Даосский маяк. Часть первая

Сан Саныч Перегудин, кандидат филологических наук, работающий преподавателем на кафедре русского языка и литературы в одном из уфимских вузов, свое босоногое детство провел в Приморском крае, в поселке городского типа с каким-то бессмысленным названием советских времен типа «Красный лесовик» или «Ленинский таежник». Именно там, на одном из складов заготконторы завскладом работал китаец, имя которого кануло в Лету человеческой памяти. Китаец был дружен с тогда еще живым отцом Сан Саныча, они вместе пили водку, травили анекдоты про Брежнева и Мао Цзе Дуна. И тогда, больше для смеха, китаец как-то легко и непринужденно обучил шестилетнего Саню той самой пресловутой китайской грамоте, о которую обламывали зубы многие золотые головы. Отец не пережил крупномасштабной алкогольной агрессии, его печень капитулировала перед циррозом, и холмик с жестяным памятником на местном кладбище лег еще одной пылинкой в океан пьяного пепла.

Мать засобиралась к родственникам в Башкирию, и китаец, уже сам от пьянки видевший погребальные костры на берегах Хуанхэ, помог с переездом. Прощаясь, он подарил Сане все свои книжки, изданные на китайском еще до времен Культурной революции. Саня перечитывал их без конца, не понимая, что китайский язык один из труднейших языков в мире. В Уфе он выучился, защитился, не женился, в общем – остался. Учил студентов основам и глубинам великолепного, поэтического и грандиозного в своей печали русского языка. И было у него хобби – не хобби, а просто еще одно занятие в жизни. Любил он съездить в отпуск в какой-нибудь город покрупней, влезть в доверие к директору центральной библиотеки, от души посидеть в архиве в китайском разделе да допереводить какие-нибудь старые маньчжурские тексты или поломать голову над манускриптом Великих Моголов. Пару раз за свои сорок два года он съездил в Китай по турпутевке и, вместо того, чтобы, как все нормальные люди, шалеть от китайской экзотики и уедаться китайской кухней, завел знакомство в нескольких крупных библиотеках и музеях и с тех пор очень активно с ними переписывался.

Сан Саныч никогда не пытался засветиться в определенных кругах, но, скорее всего, в России он был одним из крупнейших специалистов по истории Китая и древнейшим китайским языкам. Сейчас он стоял в отделе каталогов Библиотеки имени Ленина в Москве и настойчиво объяснял библиотекарю:

– Вы меня опять не поняли. Мне нужны первоисточники, повторяю, первоисточники V-IV веков до нашей эры с упоминаниями основ философии Дао. А вы мне выписали полтонны комментариев. Ну, зачем мне эта макулатура?

– Я что-то не понял, – начиная наконец понимать, проговорил задумчивый библиотекарь. – Вы что, прямо по-древнекитайски читать будете?

Сан Саныч придирчиво осмотрел свой костюм:

– А что Вы на меня так смотрите, у меня что, побелка на плече?

– Да нет, ничего... Просто как-то... Ну, вы понимаете, это же оригиналы... – и, проводив взглядом настырного посетителя, взял трубку внутреннего телефона и с задушевностью, которой обладают только старые библиотекари, проворковал:

– Сонечка, голубушка, сколько лет мы не заглядывали в китайский раздел?.. Нет, старых рукописей... Ага… Нуда... Понятно... Ну, бери ручку, золотко, записывай...

Просидев четыре дня в читальном зале, Сан Саныч решил остаток отпуска провести в Ташкенте у друга, однокашника по университету, маленького веселого корейца Вениамина Ли, который в легкой, правда, степени страдал тем же китайским недугом. Сидя в купе, Сан Саныч в сотый раз перелистывал копии манускриптов, полученных из Китая и собранных по библиотекам России, но вместо иероглифов в голову лезли всякие дурацкие мысли вроде того, что у корейцев, живущих в России и ближнем зарубежье, очень короткие фамилии – Ли, Ким, Цой, Пак, и, видимо, они поэтому выбирают себе такие громоздкие имена – Вениамин, Станислав, Всеволод и т. д. «Неосознанное стремление к мировому равновесию», – с улыбкой думал Сан Саныч.

В районе Чиланзара, в тени плакучего тала, в уютной куксильне за столом сидели два старинных друга и, попивая арак, угощались кукси, панчали и знаменитым корейским хе невыносимой остроты и умопомрачительной вкусноты. Когда ешь настоящий корейский хе, то кажется, что зубы начинают плавиться, но остановиться не можешь и, почти плача от мартеновского пламени во рту, тянешься еще за одним ломтиком рыбы.

– Слушай, Веня, – с трудом дыша от обжорства и обилия острых приправ, проговорил Сан Саныч. – Помнишь, год назад я просил тебя кое-что разузнать о так называемом Даосском маяке. Ты не пробовал, не пытался?..

– Саня-джан, когда-нибудь было, чтобы я говорил и не делал? – умиротворенно дожевывая салат из спаржи, сказал Веня. – Я тут даже в Самарканд, в Бухару и в Хиву ездил, у меня там родственники со связями. Что за времена, что за жизнь? Везде нужны родственники, везде – честно попроси – скажут: «Нет, дорогой». Куда катится этот мир, в какой вселенной мы живем? Уже сколько раз солнце садилось и вставало над этой бренной...

– Стой, стой, Веня, о вселенной потом. Ты мне по существу, что накопал, выкладывай. Я тебе тоже кое-что подкину.

– В Бухаре, в древнем дворце эмира работает экскурсоводом один старый русак, то ли профессор, то ли доктор, но точно какой-то умница. У него дома сохранилась одна папка с копиями документов еще дореволюционной поры. Сам я пытался переводить, но я – слабак. Я тебе копии отдам. Мы с этим дедушкой побеседовали и сошлись на том, что Даосский маяк это все-таки какая-то древнекитайская поэтическая аллегория, образ, короче – вымысел. Сколько мы с тобой ни копаем, нигде нам не попалось и намека на элементарное описание его как предмета. Ну, Саня, ну скажи мне, что это такое? Форосский маяк – понятно, Босфорский – ясно, Амаяк Акопян – тоже все нормально. А Даосский, да еще маяк... Нет, это точно из области поэзии. Какое-то древнее поэтическое клише. Типа – о, звезда моих очей... Хоу?..

– Да нет, Веня, в том-то вся и штука. Я тоже так думал. Но сколько может держаться мода на какой-нибудь удачный поэтический оборот? Ну десять лет, ну двадцать, ну пускай пятьдесят. А тут речь идет о двадцати пяти, двадцати шести веках. Веках, Веня! И еще, любой автор во все времена стремился популяризовать свои произведения, тиражировать удачные находки. Оставались бы следы в придворных хрониках, в ученой среде, в подражаниях, да мало ли где... А тут идет какая-то непонятная игра. О маяке упоминается в какой-то случайной частной переписке, когда не упомянуть не получается.

Или в судебной тяжбе при рассмотрении документов о наследстве. Однажды маяк промелькнул в складских расписках одного торгового каравана. И, очень редко, точнее, пару раз я сталкивался с этим в поэтических трактатах самих даосских мудрецов. И то как-то вскользь, как будто им этого не хотелось, но формально упомянуть все же было надо. Вот и думай теперь, что да как...

– М-м-м-да. Нашел ты себе занозу в попу, – Веня хрустнул спелой пахучей грушей. – Знаешь что, у этого дедушки есть в Питере знакомый востоковед на пенсии. Дед говорил, что он долгое время копался в уйгурских делишках конца третьего века до нашей эры. Я адрес на всякий случай записал, но кто знает, может, его в живых-то уже нет...

Год у Сан Саныча Перегудина прошел, как всегда, в неустанной рутине кафедральных дел. Студенческая река несла свои мутные воды без остановки. Охламоны охламонили, умники умничали, остальные с грехом пополам учились. Сан Саныч честно отстоял летнюю сессию и двинулся в Санкт-Петербург. Востоковед-пенсионер оказался, как ни странно, жив. Дочь, жившая по указанному адресу, объяснила, как проехать к нему на дачу.

– Молодой человек, а зачем вам все это нужно? Вы диссертацию пишете, или что? – расталкивая поленья в камине, проговорил дед востоковед, божий одуванчик, человек без возраста и вне времен.

– Да нет, просто интересно, – пожал плечами Сан Саныч.

– А-а, хобби.

– Нет, не хобби! Извините, ради Бога, за резкость. Как бы вам объяснить. Хобби – это все остальное, чем я занимаюсь в жизни, включая зарабатывание денег. А это – основное… Как бы это поточнее... Я, честно говоря, еще и слова-то не нашел подходящего.

– Не надо, я все понял, – среди пластов морщин в гуще седых бровей светился острый, как излом стекла, ум. «Надо же, ни тени маразма», – подумал Сан Саныч.

– Вы что же, меня насквозь видите? – Перегудин подпустил елея в интонацию.

– А как же, – старик великодушно купился на грубоватую лесть. – Если б не видел – толковать бы с тобой не стал. Я этих бездушных арифмометров знаешь сколько насмотрелся?

Сан Саныч выложил старику все, что ему удалось раздобыть по Даосскому маяку. Старик его внимательно выслушал, поцокал языком, покачал головой, поудивлялся догадкам Сан Саныча на эту тему, а потом перевел разговор на общие для них двоих темы. Они поговорили об эпохе Мин, полностью раскритиковали, а потом оправдали конфуцианство, перебрали еще с полсотни политических и лирических эпизодов из жизни Поднебесной, и Сан Саныч, не очень расстроенный бесполезностью поездки, начал собираться. И когда он уже застегнул последнюю пуговицу и готовился сказать прощальный спич, произошло чудо.

– Ну-ка, погоди-ка, – в каком-то задумчивом сомнении сказал старик, – у тебя загранпаспорт с собой?

– Вообще-то с собой. Привычка, наверно, всея держать при себе, – ответил Сан Саныч, вдруг почувствовав, что наступил ключевой момент во всей этой истории. Он даже вспотел от предчувствия.

– Вот и хорошо. А не слабо тебе прямо сейчас махнуть во Францию, а? В провинцию, а?.. – глаза деда сыпали иронией, дерзостью, но было в них что-то от ожидания, надежды, что ли. Ну, дескать, соглашайся, чудак-человек.

– Ну вы, дедушка, и скажете. Это же все не так вот, с бухты-барахты, да у меня и денег-то с собой нет. – Не понимая, где в этой комнате верх, где низ, промямлил Сан Саныч.

– О деньгах не беспокойся. О визе не журись. Я в этом городе – не баран чихнул. Я, если хочешь знать, – матерый блокадник-орденоносец. Мои друзья-однокашники знаешь в каких кабинетах сидят? – Старик расправил плечи, стрельнул своими крупнокалиберными глазами, и комната стала как-то опасно простреливаема. – Я, если хочешь, могу тебя хоть в Америку, хоть в Антарктиду, хоть в космонавты запустить. А деньги что... Деньги – пустое... Лишь бы человек был хороший.

Окончание следует…

«Истоки», № 35 (297), 4 декабря 2002. С. 6-7