Полуностальгия

Когда я в середине девяностых учился в аспирантуре в городе-герое Москве, моим соседом по общаге оказался парень из другого города-героя, Тулы, мой ровесник. Звали его Володя.

Мы подружились. И частенько подолгу трепались о всяком – не всухую, разумеется.

Мужские разговоры под бутылочку с закуской – до чего же это здорово! И вовсе они не только о бабах или о футболе, как почему-то принято думать. Они причудливы и непредсказуемы. Вот заводится, бывало, у нас беседа о плюсах-минусах разных систем пистолетов и револьверов (как-никак Тула – город оружейников), толкуем об этом, толкуем... ан глядь – а речь уже идет об автомобилях. Или о поисках клада Наполеона где-то под Смоленском. Или о творчестве Владимира Высоцкого.

Последняя тема затрагивалась часто. И я и Володя оказались ярыми поклонниками его знаменитого тезки. Говорить о нем могли долго, и здесь-то тематический поворот был почти всегда один и тот же: с Высоцкого разговор съезжал на ту эпоху вообще, времена нашего детства, обладавшие, как и любая эпоха, своими неповторимыми чертами и черточками. Причем, если черты – политика, культура, мода, спорт – и до сих пор у многих на слуху, то маленькие штришки и мазки, собственно создававшие фон и колорит того времени, теперь размыты, вроде бы и выветрились из памяти... Но они как стихи из школьного учебника: и думать позабыл о них, а тут случайно слово обронили, и вдруг точно вспышка в памяти – и вспомнил все, от первой буквы до последней.

Волей-неволей будучи, как и все мы, кинозрителем, я сделал любопытное наблюдение: сравнительно легко воспроизвести в кадре либо современность, либо время, давно минувшее. Первое – потому, что и воспроизводить-то ничего не надо, а второе потому, что его никто толком не помнит, и достаточно показать два-три старинных предмета, чтобы антураж показался зрителю точной копией далеких годов. Но дьявольски трудно – почти немыслимо! – вывести на экране наш мир таким, каким он был десять, пятнадцать, двадцать лет назад. Трудно как раз из-за того, что те самые крохотки тогдашнего быта и позабылись и не позабылись – найти их все сейчас уже никак нельзя, а без них картинка, изображающая то время, так и режет глаз: не то что-то здесь, не то, чего-то не хватает – но чего?!..

И мы с Володей выпивали, вспоминали и очень радовались, когда нам удавалось поймать это что-то, ушедшее от нас, мелочи, без которых, оказывается, совершенно невозможно представить и – наверное, так оно и есть – ещё трудней понять, какими были в нашей стране семидесятые годы двадцатого столетия.

Вот что было тогда:

– был в страшной моде хоккей, все пацаны зимой гоняли шайбу. И был такой же страшный дефицит клюшек, вооружены были игроки кто во что горазд. Некоторые решали проблему так: находили на помойке выброшенную новогоднюю елку, срубали начисто ветки, а у оставшегося древка тонкий конец загибали и закрепляли веревками, проволокой; чем бог пошлет. Получалось нечто, отдаленно напоминающее то ли кочергу, то ли нераскрытый зонтик советского производства – но на безрыбье ведь и рак рыба. А еще неведомый нам государственно мыслящий ум наладил выпуск клюшек, у которых нижняя часть была алюминиевая. Чтобы по возможности облегчить это изделие, крюк клюшки («перо» – по нашей мальчишеской терминологии) высверливался многочисленными круглыми отверстиями, примерно как решётка мясорубки, через которую лезет фарш, и все же, несмотря на дырки, в чьих-то азартных, но не слишком умелых руках данный спортивный снаряд косил налево и направо как соперников, так и партнеров по команде;

– были трансформаторы к телевизорам. В современных «сонях», «самсунгах» и «филипсах» эти приборы, видимо, находятся внутри, а в тогдашние деревянные телеящики они не помещались и располагались снаружи: сначала железные, а потом пластмассовые коробки с одиноким окошком вольтметре. При работе они мрачно гудели, словно были до глубины души обижены на всю эту, так ее и перетак, жизнь;

– было в продаже сухое молоко в картонных цилиндрических баночках с жестяной крышкой. Его, понятно, полагалось разводить водой, но мы, ребятня, трескали просто так, всухомятку, черпая ложкой из банки. Между прочим отмечу, что этот продукт помог мне решить вопрос, который прежде ставил меня в тупик, когда я слышал нелепую болтовню взрослых про какое-то «сухое вино». Тут, говорят, выпили; потом туда пошли, еще бутылку красного сухого вмазали... Что за глупость, как это вино может быть сухим? А увидав сухое молоко, я сразу и допер: сухое-то вино – тоже такой порошок, только красный, насыпал его в стакан, задел водичкой, ложкой взбодрил – и айда;

– был в магазинах еще один полуфабрикат – прессованное какао с молоком и сахаром, такие кирпичики размером со спичечную коробку. Их тоже надо было растворять в кипятке, но опять-таки мы грызли это добро в исходном виде. На мой вкус дрянь, однако, если б я сказал так вслух, меня бы, мягко говоря, не поняли. Поясняю: представьте себе, что вы заявились на кафедру культурологии и объявили всем тамошним профессорам и доцентам, что Микеланджело – скульптор так себе, а Гете за всю жизнь ничего путного не написал. Представили?.. Ну вот и я помалкивал и глотал свой какао-сухарь;

– были на стенах домов жестяные плакаты по технике безопасности – как, мол, надо обращаться с газовой плитой... Впрочем, они, похоже, и тогда были пережитками прошлого: газ в квартире диковинкой не являлся, а эти невеселые картинки висели ржавые, перевидавшие на своем веку немало дождей, снегов и прочих непогод. На одном рисунке мужик, свалявший дурака то ли с баллоном, то ли с колонкой, был, помнится, в кепке и телогрейке: в семидесятые-то годы в этаком одеянии не щеголяли даже самые последние работяги.

Все это было тогда. А теперь этого нет и не будет больше никогда. Жалею ли я об этом?.. Жалеть о прошлом бесполезно, стало быть – глупо. Слыть недоумком не хочется.

И все-таки...

Все-таки я помню один давний, очень давний день. Он был ясный, светлый, теплый и нежаркий – наверно, это был август. Точно я не помню. И сколько было мне лет, тоже не помню. Шесть или семь. Там, где сейчас высятся многоэтажки района Глумилино, были сады: домики-скворечники на участках в три сотки. Я до сих пор не знаю, чем поманила меня пустынная дорога между этими садами, уходившая куда-то вдаль, но только я пошел по ней, она стала подниматься на холм, стал подниматься и я, уже и сады кончились, а я все шел, шел и поднялся на самый верх.

Теперь я понимаю, что все то, что я увидел, не должно было уйти! Вот это все – река, петляющая в полях, полоска леса на горизонте, тихие облака позднего лета надо мной – все это должно было остаться навсегда. Чем старше делаюсь я, тем сильнее понимаю. И то, что все оно ушло, не может убедить меня.

Сейчас, если взглянуть с того холма, уже не увидать перед собой бескрайний мир. Он съежился, сомкнулся, задымил дурацкими трубами, поля пропали под асфальтом, из-за серых бетонных стен виден всего один изгиб реки. Но та полоска леса, она так же, как тогда, синеет в самом дальнем далеке, куда хватает взгляда, – там, где небо сходится с землей.

«Истоки», № 1 (263), январь 2002. С. 11