Тополя на улице Зенцова

Мама Фарида вместе с его сестрами ехала тогда к отцу, служившему политруком во Владивостоке. Фарида вспоминала позже, что в момент рождения Рудика старшая из сестер, Роза, бегала по коридору вагона из конца в конец. Услышав первый крик новорожденного, она остановилась в изумлении и не заметила, как кто-то из пассажиров закрыл дверь и прищемил ее пальцы – шрамы от этого остались на всю жизнь, они напоминали ей о рождении брата лучше любого календаря. Именно Роза стала называть Рудольфа ласково и как-то по-итальянски – Руди.

Несмотря на боль и одиночество длительного путешествия через безлюдье Сибири, мать была счастлива, что, наконец, после трех девочек, родила мальчика.

Из Владивостока семья Нуреевых переехала в Москву, где Рудик провел первые три года жизни. После начала войны отец ушел на фронт. Вернулся он в 1946 году, весь увешанный наградами, с новыми шрамами на лице и теле.

Отец остался в его памяти суровым, властным человеком с волевым подбородком и тяжелой нижней челюстью – незнакомая сила, которая редко улыбалась, редко говорила и пугала мальчика прямым, буравящим вовнутрь взглядом. Уже став подростком, Рудольф старался не смотреть отцу прямо в глаза.

Вскоре после начала войны на дом в Москве, где жили Нуреевы, упала бомба. Семье пришлось уехать. Надеясь вскоре вернуться, Нуреевы оставили в московской квартире большую часть своих теплых вещей, бесследно затем пропавших. Эвакуация привела их на родину, в Башкирию, откуда происходили отец и мать. Семья оказалась в маленькой деревушке Чучуна. Здесь в обычной избе-пятистенке вместе с тремя другими семьями они прожили два года.

Нуреев вспоминал впоследствии, как каждое утро старые хозяева избы будили его и заставляли молиться, желая таким образом внушить ему религиозные чувства. Перед ликом Богородицы горела желтенькая лампадка. Таращась полусонными глазами на мерцающее желтое пламя, Рудик становился на колени и бормотал слова, не имевшие для него никакого смысла. Мать почти всегда просыпалась и приходила в ярость – она была коммунисткой и противником всего божественного. И все же молитвы Рудик повторял почти каждое утро. Он никогда не жаловался на религиозных стариков и даже упрашивал мать позволить ему и дальше повторять эти странные, очень похожие на русские, старославянские слова. Причина уступчивости была весьма прозаична. Сразу по окончании молитвы старуха давала мальчику несколько мерзлых картофелин или кусочек желтого козьего сыра. Картошка для него была лакомством, сыр – верхом счастья.

В Уфу, которую Нуреевы считали своим родным городом, семья переехала, когда Рудику минуло пять лет. Жить стали у брата отца в деревянном доме на улице Зенцова.

Музыка – вот единственное, что его зажигало, вот от чего хотелось жить и что постепенно захватывало все его мысли и чувства. Песни или просто мелодии – он отзывался на них так, как будто они были обращены к нему одному. Старое радио, которое семья Нуреевых возила по всем городам как главное свое богатство, было единственным источником прекрасных звуков. Слушая музыку, Рудик неподвижно просиживал возле него часами – он словно чувствовал, что с ее помощью сможет вырваться из мира горя и одиночества. Тогда еще он не знал, что у музыки есть такое воплощение, как танец.

Мать, несмотря на ее бесконечные заботы, не могла не заметить его увлеченности. Приходившие к Нуреевым друзья часто говорили ей: «У Руди врожденный талант к танцу... это дар... ты должна послать его в Ленинградскую балетную школу», или: «Руди сейчас надо начать классическую подготовку под руководством хороших учителей». Мать только молча кивала – в самом деле, Ленинград, а почему не Луна, на какие шиши?!

А в канун Нового года он впервые в жизни увидел настоящий балетный спектакль. Матери удалось купить всего один билет в театр на тот вечер, но ей так хотелось провести на спектакль всех своих детей!

«Никогда не забуду ни одной детали представшей перед моими глазами картины, – вспоминал Нуреев, – зал с мягким, прекрасным освещением и сверкающими хрустальными люстрами, висящие повсюду небольшие фонарики, цветные окна, бархат, позолота – другой мир, мир очаровательной волшебной сказки. Этот первый поход в театр оставил единственные в своем роде воспоминания, зажег в сердце огонь, принес невыразимое счастье. Все, что я видел там, уводило меня из убогого мира и возносило прямо на небеса. Как только я вступил в это волшебное место, я почувствовал, что покинул реальный мир, и меня захватила мечта. Я лишился дара речи».

То была любовь с первого взгляда. Его первая встреча с балетом наполнила новым смыслом все его существование.

В 1946 году, когда Нурееву минуло одиннадцать, старшая сестра Роза привела его в уфимский Дом учителей к Анне Ивановне Удальцовой, бывшей балерине, человеку чрезвычайной музыкальности и высокой культуры. Эта семидесятилетняя женщина в свое время танцевала в знаменитой труппе Дягилева вместе с Павловой и Карсавиной, дружила с Шаляпиным, выступала в кордебалете Балле рюс де Монте-Карло. Она свободно владела тремя языками, из Уфы каждое лето специально выезжала в Ленинград, чтобы поглядеть, что нового появилось в мире балета, а потом рассказать об этом своим уфимским знакомым и ученикам.

Перед нею Рудик станцевал гопака и лезгинку. Удальцова молчала долго, намного дольше, чем это мог вынести одиннадцатилетний мальчишка. Наконец она сказала, что за пятьдесят лет работы с детьми это первый случай, когда она с полной уверенностью может сказать: «Он обязан учиться классическому танцу. У него прирожденный талант. Он должен поступить в училище при Мариинском театре...». Мальчик густо покраснел, хотя не был слишком удивлен – он уже слышал столько похвал в свой адрес, а «поезжай в Ленинград» являлось обычным к ним рефреном. Но он хорошо видел разницу между соседскими восторгами и вердиктом старой балетной богини.

Удальцова давала ему уроки классического балета дважды в неделю. Год спустя, когда Нуреев усвоил пять позиций, первые плие и батманы, она призналась, что ничему больше научить не сможет, и рекомендовала продолжить занятия со своей подругой Еленой Константиновной Войтович, бывшей долгие годы солисткой Кировского театра, а потом вернувшейся в Уфу как профессиональный преподаватель.

Рудику было уже около четырнадцати. Он все больше замыкался в себе и чувствовал себя все более одиноким. Ведь жизнь его была – в танце. Поскольку дома об этом даже слышать не хотели, а бросить танец уже не мог, он начал жизнь, полную лжи. Ему приходилось изобретать предлоги, чтобы ускользнуть из дома на репетиции.

Хотя благодаря его участию школа побеждала на всех танцевальных конкурсах, учителя продолжали засыпать отца записками с жалобами: «Нуреев всегда опаздывает на уроки... прыгает, как лягушка, вот и все, что он умеет. Он трясется даже на лестничных площадках...».

Самые счастливые воспоминания тех лет связаны с концертными поездками по соседним с Уфою деревням. Танцевальный ансамбль переезжал из села в село, труппа и реквизит втискивались в два маленьких грузовичка с фанерными кабинами и вечно чихающими двигателями. На деревенских площадях грузовички ставили рядом, откидывали борта, сверху настилали деревянное покрытие – возникала сцена для представлений. Публика сидела на грубо сколоченных скамьях, а по бокам странствующего театра висели маленькие керосиновые лампы, дымившие в темноте.

На следующий год Нуреев стал постоянным артистом театра оперы и балета – директор взял его в кордебалет, а танцовщики разрешили ему посещать занятия. Десятый класс он заканчивал в школе рабочей молодежи. А вскоре Нурееву пришло приглашение из Ленинграда, которого он так долго добивался. Именно тогда директор вызвал его в свой кабинет. «Руди, – сказал он, – на тебя поступило одиннадцать жалоб в связи с плохим поведением и недисциплинированностью, и мне следовало бы выкинуть тебя за дверь, но вместо этого я предлагаю тебе присоединиться к нашей труппе в качестве штатного танцовщика».

В его возрасте получить подобное приглашение, да еще в труппу такого уровня, – ему следовало бы подскочить от радости до небес, но его единственной мечтой был Ленинград. Рудик отказался, а директор долго недоуменно смотрел ему вслед.

Приблизительно в те годы и началась слава Нуреева-танцора. На выпускном концерте в 1958 году он танцевал со знаменитой Аллой Сизовой па-де-де из «Корсара», а на конкурсе в Москве – «Эсмеральду».

Следующей ступенью на пути к славе для Нуреева стал балет «Лауренсия». Дудинская, ученица Вагановой, прима Кировского театра, сама предложила Нурееву партнерство. Успех был невероятным, в одночасье недавний выпускник хореографического училища стал одним из солистов знаменитого театра.