Клуб

В Затоне был большой клуб с кинозалом на триста мест, сценой и спортзалом, где по выходным проходили «скачки», малыми залами для кружковой работы и кучей комнат поменьше самого разного назначения: от кабинета директора до закутка уборщицы. Перед клубом находился сквер с огромной клумбой, по обеим сторонам которой установлены бюсты К. Маркса и Ф. Энгельса лицом к выходу из кинозала; их пытливые взоры как бы спрашивали каждого выходящего аборигена: «А что, поумнел ли ты, товарищ?!».

Каждое утро, как обычно, слегка опаздывая, я обречённо волок свой портфель в школу мимо этих брадатых мужей, стараясь не смотреть в их сторону, но чуя затылком их строгие взгляды.

В клубе работали несколько человек, среди которых был дядя Миша, служивший сторожем, дворником, истопником (пока в клуб не провели «парное» (паровое) отопление) и блюстителем порядка на добровольной основе. Был он «культяпый», а именно – правая рука у него не работала и всегда была поджата на манер модницы, демонстрирующей дамскую сумочку, кроме этого, при ходьбе он подволакивал правую ногу, сильно прихрамывая. Ходил дядя Миша неизменно в стёганой лагерной фуфайке и зимой и летом; говорили, что он сидел в лагере и там получил увечье. Говорили также другое, что он инвалид с рождения – не знаю, врать не буду.

Всё это не мешало ему быть всегда жизнерадостным, и широкая улыбка до ушей никогда не сходила с его круглого лица. Была у дяди Миши одна особенность: не следовало встречаться с ним глазами, когда он хромал в магазин, повесив на правую руку знаменитую чёрную сумку из дерматина (такие были тогда в каждом доме). Если ты не успевал отвести взгляд, то дядя Миша останавливал тебя радостным приветствием, как будто встретил своего лучшего друга, с которым давно не виделся, и ещё шире расплывался в лучезарной улыбке (не важно, что, быть может, вы виделись впервые). Расспросив тебя про жизнь и про здоровье, и услышав закономерный ответный вопрос про его дела, он с печальной улыбкой рассказывал, что у него болеют дети, что жена послала за молоком для них, а денег не хватает – копеек пятнадцать-двадцать – и не мог ли ты его выручить до получки. Настреляв, таким образом, на пару-другую кружек дармового пива, дядя Миша торжественно выпивал их прямо у ларька, а затем ставил в сумку трехлитровую банку, купленного, уже на свои кровные, того же пива, и не спеша ковылял в направлении дома, где, как известно, жил бобылем в своей коммунальной комнатенке.

Несмотря на свою инвалидность, убогим дядя Миша не был. С местной шпаной он ладил, частенько стрелял у них «детишкам на молочишко», но никогда не заискивал перед ними. Я лично был свидетелем того, как он без раздумий, с опасной улыбкой палача на лице, ввинтился в драку в клубе, положил несколько парней своим железным кулаком левой руки и погасил конфликт. Затем, придерживая зачинщика драки двумя пальцами за локтевой сустав в болевой точке так, что тот выл и приплясывал, с гнуснейшей улыбочкой (видимо, изображая саму любезность) проводил его из клуба. По пути дядя Миша дружески рассказывал, как некрасиво безобразничать в клубе – здесь же люди отдыхают. Драка, конечно же, продолжилась на улице перед глубокомысленными ликами классиков марксизма, но это уже дяди Миши совершенно не касалось. Но вернёмся в конец пятидесятых.

Фильм демонстрировался три раза в день (в 5, 7 и 9 часов вечера) и три дня подряд, но, само собой разумеется, жизненно необходимо было попасть на первый сеанс первого дня и при этом приобрести билет на самые первые места первого ряда. Поэтому я бежал сразу после школы штурмовать дверь кассы, которая всегда открывалась ровно в 4 часа дня. Зажав в потной ладошке свернутый в трубочку рубль и отчаянно толкаясь, каждый старался занять место поближе к двери. Образовывался плотный ком из тел. Опоздавшие, после безуспешных попыток внедриться в него, выстраивались в «свинью» и с разбега сметали первых. Ставшие теперь вторыми не заставляли себя долго ждать, применяя ту же тактику, поэтому к четырём часам мы едва держались на ногах.

Ровно в 16-00 дядя Миша изнутри отодвигал засов, и тут уже все хором наваливались на дверь так, что она никак не могла открыться наружу. Наконец, сзади появлялся улыбающийся дядя Миша, железной рукой растаскивал завал, открывал дверь, и мы, с грохотом падая на пол и уже не обращая внимания на сторожа, рвались к окошку кассы. Здесь вновь возникала свалка, но не надолго – поспевал дядя Миша и за уши выстраивал очередь по собственному разумению, не обращая внимания ни на какие доводы и протесты.

Кстати, после реформы рубля в 1961 году билет стал стоить 10 копеек и начался массовый падёж домашнего скота: кошечек, поросят и слоников – гордых обитателей комодов, восседавших на кружевных салфетках. Оказалось, что медь подорожала в 10 раз, и можно было не клянчить у родителей на кино, а просто вытрясти из домашней копилки несколько медяков и всё! Но, вот беда, времени всегда было в обрез и приходилось очень энергично трясти животное щёлочкой вниз. Упрямая скотина вырывалась из рук и грохалась на пол, разлетаясь вдребезги. Такое кино обычно заканчивалось последующей поркой!

Получив заветный билетик, мы мчались штурмовать двери центрального входа, которые капитулировали ровно в половине пятого. С боями прорвавшись в фойе клуба, атакующие разделялись на две неравные группы. Большая часть выстраивалась в очередь к двери, ведущей в зрительный зал, и маялась, подпрыгивая от нетерпения, потихоньку напирая на впереди стоящих. Свалки строго пресекались лучезарным дядей Мишей.

Другая, особо продвинутая братия, скрывалась в туалете. Нет, не для того, чтобы справить нужду (все затонские делали это в кустах акации, которая обильно росла по всему посёлку), а для того, чтобы раскурить «бычок», пустить его по кругу и затем, смачно поплевав на него, отправить висеть на потолок (вечная головная боль уборщицы). Те, кто уже хоть как-то владел грамотой, строили пирамиды – искали свободное место на стенах, чтобы нацарапать свои мысли, глубина которых поражала.

К сожалению, как я теперь понимаю, эти литературно-философские изыски намного опережали свое время и не могли быть по достоинству оценены дядей Мишей – человеком (будем откровенны) невысокой культуры. Это усугубляло муки творчества, поскольку кому-то обязательно приходилось стоять «на стреме», сдерживая собственные позывы к самовыражению. Стоящий на «Атасе!» вскоре начинал понимать, что до него очередь не дойдёт, и никто его не сменит. Свои оскорблённые чувства он выражал очень просто – объявлял тревогу «дядь Миша идёт» и бросался наутек. Рушились пирамиды, все выстраивались вдоль наклонного жёлоба, изображая «писающего мальчика» и невинно поглядывая на входную дверь.

А в это время в кинозале разворачивались бои местного значения, заканчивавшиеся всегда одинаково – все первые ряды занимала шпана чуть постарше и, следовательно, чуть покрупней габаритами. В зрительном зале был довольно вместительный балкон, куда раньше вели лестницы по обеим сторонам зала. Парапет украшала лепнина в виде герба СССР и призыва к объединению пролетариев всех стран. Позже лестницы убрали и продлили парапет, закрывая образовавшиеся проемы. Таким образом, получился балкон, «куда нет хода никому».

Дело в том, что степенной публике более поздних сеансов не нравилось, что на их головы сыплется шелуха от семечек (попкорна тогда ещё не изобрели), а иногда падает кое-что потяжелее. А именно: подвыпившим парням частенько приходила в голову одна и та же гениальная мысль, что, если сбросить кого-нибудь с балкона, всем будет очень весело. Подходящий повод для этого всегда можно было найти. Например: «Что-то твоя рожа мне не нравится», – говорил шутник, и после короткой возни следовал «бреющий» полет обладателя неправильной физиономии.

В общем, местная администрация предпочла «от греха подальше» забаррикадировать, а затем и вовсе разобрать лестницы, ведущие на балкон под предлогом аварийного состояния последнего. Это ничуть не останавливало некоторых юных поклонников кино. Из любви к искусству они демонстрировали чудеса акробатики, поплевав на ладошки и, цепляясь липкими ручонками за выступы барельефа, просачивались на балкон.

На балконе можно было, улучив момент, когда одно из окошек открывалось, ухватиться за его край, подтянуться и заглянуть в волшебный мир кинобудки; затем показать огромную фигу на экране и, наконец, в высоком прыжке отправить смачный «харчок» прямо в заветное окошечко. Увы, тяга к прекрасному иногда принимала и такие, не совсем интеллигентные формы.

Наконец начинался фильм. О влиянии «важнейшего из искусств» написано и сказано предостаточно, приведу лишь несколько примеров. В какой-то степени своей кличкой я обязан кино. Дело в том, что иногда, как правило, на самом интересном месте, плёнка обрывалась, и поднимался невообразимый свист, а я, к стыду своему, свистеть не умел и так и не научился, за что и заработал прозвище «Фриц». Почему-то считалось, что фрицы свистеть не умеют – виной тому был некий фильм «про войну», где наш герой лихо свистнул, и все немцы тут же разбежались. Этот свой недостаток я компенсировал стуком откидного сидения и, должен сказать, здесь я был совсем не одинок – грохот стоял отменный. Чтобы остановить полный разгром зала, включался свет, на сцене появлялся дядя Миша, со своей лучезарной улыбкой Чеширского кота, и ласково грозил пухлым пальчиком детишкам – протест переходил в безликое роптание.

Другой пример; как-то в клубе демонстрировали сказку, в которой бегал козленочек и человеческим голосом жалобно блеял: «Ва-а-а-ся-а-а…» После этого фильма всем затонским Василиям просто невозможно было выйти на улицу: тут же со всех сторон неслось «Ва-а-а-ся-а-а».

Еще пример: в одном фильме «про шпионов» наш очень правильный разведчик с ясным взором и решительным голосом, выдал предупреждение «ихнему гаду» в кульминационный момент задержания: «Спокойно, Дункель, стреляю». Народ эхом отозвался поговоркой: «Спокойно, Дунька, спускаю». Много позже один мой друг признался, что никак не может избавиться от этой проклятой поговорки и что жена злится, и обещает найти эту Дуньку и выцарапать ей бесстыжие глазки.

Ну и хватит про кино. Кроме фильмов и «скачек» в клубе частенько давались концерты силами республиканской и других филармоний. Говорят, что выступал сам Вольф Мессинг. Мне же запомнились довольно частые приезды лилипутов. А еще в клубе проходили собрания, встречи с избирателями, читались лекции о международном положении и даже проводились выездные показательные заседания суда. В общем, клуб вполне можно было назвать центром культурной жизни Затона – жаль, что он сгорел в лихие 90-е. Кажется, вместе с ним сгорела и душа Затона – сейчас его не узнать.

Посетил я как-то пепелище. Странное впечатление производили «триумфальная» арка сцены (оказывается, она была из кирпича) среди головешек и, повидавшие всякое, равнодушные глаза К. Маркса и Ф. Энгельса. Был бы я художником, непременно изобразил бы все это на холсте; по крайней мере, название картины уже есть (в духе Верещагина) – «Апофеоз эпохи соцромантизма».