и выступал на концертах блистательной пианистки Веры Викторовны Тимановой, ученицы Н.Рубинштейна и Ф.Листа, которая погибла от голода в блокадном Ленинграде в 1942 году, уже в преклонном возрасте.

На Софроновскую пристань Уфы сходит с парохода «Витязь» долговязый юноша с непослушными прядями на лбу. Багажа при нем нет. Плечи, как в сентиментальных песнях Беранже, укутаны в старенькую шаль. По-волжски окая, он спрашивает дорогу. До центра верст пять, и на извозчика денег нет. Зато в кармане первый в жизни контракт на работу хористом в труппе Комической оперы и оперетты. На часах его судьбы – утро.

И льет дождь. Как сегодня. 

* Г.А.Бельская скончалась в декабре 2004 г.