Старик

В лощинке за изгородью, согнувшись дугой, Галим косил огород. Мы трое, я и две помощницы, поглядывая на него, удивлялись: куда это он так торопится. Машет и машет. Пройдет ряд, завернется и снова. Вот он, наконец, остановился, поглядел в нашу сторону, поднял руку и закричал:

– Здорова! Айда курить.

Я ответил, хотя знал, что он туг на ухо и здороваться с ним издалека бесполезно. Сделав еще несколько заходов, мы тоже остановились. Помощницы мои, повесив косы на прясла, уселись на зеленые ряды в теньке и начали о чем-то беседовать, а я пошел наведать Галима. Он сидел под березой и крутил из газеты козью ножку.

– Исамесес, – поприветствовал я его по-татарски.

– Вик исам! – и протянул руку. – Как жив-здоров?

– Плохо! Вот голос твой еще слышу, узнал, а тебя не вижу. Темно стало. Так, чуть-чуть свет...

– А как же ты косишь-то?

– На ощупь. Косой землю чупаю, как она там ходит.

– А точишь как?

– Так и точу.

Галим молча достал спички, чиркнул, и струйки голубого дымка, обласкивая губы, закудявились у его ноздрей.

«Вот те раз! – подумал я. – На ощупь точить косу? Да тут в два счета обрежешься: и зрячие без пальцев остаются». Я взял его косу. Э-э-э! Совсем не такая, как была когда-то. Тупая, забитая, ручка шатается.

Эх, Галим, не узнаю я тебя: такой ли ты был?

– Халь бетты (сил нет), – сказал он горестно. – Жить часу не охота. Ноги не ходят, глаза не видят – темное лицо твое: ни глаз, ни рта у тебя не вижу, руки дрожат, а косить надо.

– Надо, надо, Галим! Терпи. Нам с тобой никто не наготовит ни сена, ни молока, ни мяса. А будешь махать, хоть что-то да будет.

Галим дотянул самокрутку, вдавил окурок пальцами в землю и поднял глаза на меня.

– Раньше лучше жил. Сила была.

– Знаю. Двухпудовую гирю на мизинце поднимал. Сам видел. В тридцать втором, как спецов на поселок привезли. Крепкие мужики были: крестьянская кость. Саматов Загит, Лаптев Иван, Шитов Федор, Иванов Данила... Как дубы!

– Все прошло, – вздохнул Галим. – Бывало, перевяжут ребята силу нитками на руке в семь рядов, согну – только тик, и все лопнут.

– Какие ребята?

– А что в культбардаке жили. Нас тогда, холостых, от родителей отделяли, чтоб мы под их кулацкое влияние не попадали. И кормили там, отдельно, и жили. А с семьей только на свидание ходили. И то по разрешению коменданта. Увидит, поймает, в каталажку посадит, жрать не даст. Потом разогнали этот культбарак: клуб рядом, девки стали ходить, тоже ведь молодые были, не нравилось это коменданту. Мы к родителям переселились... А вот Попов Сеня был – одну нитку порвать не мог: у него тело, как кислое молоко было.

– Помню и его. На Замараевой Насте женился, как с войны пришел. На руднике комком-глыбой привалило. В забое погиб. Брусок есть? – спросил я его.

– Вот нож. Копыта корове обрубал, сломал, обломком теперь косу срезаю.

Я стал срезать зазубрины – сталь, точно свинец, стружками падала в стерню. «Вот это нож!» – подумал я и прошелся брусочком.

– Бери! И пробовать не буду.

– Спасибо, спасибо, – пробормотал Галим. – Косы нынче сто да больше, кажись, уже сто двадцать... Ты подумай-ка! Как мужику жить? А были девяносто копеек.

– Приноси точить. Здесь рядом. Поправлять буду.

– Спасибо, ладно. – И как-то неожиданно и смущенно добавил: – Если умру, приходи хоронить.

– Ярар! – согласился я. – Но кто знает, чей черед: смерть не выбирает. А сын где, что не помогает?

– Немного помог: восемь копен на сеновал стаскали, на речке стожок поставили. Если это уберу, на коровушку хватит.

– Дай бог! Старайся, Галим, живи, шевелись.

– Знаю, знаю, да сил-то ведь не осталось: восемьдесят третий пошел. На поселке никого старше мужиков нет.

– Да. А я за тобой. Мукарим третий. А было! Господи, сколько всего было! Минязев Касым... пришел с работы, с забоя, стал разуваться у порога, лапти снимать и повалился. До дому с работы дошел и умер. В тридцать третьем кору ели, толкли, добавляли картошки, а с весны – траву. И повалились... По пять-шесть гробов в день! Нет гробов, а покойников – гробы не успевали делать. Накладут в короб, как плах, и везут. По утрам по поселку ездили собирали. Едет, бывало, Неклеенов, ассенизатор был такой, остановится против барака, стучит в окошко:

– Есть покойнички-разбойнички? – и дальше. (Разбойниками комендант наших мужиков звал). И едет Неклеенов, и все полнее его короб, на руки, ноги – если везет зимой окоченелых. Многое пережито. И немногие уже и помнят это. Время безжалостно стирает прошлое.

Я пошел к своим. Они весело и беззаботно о чем-то лопотали. А за спиной остро, с хрустом, врезалась в траву Галимова коса.

«Наверно, последний год косит старик, – думал я. – Да и сам-то теперь каждый сенокос начинаю с такими же мыслями».

 «Истоки», № 42 (342), 15 октября 2003. С. 9