Лига выдающихся декадентов. Часть седьмая

* * *

– Минцлову нельзя отпускать! Покуда она не обезврежена, русская словесность в опасности! Куда она могла отправиться? Боря, – теребил рукав поэта Розанов, – подайте нам идею!

– В Москву.

– Почему?

– Она всегда отдыхала там от столичной суеты, – слабым голосом ответил Бугаев.

– Значит, и нам – на вокзал, – устало обронил Розанов.

– После давешнего столкновения «колоде» отдых понадобится, – вставил Вольский.

– Круги… Надо взять круги! – вспомнил Василий Васильевич.

– Зачем же?

– Разумеется, вернуть Воднику и потребовать назад деньги! – сказал Розанов.

Вольский осклабился:

– Что-то мне подсказывает… Водник живёт за счёт заказов Минцловой. Разорить хотите?

Впрочем, расходовать на это время не было никакой возможности. Собрались на вокзал. Бугаева усадили в пролётку посередине.

Ехали по Лиговке, когда философ нарушил молчание:

– Я внутри сознания постоянно слушаю райские напевы.

– И что, не мешает? – с живостью спросил Вольский.

– Напротив! Мысли как кристаллические иголочки. Умственная свежесть, хоть бы и полночь. Голова почти никогда не бывает больной. Да я же писал где-то в «Листве» про себя! А как вам наблюдение: когда Минцлова витийствовала, моя музыка сфер усилилась, заглушая пагубные речи.

– Потрясающе!

Василий Васильевич поспешил умалить себя, не расслышав скепсиса в реплике меньшевика и приняв её за подлинный римский сестерций:

– Есть таланты много более удивительные. К примеру, «слёзный дар», описанный Достоевским.

– Это когда без слёз не взглянешь? – невозмутимо поинтересовался Бугаев.

– По сути точно, а по тону – издевательство.

Розанов поджал губы.

Прервав затягивающееся молчание, Вольский спросил:

– Откуда оно у вас?

– От Бога, Коленька, – смиренно ответил Розанов.

Вольский начал:

– Я как материалист…

Не дожидаясь атеистического извода, Розанов поспешил сказать:

– У меня – ангельские хоралы, Николай Владиславович – материалист и потому для атак Минцловой непробиваем, а вы, Боринька, как выстояли?

– Я тоже в некотором роде обладаю даром убеждения, – гыгыкнул Боря.

– Заговаривания, – поправил Вольский. – Своеобразный гипноз.

– Господа, это совсем не сложно. Я лишь повествую о своей жизни, а слушателям становится плохо. Видали тюремщика, сникшего от моих рассказов? – напомнил Бугаев.

– Эк нам повезло, что встретились такие, не обделённые талантами, – подвёл итог Розанов.

Мелькали экипажи, вокзал ждал впереди.

– Вам не кажется, что с окружающим нас миром что-то недоброе происходит? – прищурился Василий Васильевич. Вольский помотал головой. – Посмотрите внимательно по сторонам.

Вдоль стен крались какие-то захожие косматые чухонцы с несообразными узлами. Чудилось: из домовых приямков вытаращили глазки-бусинки страшные подвальные водоплавающие крысы, целят зубами в жилку на шее. В пространство изливался отталкивающего оттенка воздух, будто по забитому пылью воздуховоду из комнаты, в которой взбесилась спиритическая доска.

– Мир как будто обезумливается, – горячо зашептал Розанов. – Культисты, бродяги, попрошаи – всякая ракла повылазила на свет Божий.

– А по мне так всё как всегда, – сказал Боря, чистя ногти.

– Минцлова чинит препятствия.

– Эвон как забегали, тараканы! – кивнул Вольский на городового. – В молодости бывало: на тройке подлетишь к городовому, сгрузишь ему на плечи упакованный в бумагу огромный шар – тыкву приволжскую. Лошадей хлестнёшь и с криком истошным: «Бомба!» улепетываешь. Смеху-то!

Где-то за торцами домов прогремел взрыв и сразу же – ещё один.

Бугаев, ни к кому не обращаясь, прокомментировал:

– Бомба – лавинное деление тяжёлых ядер. Хм, надобно записать в книжечку…

Ход замедлился, коляска стала, как и вся улица. Пролётки замерли впритык, кое-где восхотевшим выбраться пассажирам пришлось бы перебираться с коляски на коляску.

Служивые безуспешно пытались навести порядок.

– Коля, помянули в дурной час, – Василий Васильевич мелко перекрестился. – Ваши шалят?

Вольский нервно засмеялся:

– Шутите!

– Конечно, шучу! Личарды Минцловой прикрывают её отступление.

– А вы не чересчур ли демонизируете теософскую тётку?

Уличный мальчишка принёс весть:

– Взрывчатую коробочку на мостовую кинули!

– Без жертв?

– Обошлось!..

– Слава Богу!

Ветер выдул со стороны вокзала облако тетрадных обрывков. Оно надвигалось неумолимо, как альбиносная стая огромной, перезревшей саранчи. И вот листики, как живые, тревожно затрепетали кругом. Целое мгновение лебединая песня растворяющихся в городе клочков исписанной бумаги затмевала все иные звуки.

Розанов взял прилетевший ему на колени обрывок.

– Рукописи! Целый короб с шедеврами развеяла. Эх, никогда не узнаем… – Василий Васильевич ловил листики и жадно вчитывался. – «Такой горб, будто постоянно таскал на спине детский гроб». Страсти какие! «С мукой неутолимого голода запустил обе руки в шёлковый кошель, в самый пар, сжал пышные караваи». Неуёмный импрессионизм порой рождает двусмысленности. «Хоть молочным поросёй ему по мордасям стегай. Как с гуся вода». Крестьянская проза, верно. А вот ещё, декаданс: «Это – я… Я гублю без возврата…»

– Эге! Последняя фраза – из моего черновика к «Лакированной карете»! – беззаботно сказал Боря. – Всё равно хотел начать сызнова. Оставьте, пусть летит.

Розанов нерешительно отпустил листок.

Мужичок в рубище трусил через лабиринт остановившихся пролёток. Испытывая терпение возниц, нырял под лошадиными животами там, где нельзя было протиснуться. Оглашал окрестности криком:

– Кайся, честной народ! Последние дни близятся! Но есть спасение! Тщанием великого самовидца грибным соком по бересте писано: «Лютик кожевый»! Цветник поучений, праздник сердца и зерцало души. Для детей Божьих средство быть счастливым, щит веры и меч духовный. Возымеет сын церковный книжицу – спасётся. Будет одна книжица на семью – спасётся вся сота общества. Ежели окажется в дому книжица – целиком дом спасётся.

Приманив кликушу пальцем, купец басовито спросил с высоты дрожек:

– Что же, и доходный домища на тысячу душ жильцов спасётся?

Сектант застыл, отдавшись неведомым подсчётам. Наконец, выдал:

– На сбережение доходного места надобно минимально три книжицы. Купите – всего тридцать копеек!

Купец, откинувшись на подушки, захохотал.

Ни до кого более сектант не докричался. Из пролётки в пролётку перебрасывались:

– Если учесть, что весною проходила комета…

– Звучат в углах комнаты стуки спиритические…

– Английские учёные объявили, что ядовитые газы из хвоста могли просочиться в земные атмосферы…

– Мне давеча приятель сказывал, будто подглядел в пустынном проулке, как обычный на вид господинчик лужу перелетел, ручками маша наподобие крыльев…

– Благоверную на Невском второго дня плечом задел престранный субъект: в оправе без стёкол…

– Так и живём…

Вдалеке замаячила мощная фигура – это был околоточный надзиратель.

– Вавич, Вавич пришёл! – пронёсся говорок среди дворников.

Надзиратель раздал приказы и услал дворников в разные концы улицы, чтоб открыли для проезда ворота в сквозные дворы, а кроме того, перегородили сливающиеся с Лиговкой улицы, с которых притекали экипажи, всё уплотняя «пробку». Энергично замахал рукою, разгоняя пролётки в пустынные переулочки. Осердившись на бестолкового кучера, сам схватил запряжённую пару за дышло и потянул в нужную сторону. Какого-то беспокойного господинчика, соскочившего с пролётки и чуть не затёртого кузовами, водворил обратно, строго внушив:

– Оставайтесь на своих местах и надейтесь на власть, вас оберегающую!

Будто невидимый груз упал с плеч. Солнце казалось ярче. Дышалось легче. Эфир преисполнился ощущением безопасности. Мир проницали имперские ароматы: умащенный воском хром, ружейное масло, о-де-колон марки «Шипр». Кликуша удрал, рассыпав свои брошюры, замешкавшуюся раклу окружили дворники, повели в участок, подталкивая непонятливых в спины черенками мётел. Гуляющая и проезжающая публика заметно повеселела. Боря Бугаев вновь не заметил разницы.

Вавич промерял широкими уверенными шагами освобождающуюся улицу. Огромный, в версту длиной затор рассасывался.

Вольский вжался в сиденье, ссутулился нерадивым гимназистом и руку прислонил к бровям, будто защищаясь от нестерпимо ярких лучей.

– Что это с вами, Николай Владиславович? – недоумённо спросил Розанов.

– Неудобно перед служивым, – хрипло ответил меньшевик. – Это тот самый…

– Вы благонамеренный человек, – пристыдил Василий Васильевич. – Вы же оставили подполье, чего вам бояться? Все грехи вам отпущены российским правительством.

– Сколько же минуло… Лет семь или восемь. Эх! Будь что будет!

Вольский поднял лицо навстречу приближающемуся Вавичу.

Произошло невероятное: вопреки воле прошедших лет надзиратель узнал Вольского. Впрочем, стружковое топорщенье верхней губы, точильным бруском огромный нос и смотровые ямы глазниц – негодная внешность для подпольщика.

Вдруг лицо Вавича раздвинулось широчайшей ухмылкой:

– А-а-а… Благодарствую за овощ, барин. С жёнкой и пекли, и кашу варили: объеденье! Только в следующий раз, как шутить вздумаешь, белорыбицу клади в пакет. Оченно белорыбицу уважаю. Да и не по чину мне теперь растительный подарок принимать. Проезжа-ай!..

Вольский как известняковый фараон уложил парализованные руки на оцепеневших коленях. А потом каменная маска растворилась улыбкой.

– Вот, Коля, человек за семь лет выслужился, а вы потеряли всё, что имели, – беззлобно и даже по-детски наивно сообщил Бугаев.

Вольский помрачнел, отвернулся. Спустя минуту буркнул через Бугаева Розанову:

– Вот, Василий Васильевич, из-за подобных реплик мы с Борей и рассорились.

– Здесь и сейчас это «устами младенца», – пробормотал себе под нос философ.

В пролётке на дне, под ногами, лежали шпаги.

– Мешает! – капризно сказал Боря, толкнув футляр каблуком. – И откуда они взялись?

– Знакомая ссудила. Так совпало, что давеча перчатку бросала одному поэту. Решительная девушка!

На вокзале Розанов черкнул на запавшем в карман фантике каракульку и сунул извощику:

– Завези-ка острия по адреску!..

– Э-э, барин, мне в другую сторонку, – сказал тот, ловко уклоняя руку.

Розанов возмутился:

– Плачу дополнительно!

– Трехрублёвочку? – равнодушно проронил извощик, высматривая в привокзальной толпе клиента посолиднее.

– Три целковых? Отчего так дорого? Сюда за шестьдесят копеек доставили!

– Ведь от вокзала ехать, барин, – будто дитю неразумному сказал извощик.

– Негодяй, фаэтонщик проклятый! – пыхтел Василий Васильевич, подымаясь на дебаркадер.

– Мы обрастаем багажом, – заметил нагруженный кардонкой меньшевик.

Они успевали на последний вечерний поезд.

Розанов вложил в ладонь меньшевику зелёненькую банкноту:

– Коля, возьмите билеты в первый класс.

Бугаев слонялся вокруг установленной на перрон кардонки, ковыряя носками туфель остывающий асфальт, а Василий Васильевич высматривал мужичка в красной шапке.

Вольский вернулся с тремя билетами и наблюдением:

– Оцените! – указал на полосу между железными путями. На порыжевшем от солнца газоне оранжево пучился комок жалко обмякшей резины.

Розанов прищурился, просеменил туда, где платформа обрывалась к двум устремляющимся в восточную бесконечность России стальным полосам. Невдалеке носильщик, оседлав пестрящий наклейками баул, толковал другому:

– Да это вдова знаменитого путешественника Эмиля Голуба!.. Разглядел вблизи – теперь верю, что Африку насквозь прошла. Ух, могучая баба! По Азии двинется, через Монголию, Тибет, до самой Индии. Тут проездом, да и сбросила балласт. Морей у нас в России нет, потопы редкость. Сухопутные мы, и она теперь вместе с нами.

Розанов прислушивался. Некая мысль дразнила, и никак не получалось её выцепить из броуновской круговерти фразочек, забот, впечатлений. Сердито тряхнув головой, он обернулся к спутникам:

– Коленька, прошу вас, спуститесь с платформы, приберите имущество! Поторопитесь! Ради Бога, под локомотив не угодите! До отбытия всего ничего осталось.

Опёршийся ладонями об асфальт Вольский, неуклюже свешивал ногу с высоты, когда Боря, с презрением на него покосившись, изящно соскочил на рельсы и столь же изящно взмыл обратно, чтобы свалить на подставленные руки вещицы, принадлежавшие Минцловой.

 

Продолжение следует…