Милосердие

– Дрянное у тебя пиво, хозяин! – заорал порядком поднабравшийся наемник, отталкивая от себя опустевшую глиняную кружку и явно собираясь подняться с тяжелой скамьи.

Хозяин, пузатый бородатый мужик в задрызганном переднике, весь как-то сжался, опасливо косясь на недовольного бойца. Казалось, еще несколько секунд, и таверна взорвется разгулом пьяной драки – перебьют кружки и кривобокие миски, переломают скамейки и столы...

– Уймись, Карл, – устало сказал сосед буяна, одним движением руки усаживая его на место. – Сколько можно орать...

Удивительно, но тот, которого назвали Карлом, мгновенно притих, едва ощутил на своем плече тяжесть руки. Наверное, потому что соседом его был здоровенный мужчина в покрытой бурыми пятнами темно-серой поддоспешной куртке, заштопанной во многих местах, – Гюнтер, командир наемного отряда «Желтый Лев», в котором состояли в основном выходцы из малых германских государств.

– А чего я... Пиво-то и в самом деле дрянное... – забормотал Карл. Покрутив головой, он вдруг уставился на меня и, словно свой последний аргумент, выпалил:

– Вон, даже этот через силу пьет.

«Этот». В небогатом лексиконе стремительно трезвевшего наемника даже не нашлось слова для того, чтобы обозначить меня. Кстати, это и неудивительно – мало кто из людей может придумать, как меня назвать. Это если говорить о нормальных словах, понятное дело – черной, желчной подсердечной ругани-то хватает. Впрочем, никакие ругательства меня уже давно не задевают.

А пиво было не таким уж и скверным. Конечно, приходилось встречать и получше, но и гораздо хуже тоже хватало... Я выудил из темной жидкости мелкую мушку, лихорадочно пытавшуюся взлететь, стряхнул ее с пальца и отпил из кружки.

После того, как Гюнтер в зародыше пресек попытку Карла учинить в таверне «веселье», наемники начали постепенно расходиться, отправляясь в лагерь, разбитый за пределами поселка – мало кто хотел тратиться на темные комнатушки в пропахшей крысами постройке, нагло именовавшейся «гостиницей». А кроме наемников, в таверне больше никого не было – местные крестьяне попрятались по своим домишкам, справедливо решив, что чечевичная похлебка и кружка пива не настолько хороши, чтобы рисковать получить нож под ребро от заливших зенки бойцов.

Скоро в таверне остались только хозяин, я да командир наемников. Я цедил пиво, хозяин ковырялся возле бочонков, которые батареей выстроились за стойкой, а Гюнтер так и сидел за столом, рисуя рожицы в пивной луже. Я старался незаметно рассмотреть наемника. Рослый, крепко сложенный, темные волосы собраны в недлинный хвост, подбородок, конечно же, выбрит – чтобы враг не ухватил за бороду и не всадил клинок в открывшееся горло. Руки мощные, пальцы, наверное, могут выжать воду из булыжника. Крепкие ноги – такой и без седла на коне удержится, да еще и коня придушит, сжав ему ребра...

В наступившей тишине было слышно, как потрескивают толстые сальные свечи и лучины, да иногда поскрипывают доски – наверху кто-то ходил. Наверное, жена хозяина.

– Господин желает еще чего-нибудь? – наконец решился спросить хозяин таверны. Голос его был подобострастным, в движениях сквозила неуверенность.

Гюнтер посмотрел сквозь него, как будто толстяка здесь и вовсе не было. Потом взгляд его стал осмысленным, печать задумчивости сошла с лица.

– Нет, ничего, – ответил он и протянул хозяину таверны с десяток мелких монет, рассчитываясь за пиво и нехитрую снедь. Потом бросил взгляд в мою сторону и добавил еще несколько медяков.

– Это за его ужин, – сказал Гюнтер.

Он поднялся из-за стола и подошел к месту, где сидел я. Двигался он, несмотря на внушительные размеры, легко. Опустился на скамью напротив меня. И снова замолчал.

– Не нужно было этого делать, – сказал я, чтобы нарушить тишину. – Я сам могу заплатить за свою еду.

– Я знаю, кто ты, – сказал Гюнтер, не обращая внимания на мои слова. – Я слышал о тебе от Снорри из Уппсалы. Скажи, почему ты здесь?

– Тебе это известно, – ответил я. – И, наверное, не хуже, чем мне. Я здесь потому, что некий герцог нанял отряд «Желтый Лев», которым командуешь ты, Гюнтер Кёльнский, а некий барон – отряд «Алый Грифон» под командованием Юстаса из Эльма. Я здесь потому, что послезавтра в поле в пяти лигах к югу ваши отряды сойдутся в бою, чтобы решить, кому – барону или герцогу – отойдут три деревни с населением в семь сотен душ.

– Нет, – перебил меня Гюнтер, – почему ты здесь, рядом с нашим отрядом – а не рядом с «Грифонами»? Скажи, ты...

– Ты думаешь, что мне известно, кто победит, – утвердительно сказал я. – Нет, это не так. Просто я иду с севера, и первым мне встретился именно твой отряд.

Не знаю, поверил он моим словам или нет, но часть морщин на его лбу разгладилась.

– Я слышал, что ты не монах, однако ты в рясе... Ты имеешь отношение к Матери нашей Святой Церкви? – спросил он, осеняя себя знамением. – Ты ведь не простой человек, так? Ты помолишься за нас?

Сколько вопросов... Я покачал головой.

– Нет, я не церковник. Когда-то давно... Впрочем, это не имеет значения. А мои молитвы... Не думаю, что Он захочет меня услышать. Так что пусть лучше помолится какой-нибудь благой старец. От его молитв проку будет больше.

Опять молчание. Наверняка в душе у Гюнтера сейчас шла настоящая борьба – верить или не верить сидящему напротив него человеку? Наверное, ему было страшно. Мне бы на его месте точно было.

– Скажи, сколько ты берешь за свою... работу?

Последнее слово Гюнтер выговорил с трудом.

– Это не работа, – сказал я. – Это мой долг. А деньги я беру только потому, что даже мне как-то нужно жить. Я бывал во Франции, в землях англов, в немецких княжествах и даже в одном из походов за Гробом Господним, и питался только милостью воинов. Но если я не получу ни гроша, мой долг все равно будет исполнен.

«Потому что этот долг выше денег». Этого, впрочем, я говорить не стал.

Гюнтер развязал шнурок, стягивавший горловину кошелька, высыпал на широкую ладонь, покрытую грубой корой мозолей, пять золотых монет, придвинул их ко мне.

– Это не за меня. За весь отряд. За любого из моих людей.

Я только кивнул. Арабский чекан. Хорошее, жирно блестящее золото, не то что европейские монеты, тонкие и легковесные. Пять золотых – тем более таких – были редкостно большой суммой. В этой глуши на них наверняка можно прожить не один месяц, если не транжирить деньги, но так ли велика эта цена, когда речь идет о... о том, что есть мой долг? Наверное, нет. Хотя он мог бы и не давать мне ни гроша – это бы ничего не изменило.

Неожиданно Гюнтер вынул из кошелька еще пять монет.

– А это – за Юстаса и его людей. Ты понял меня, старик?

Это было невероятно. Такое случилось впервые. Я смотрел на сидевшего напротив командира наемников – и глубоко в груди, там, где, казалось, давно сгорело и рассыпалось седым пеплом все, что может чувствовать, вдруг что-то шевельнулось...

– Да. Я тебя понял.

Не говоря больше ни слова, Гюнтер поднялся из-за стола и направился к двери. Он уже взялся за ручку, когда я сказал ему вслед:

– Ты великодушный человек.

Он обернулся – и вдруг... Словно тучи разошлись, открывая солнце – наемник улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой. Ничего не сказав, он захлопнул за собой дверь.

Потрескивали лучины и свечи, все так же скрипели над головой доски перекрытия – а я все сидел и смотрел на десять золотых монет, разложенных на темной поверхности дощатого стола...

 

*  *  *

Изумрудная зелень травы. Лазурная синева неба. Ослепительно-яркий желток солнца. И две блестящих серебром линии воинов на расстоянии трех сотен шагов друг от друга.

Видны просверки мечей, солнечный свет играет на копейных жалах, на остриях алебард и протазанов, на изогнутых лезвиях боевых топоров, дробится на пластинах брони. Прядают ушами боевые кони, полощутся на ветру два штандарта – на одном из них солнечно-желтый лев, на другом развернул крылья алый грифон. Я вижу, как перед строем своих бойцов на коне медленно проезжает Гюнтер – мои глаза все еще зорки, несмотря на старость, и я вижу, что предводитель «Желтого Льва» облачен в прекрасный миланский панцирь, а в правой руке у него длинный полутораручный меч. Немецкий клинок, надежный, но тяжелый – впрочем, вполне под стать такому здоровяку. Гюнтер что-то говорит своим людям, но услышать его слов я не могу – слух у меня гораздо хуже зрения.

Отряды готовы к бою.

...Когда-то я ходил в рясе. Следовал за отрядами наемников, пытаясь наставить их на путь истинный, отвратить от убийства, уговаривал сменить мечи на орала... И слышал в ответ – а где были вы, монахи-благожелатели, когда враги или бандиты вырезали наши деревни, рубили головы нашим отцам, предавали огню посевы, обрекая наших матерей на голодную смерть?

Потом, видя тщетность своих призывов, я стал врачевателем – вычищал тем же наемникам гнойные раны, ампутировал чернеющие, отгнивающие заживо руки и ноги, зашивал распоротые животы... И слышал проклятья от тех, кто никогда уже не сможет пройтись по земле своими ногами, никогда не сожмет в своей руке рукоять плуга или черен меча, никогда не увидит своими глазами солнечного света или лица врага...

Бесконечные смерти и страдания, свидетелем которых я был, выжгли во мне все чувства. Я перестал ощущать жизнь как ощущает ее каждый человек. Но я продолжал следовать за отрядами воинов – потому что я понял, что им нужнее всего не милосердие попов и не милосердие врачевателей. Воинам нужно милосердие воинов. И дарование этого милосердия стало моим долгом...

Я сошел с холма, с вершины которого наблюдал за разворачивающимися отрядами, укрылся от происходящего за его поросшим травою горбом. Я не желал быть свидетелем того, что начнется через несколько мгновений – и не видел, как всадники устремились навстречу друг другу, как ринулась им вслед пехота, как в первый раз обагрились кровью мечи... Я зажал уши, радуясь, что зрение у меня лучше, чем слух, и долго сидел, слушая толчки крови, текущей внутри моего тела. Перед моим взором на длинной травинке покачивалась божья коровка, на выпуклой красной спинке которой было семь черных пятнышек. Семь – счастливое число...

 

*  *  *

Ровный ковер изумрудно-зеленой травы, совсем недавно покрывавший землю, теперь был жестоко изорван подковами конских копыт и бронированными башмаками пехотинцев, усеян телами мертвецов, залит кровью.

Я шел между телами, осторожно ступая по изрытой почве подошвами простых сандалий. Я видел, что к полю брани уже торопятся другие люди – врачеватели, которые будут искать выживших, маркитанты из обозов и мародеры, которые станут сдирать с павших доспехи, потрошить кошельки и собирать оружие, священники, чтобы вытащить с поля тех, кому врачеватель уже не нужен...

Гюнтера я отыскал в самой середине поля. Конь под ним был убит ударом длинной пики, а сам предводитель отряда наемников лежал, сжимая рукоять меча, почти по самую гарду вбитого в грудь человека в черном панцире и в шлеме с плюмажем – Юстаса Эльмского.

Командир «Желтого Льва» был еще жив. Хотя жить ему оставалось недолго – из бока торчало обломанное копейное древко, панцирь был изрублен. Из пробитых отверстий свисали окрашенные алым клочья поддоспешной куртки, в громадной ране на животе виднелось что-то сизо-серое, влажное, кровоточащее. Лицо воина было залито кровью. В двух шагах от сошедшихся в последней схватке предводителей отрядов лежали штандарты «Желтого Льва» и «Алого Грифона».

Я подошел к Гюнтеру, опустился на корточки рядом с ним. Он с трудом открыл глаза.

– Это ты, старик... Что ж, теперь я знаю, что мои деньги не пропадут зря. Помни – ты обещал.

– Я помню, Гюнтер, – сказать, что из двух отрядов не уцелел никто, я просто не смог.

– Хорошо, – глаза его закрылись. – Только... не медли.

Я наклонился над ним, обхватил левой рукой за широкие плечи, с трудом приподнял, вжимая его лицо в грубую ткань рясы, чувствуя, как ткань намокает, пропитываясь кровью и потом.

Узкий трехгранный стилет легко вошел в щель между пластинами панциря, прошивая сердце. Тело Гюнтера в последний раз напряглось – и обмякло. Теперь уже навсегда. Еще несколько мгновений я прижимал его голову к своей груди, прежде чем, наконец, осторожно уложил Гюнтера на землю.

Обвитая кожаным шнуром рукоятка стилета лежала у меня в ладони, узкое лезвие было покрыто кровью. Да, бывает и такое милосердие – милосердие воинов. Последняя милость сердца.

А на лице Гюнтера застыла улыбка. Та самая мальчишеская улыбка, которой он улыбнулся мне в таверне...

Я накрыл его штандартом «Желтого Льва». Окружающее вдруг расплылось у меня перед глазами – и я не сразу понял, что плачу. А в груди, там, где, как мне казалось, все уже давно сгорело и рассыпалось седым пеплом, беззвучно кричала боль...

«Истоки», № 33 (385), 18 августа 2004. С. 7