Башкирское стихосложение в ХХ веке. Часть вторая

В результате «корпусный» анализ башкирского аруза и его форм еще раз подтвердил тезис о том, что стихотворения, использующие эту поэтическую технику, потеряли своего читателя в новейшее время и постепенно полностью уступили место силлабической парадигме.

По мнению Б. Орехова: «Такая стремительная перестройка метрической системы, происходившая одновременно с масштабными социальными преобразованиями, не могла быть от них полностью независимой. По всей видимости, перспективам аруза мешала его идеологическая нагруженность, устойчивая связь с идеями «старого мира», которые, однако, не препятствовали поэтической традиции на основе аруза в ряде других советских тюркских литературах, например, в азербайджанской».

В итоге автором делается вывод, что: «В XX веке мы застаем башкирский аруз на стадии серьезного упрощения. Многообразие размеров отброшено в пользу узкого набора метрических возможностей. Регулярное восточное стихосложение, хотя и послужило сеткой координат книжной культуры на первых этапах, стремительно теряет сторонников, и к концу 1920-х годов башкирские поэты отказываются от него в пользу силлабики [1, с. 86]».

Другими словами, после эпохальных событий 1917 г. новая плеяда советских башкирских писателей, в отличие от дореволюционных поэтов, творила на совершенно другой стихотворной основе.

Как указывает сам автор: «Большую часть XX века мы видим силлабическую систему как сложившуюся и устойчивую конструкцию, в которой внутренняя динамика определяется свойствами самой системы, а не деструктивным внешним воздействием. Поэтому башкирский силлабический стих справедливо рассматривать не как расшатанный строй, а как регулярный и самодостаточный».

Однако, исследуя уже долю силлабических метров в башкирском поэтическом корпусе, Б. Орехов получил крайне любопытные результаты. Выяснилось, что самым частотным метром башкирской силлабики оказался 9-сложник. Что довольно необычно, поскольку в наиболее широко известных силлабических традициях, генетически не связанных с тюркской поэзией, доминируют другие метры.

Так, самыми употребительными в польской силлабике были два размера – 11-сложник и 13-сложник. Основными размерами русской силлабики были те же, что и в Польше: 8-сложник, 11-сложник и 13-сложник, особенно последний.

Более того, это необычно даже для тюркского стихосложения, а в киргизской устной поэзии 9-сложники и вовсе отсутствуют. Единственной литературой, в которой 9-сложным строкам отводится значительное место, является татарская.

Исходя из этого, автором делается вывод о том, что «господство 9-сложника – это отличительная черта поволжско-кыпчакской метрики даже на фоне других тюркских традиций».

Все это, конечно, очень интересно, поскольку позволяет под несколько другим углом взглянуть на проблему формирования этнических культур народов СССР, которая была реализована в рамках советской национальной политики. Дело в том, что в наше время является довольно распространённым стереотипом мнение, что советским государством были чуть ли не искусственно и с нуля созданы не только новые нации, но и верхние «этажи» в виде высокой культуры (включая литературу), которые формально имели определенный этнический колорит, но были одинаковыми по своему содержанию. К сожалению, такое вульгарное и упрощенное применение конструктивистской методологии заметно осложняет объективное понимание характера этого процесса.

Теперь же, в том числе на основе данного стиховедческого анализа, мы видим, что конструктивистские механизмы относительно нерусских народов СССР действительно были активно и успешно применены в ходе советской культурной революции, но в итоге они породили уникальные и, глубоко национальные по своей сути, культурные пласты. Кроме того, все это, как ни странно, подтверждает и значительную роль примордиальных структур в процессе нациестроительства: можно искусственно перенести на этническую почву различные институты и практики, однако влияние менталитета, культурного ядра, архетипов, лежащих в сфере коллективного бессознательного, рано или поздно проявят свое национальное своеобразие.

Далее автор показывает, что башкирский стих даже после перехода к силлабике не был статичен и имел динамику внутреннего развития. К примеру, с 1970-х годов доля 9-сложника падает, этот метр какое-то время остаётся в башкирской поэзии доминирующим, но с 1990-х начинается заметный спад, приводящий к современной ситуации, когда 9-сложник серьёзно уступает свои позиции 10-сложнику.

Сам 10-сложник имел более сложную судьбу. Достигнув своего первого пика в 1920-е, в дальнейшем до 1960-х годов он постепенно терял долю, после чего начался такой же последовательный рост интереса к этому метру, превративший его в 1990-е годы в самый востребованный метр башкирской поэзии.

Любопытно, что данные явления внутри башкирского стиха во многом имеют и четкую общественно-политическую градацию (дореволюционный, советский период, 1990-е годы), что в какой-то мере закономерно, поскольку литература всегда находится под влиянием социальных процессов.

При этом автор особо указывает, что метрика 1990–2000-х годов не является откатом к дореволюционному стихосложению, это именно «вектор оригинального развития поэзии, становление новых форм которой ещё, по всей видимости, не завершено».

Поднята в монографии и проблема адекватного перевода башкирской поэзии на русский язык. По мнению П. Ковалева: накопившийся в русской переводческой традиции опыт перевода тюркской силлабики дает основания для формулирования регулярных метрических соответствий.

Данное высказывание Б. Орехов проверяет на материале передачи кыска-кюй (7-8-сложников) в русских переводах в самой полной мере переведенного на русский язык башкирского поэта М. Карима.

В итоге, как пишет автор: «Наблюдения П.А. Ковалева не подтверждаются на материале переводов башкирской силлабики. По всей видимости, переводчики избирают наиболее удобный им для версификации метр, не соотнося его со строем оригинала».

Основным размером для переводов М. Карима стал пятистопный ямб, одинаково хорошо (по мнению переводчиков) подходящий для передачи строк почти любой оригинальной длины. Второй по популярности размер переводов – пятистопный хорей, незначительно отличающийся от первого по числу слогов.

Вывод автора неутешителен: «Узун-кюй и кыска-кюй не замечены и не восприняты русской переводческой культурой. В отличие от известных в России форм восточной поэтики вроде газели, касыды или рубаи, которые переводчики стараются воспроизвести средствами русской поэтической традиции, важные для башкирской поэзии формы не имеют своего русского облика и не могут быть узнаны в переводе».

Отдельно останавливается он и на вопросе длины текста, строки, поскольку считает, что именно «такая опись атомарных фактов, вроде длины стихотворного произведения, на глазах становится основанием для истории поэтических жанров. Так открывается путь от количественного описания деталей к структурам и смыслам высокого уровня».

Разбирая проблему самобытности башкирского стиха и иносистемного воздействия, Б. Орехов приходит к мнению, что: «Установление родства специфических черт современной поэтики с исконно тюркскими свойствами древнейших текстов, свободных от доминировавших инокультурных традиций, понятный и естественный процесс, но, кажется, что для этого совершенно не нужно изобретать фантомные особенности башкирского стиха».

Он считает, что: «Достаточно взглянуть на реальную метрику, которая выглядит вполне самобытно и на европейском, и даже на общетюркском фоне: форма узун-кюй не характерна, а, может быть, даже неизвестна тюркским литературам за пределами Поволжского региона, авторитетная русская поэзия практически не оказывает влияния на структуру башкирского стиха, персидская метрика в тюркском контексте меняется до неузнаваемости и даже культурно значимые силлабические формы европейских литератур не захватывают внимание башкирских поэтов. Всё это отчетливо свидетельствует, что башкирское стихосложение в большой мере герметично и слабо зависит от влияния извне».

В конце монографии автор приходит к центральному выводу, что: «Самобытность, а, значит, и самоценность башкирской системы стихосложения очевидна, а ее устойчивость к иноязычным влияниям хорошо заметна на разных уровнях организации текста. Ни русская культурная и политическая доминация, ни кажущееся сходство с другими тюркоязычными традициями не смогли поколебать сформированную в первой трети XX века координатную сетку башкирского стиха».

Таким образом, по оценке ученого, современная башкирская поэзия на данном этапе развития «выработала для себя четко обозначенные формы, что говорит о ее стилистической зрелости, а также о стилистической зрелости всего литературного языка».

В завершение остается только поблагодарить Б. Орехова за основательную и оригинальную работу, а также пожелать ему дальнейших исследований и открытий в области корпусной лингвистики.

1. Орехов Б.В. Башкирский стих ХХ века. Корпусное исследование. СПб.: Алетейя, 2019. – 344 с.: ил.

2. Хусаинов Г.Б. К вопросу о башкирском стихосложении // Вопросы башкирской филологии. М.: Издательство АН СССР, 1959. С. 85-97.

3. Искандарова С.А. Эволюция метрического и силлабического стихосложения в башкирской поэзии начала XX века. Автореферат … кандидата филологических наук. Уфа, 2013.

4. Гайнуллин М.Ф., Хусаинов Г.Б. Писатели Советской Башкирии. Биобиблиографический справочник. Уфа, 1977.