Лауреат премии «Молодой Петербург», финалист конкурса им. Гумилёва «Заблудившийся трамвай». Стихи и критические статьи публиковались в Литературной газете, журналах «Подъём», «Волга XXI век», «Зинзивер», «Homo legens», «Новый енисейский литератор», «Родная Ладога», «Перископ», «День и ночь» и др., в коллективных поэтических сборниках. Автор книги стихов «Прогулка».
С петербуржской поэзией приятно иметь дело. Во-первых, что может быть лучше? А во-вторых, никто точно не знает, что это такое. Поэзия города, «которого нет», самая правдивая поэзия «самого вымышленного города на свете»?
Но вот появились и относительно новые о нём сведения. Помол проклятой злой муки. Тут вам и тайные кости в основании города Святого Апостола Петра и молотьба без передышки, и были об отважно разделённом горьком ломте насущного счастья, и о неиссякаемой до скончания века горечи петербургских трав…
А какова пластика у стиха Елены Ивановой! Глобальные, но трогательные образы: День роняет солнце из рукава – яблоком в песок (времени)… А мы, Адам и Ева, растём под яблоней, и сквозь нас спит трава.
Тут-то, почти с кошачьей головой во рту скрипачки (Мандельштам) и вступает в свой черёд могущественная партия слегка злой любви. И, о Боже, как она ужасно-прекрасна:
Лежи, упавшая без сил,
Пока звучит простой и краткий
Мотив, который уложил
Тебя, как выстрел из рогатки.
И всё это – бесконечные какие-то (вот где ужас пола) дети детей детей – варится (для читательской съедобности) в солнечном соке, или прохлаждается (о, благодать) в прочных (как верность) зарослях того же сада…
Тут же, буквально за любым окном и метафизика города теней: Полночь. Кафе. Безразлично… Виду из окон, включённому в счёт – Этим стаканам ночных площадей, Где очертания прошлого, но Время моё утекает сквозь трещины Двориков, улочек.
И только аграмматическая рифмы (резче / трещины) вводит различение между тенями теней несуществующего города (ну, разве что на карте), в котором всё сливается в сплошную белую ночь…
Здесь перегруженная до времени культурная память субъекта стихотворения прекрасно обнуляется в ночных волнах вневременной пустоты, состоящей лишь из произвольных картинок играющего в свои игры пространства… И только новый день, выскочивший из глубокой этой ночной утробы да булыжник мостовой – одни незыблемы для бьющегося сердца поэта (поэтессы)… («Мне изменяет память») Ещё бы! – если над бедной памятью очередного городского Евгения неустанно трудятся мать-и-мачеха: мировая культура (со своей неизбывной тоской) да ненасытная стихия упыристых, доисторических местных болот. Не зная совершенно точно, кто я.
Ещё бы, мы верим!
И стоит здесь, в городе Петербурге, только сказать: всё хорошо, чтобы прекрасные челюсти нового смысла из-за угла, клацая, лязгнув, сомкнулись над тобой, возвращая всю истомившуюся по тебе мировую боль (или скорбь?). Все утраченные твои иллюзии. Извольте: ваше хорошо. Распишитесь.
И, может быть, одна только любовь (если она вообще была!) остаётся навсегда, когда разлепившись, чтобы уснуть в траве под яблоней, А и Е (Б) навек отпадут друг от друга. Да ещё какая-то (воробьиная) жизнь после оставшейся навек любви. Да и та, если сказать по чести – Строга, как барабанный бой.
И хочется от этой жизни плотнее укутаться в снежной Фонтанки пуховый платок, что вставлен в оконные рамы, в доме, пережившем своё время, время вообще. (В доме, соскочившем с иглы времени). Теперь на этой вневременной (виниловой?) пластинке (место без будильника) только звякает посуда невпопад (бабушкин дом).
И ещё длится вся эта твоя жизнь, пока клубок её не размотался и не стал одной сплошной нитью. Или очередной тенью теней не вполне существующего здесь города?
Алексей Кривошеев
* * *
Мельницей быть на полынном лугу,
Чтобы лишь ветер да скрип разговора,
Чтобы из дикого сорного вздора
Эту проклятую злую муку
Без передышки молоть и молоть,
Сыпать в амбары да складывать были –
Были о тех, что отважно делили
Счастья насущного горький ломоть.
Он пропитался отравами трав.
Если черствеет, становится камнем.
Горечь его не иссякнет, пока мне
Лопасти не обломают ветра.
* * *
Граница лета сумрачна, бледна –
Гуашью нарисованная тень.
Желая убаюкать, как детей
Огромный длинный день склонился к нам.
И солнце уронил из рукава,
Которое испачкано в песке,
Как яблоко. Мы спим, рука в руке,
Под яблоней. Сквозь нас растёт трава.
* * *
Теперь принадлежи. Лежи.
И крылья, в линию косую
Растянуты, решили жить,
В ладонях веер образуя.
Лежи, упавшая без сил,
Пока звучит простой и краткий
Мотив, который уложил
Тебя, как выстрел из рогатки.
Дом
Дети детей и дети детей детей
Тех, кто построил дом, соберут в саду
Вишни. Варенье побулькивает в чаду
Кухонном. Ягоды с сахаром, без костей.
Дети детей и дети детей детей
Тех, кто играл в саду много лет и зим,
Варятся в солнечном соке, сливаясь с ним.
Заросли сада прочнее любых сетей.
* * *
Полночь. Кафе. Безразлично, давиться ли
Кофе без сахара или ещё
Рубль отдать пожилой продавщице и
Виду из окон, включённому в счёт –
Этим стаканам ночных площадей,
Где очертания прошлого резче, но
Время моё утекает сквозь трещины
Двориков, улочек. Выращен день
Будет в утробе ночной, земляной
Крепок и строен, ветвящимся тополем.
Снова моё торопливо затопает
Сердце. Булыжником по мостовой.
* * *
Мне изменяет память, но позволь,
Я вспомню всё. Сезанна звали Поль.
Картина оплывала летним зноем.
И лет моих число легко пока
Носить, как ключ в кармане рюкзака,
Не зная совершенно точно, кто я.
Но память копошится, словно жук.
Удушливой подушке всё твержу
Событий даты. Что мне делать с ними?
Любые числа обращаю в ноль,
И вспомнив, что Сезанна звали Поль,
Мне, наконец, своё бы вспомнить имя.
* * *
Знаешь ли, что случается с теми,
Кто считает, что путь завершён,
Говорит себе «всё хорошо»?
Новый смысл впивается в темя.
Он давно поджидал за углом,
У реки, во дворе, на тропинке,
Он зубами скрипел для разминки.
Ты не помнишь, что было потом?
Челюстями железными – хвать! –
И они тебя перемололи,
Чтобы кроме немыслимой боли
Больше нечего было терять.
Любовь
Может быть, знаешь, а может, давно забыл –
Связь соприродна всем прочим связям на свете.
Если одна из них, будто детский секретик,
В парке закопана, там, где растут дубы,
То под корой, под узором её резьбы
Тихо пульсирует что-то глубже эмоций,
Тонким протяжным союзом «и» остаётся,
Даже когда А и Б упадут с трубы.
* * *
Давно не смотришь в зеркало – и вот –
Ты – воробей, вертлявый, тонконогий.
Щекочут серый маленький живот
Трава и пыль с обочины дороги.
Когда не смотришь в зеркало, живёшь,
Не замечая собственного роста,
Старения и смерти. Ты похож
На запылённый подорожник. Просто
Живёшь чем незаметней, тем полней.
И жизнь, пока не думаешь о ней,
Становится самой собой,
Строга, как барабанный бой.
* * *
Снежной Фонтанки пуховый платок
Вставлен в оконные рамы, как в пяльцы.
Бабушка крестит крутой кипяток
Мелким и быстрым движением пальцев.
Чашки огромной надтреснуто дно –
Пережила остальные в сервизе,
Чтобы с хозяйкой своей заодно
В окна глядеть, как в немой телевизор.
Дом
На штукатурке трещин паутинка.
И два окна у самого угла.
С пространства, как с виниловой пластинки,
Здесь соскочила времени игла.
Из окон виден мост. На нём грифоны.
Хотелось в детстве не проспать тот час,
Когда они слетают с постаментов.
В квартире дед в чинёных изолентой
Очках твердит «Давай, сыграй мне джаз»,
Подмигивая хитро граммофону.
А бабушка на кухне ставит тесто,
И звякает посуда невпопад.
Чуть слышно где-то духовой оркестр
Наигрывает «Слушай, Ленинград…»
Он слушает. Нет времени. Есть место.
* * *
Длится странная жизнь непрерывной попыткой
Оказаться не здесь.
Ты бежишь, как клубок. Кто-то тянет за нитку.
Размотаешься весь,
Изменяя маршрут на ухабах событий
И теряя объём.
Так клубок постепенно становится нитью,
Находившейся в нём,
Так себя разворачиваешь до основы.
По сигналу «отбой»
Ты, бегущее вдаль голосящее слово,
Снова станешь собой.
Подготовил Алексей Кривошеев