Последние стихи поэта Энвера Кадырова

Последние годы своей жизни Энвер посещал литературное объединение УФЛИ. Там он обрёл и благодарных слушателей, и друзей, с которыми, несмотря на болезнь, был близок последние годы жизни.

Руководитель литобъединения Айдар Хусаинов организовал издание единственной прижизненной книжечки стихотворений поэта. Алексей Кривошеев написал к ней предисловие. На одной из уфлийских встреч Энвер стал обладателем небольшого издания своих произведений. Для него это было приятным сюрпризом, никто прежде не издавал сборников его стихотворений.

Ныне в «Истоках», в газете и на электронном сайте, собраны все основные его стихи. Их оказалось множество. Любознательный читатель может с ними ознакомиться. Была сделана и попытка объяснить феномен его необычного дарования. Но тайна авторской поэзии всегда растворяется в глубине личности поэта. Поэзия, к счастью, несводима к скучным или героическим обстоятельствам суматошной и беспардонной обыденности.

Чистый, ровный и теплый тон поэтической манеры отличает стихи Энвера Кадырова. Общечеловеческая культура в его стихотворениях возвышается над скудеющим потенциалом многих и весьма грамотных современных стихотворцев. Обычно это регулярный стих в рифму, но имеющий свои тонкости и смысловые особенности. Иногда стих Энвера представляется несколько старомодным или интеллигентским.

Энвер Кадыров – современный тип поэта, который ведёт своё начало от гуманистических идеалов эпохи европейского Возрождения, когда в центр Вселенной был поставлен сам человек. При этом Энверу как-то удалось избежать влияния Средневековья на структуру своей личности. В этом смысле он – человек двадцатого, вполне рационального (позитивистского) века.

При личном общении Энвер сказал мне, что он атеист, а религию выдумали и насадили два пламенных еврея. Такой представлялась ему великая христианская культура. Он видел в ней одно национальное и еврейское начало и не разглядел – именно начала Христова, богочеловеческого (общечеловеческого), небесного – того главного, что и заключает в себе благая весть. В этом отношении он был советский поэт-шестидесятник и прогрессист.

Он, как врач и учёный-естественник, придерживался эволюционной гипотезы (теория до сих пор не доказана) происхождения человека от обезьяны. Но в нашем разговоре вообще были и подтрунивание, и лёгкая ирония. Я, например, предлагал ему просто взглянуть в зеркало, а мне достаточно посмотреть на него со стороны, чтобы убедиться в божественности человеческой природы. И т. д. и т. п.

Спорить с ним было интересно, он был интеллектуал и умный человек. И он не обижался на неожиданные разумные аргументы. Вообще, я ни разу не видел его «ноющим», а видел я его и в довольно тяжёлых жизненных обстоятельствах. Похоже, Энвер не любил жаловаться, или просто был так воспитан. При этом он был поэт и блистательный человек.

При жизни его почти не печатали, было несколько случайных публикаций в журналах. Издатели не приходили к нему, не испрашивали разрешения опубликовать его стихи. А самому ему предлагать себя в роли публичного поэта, возможно, было несколько неловко. Это чувствовалось. На вопрос, почему он не публикуется, он отвечал, что это не важно, хотя заметно было, что ему хотелось, чтобы его печатали. Но сам он не предпринимал решительных шагов для этого. Я говорю о пенсионном периоде его жизни, тогда мы с ним познакомились.

То ли сугубая скромность русского интеллигента (равная его самолюбию), то ли гордость интеллектуала иной профессии (Энвер был врач, естественник, чистый рационалист) отвлекали его от тщеславных литературно-издательских игр, в которых всегда есть свои правила, которые не всегда зависят от талантливости предлагаемых в печать стихов или человеческой порядочности стихотворцев.

Уж скорее издательский процесс зависит от настырности и техничности поведения издаваемых субъектов, которые могут быть при этом и слабоодарёнными, если не откровенно бездарными.

Это стремящийся к совершенству поэтический гений и человеческое самолюбие не всегда связаны между собой в одном человеке (вспомним восторги Пушкина от стихов Батюшкова, элегий Баратынского…). А средний стихотворец довольствуется тем, чем наделён от природы и утверждается в этом.

Чтобы влюбляться в чужие стихи, как в свои собственные, необходимы талант (большая поэтическая сила), широта, и чистота, благородство души – умение восхищаться прежде, чем начнёшь завидовать. Может быть, нужна ещё и молодость, некоторое незнание своих возможностей и полная им самоотдача – до отказа от инстинкта самосохранения. А поэтической заурядности всегда довольно одной животной активности, привычной словоохотливости и рассудительности, чтобы уже быть вездесущим литератором и даже организовать некоторый процесс вокруг себя. Плюс, возможно, отсутствие вкуса к благородной деликатности, возмещаемое беспардонностью, пронырливостью и здоровым самолюбием.

Энвер не был наделён великим поэтическим талантом, но сумел выработать свою манеру письма, которая прекрасна и узнаваема. А это немало. Многие стихотворцы так и остаются всю жизнь лишь способными, далёкими от собственных стилистических свершений литераторами.

Иногда складывается впечатление, что главное в литературном деле, как и в любой карьере, это зубастое, самолюбивое «Я».

 

Здесь, пожалуй, и сказывается история и происхождение сугубо животного, обезьяньего (или иного) свойства в человеке.

 

Налицо закон джунглей: съешь слабого (тем более, сильного), выживает пожирающий.

Закон этот, впрочем, вполне дьявольский, если перевести занимательную физику в план неживотной, ангельской, да и человеческой этики. Но Энвер как раз и демонстрировал в этом отношении чистоту и неприспособленность чисто человеческого детёныша. Он был божественно нетщеславен, хотя достаточно самолюбив (как морально здоровый человек) и весьма элегантен при этом. Изящество его было, прежде всего, внутреннего качества. Поэт был, повторимся, умён, образован и начитан в самых разных областях знания. Ни прогрессизм, ни национализм (реакционный) не портили его хорошо выдержанных стихов.

В целом он был современным просвещённым человеком, и оставался просветителем в своих стихах. Пушкинское понятие «чести» (превыше всего) было ему хорошо известно. И ещё, в нём совсем не чувствовалась затаённая подлость, он был открытым и благородным человеком, всегда готовым к общению.

В тот вечер мы беседовали с ним о Вселенной и множестве миров, о науке, о теории относительности, ньютоновской механике, об исчезающей материи и разных видах энергии, о величии искусства, о системах Станиславского и Чехова (Михаила), о поэзии, о Пушкине, Лермонтове, Тютчеве и французских декадентах, о происхождении видов и о женщинах. Бог весть, о чём ещё мы с ним только не говорили. Я заглянул к нему на часок (он сам пригласил меня к себе в гости), а через пять часов я вышел от него окрылённым человеком!

Стояла тёплая и душистая летняя ночь, наполненная сложными и таинственными запахами. Звёзды и те источали свой неуловимый обычно дух, и я понял, что мы заглянули с поэтом Энвером в многовековую толщу Сознания – культурно-исторического, вселенского и коллективного… Дальше открывалась Бездна. Подобное же по чистоте чувство я испытывал, заходя в соборы или слушая удивительные, не передаваемые словами, надмирные храмовые песнопения, когда присутствовал на католических службах.

 

 

ВЫШЕ ЖИЗНИ ДОЛГ И ЧЕСТЬ

 

Песня белого ворона

Гляжу я сверху вновь на осуждённых,

Кружу над лагерем, ограды вижу тень,

В нее вступают и мужья, и жены,

И дольше века длится этот день.

Я кружу над зоной, солнце жжет крыло,

Здесь похожи зори на закат давно.

Все триста лет кружу я над пустыней,

Увы, я дольше правнуков живу,

И я не верю в истины простые,

Когда на заключённых я гляжу,

Что в тьме законов мечутся в сиротстве,

О них страна забыла в суете.

Они ж забыли, что такое род свой,

И цвет их жизни в прошлом облетел.

И я, плывя вверх клювом в поднебесьи,

Гляжу я ввысь, не веря ни во что…

Я ухожу, и клюв мой сух и песен

Нам не споет никто, никто, никто…

Я кружу над зоной, солнце жжет крыло,

Здесь похожи зори на закат давно.

 

Лесная философия

Хранитель мудрости – отец совы.

Она пока что не мудрёна,

Читает книжки, сидя дома –

В родном лесу, а там одни свои:

 

Вот дуб. Был черным в юности как смоль.

Он Гулливер среди деревьев,

Бубновый желудь – герб деревни,

Что на опушке – он для них король.

 

Вот филин. Молодой нахальный тип.

Сова заметила – красив он

И каждый глаз его со сливу,

А ночью ухнет – лист слетает с лип.

 

Любовь… Слияние имен: Фил, Сов –

Философ же! Чему дивиться:

Сова, София, мудрость птицы…

Любовь в лесу мудрее всех отцов.

 

Акын вам напоет

Сам Достоевский посидел

В семипалатинском футляре…

Акын, быть может, ранью спел

Ему о выдуманной твари,

 

Убившей древнего козла,

Точнее тощего сайгака.

В степи играют без туза –

Пастушья за него собака.

 

Казах недавно захотел

Поесть, попить до сумасбродства

И чтоб в моторе газ горел,

А то все признаки сиротства.

 

Вопросы есть: как, почему?

Акына песен не хватает?

Мы слышим множество речуг,

Но стиль, как старый пес хромает.

 

Январь 2022 год

 

Стихи Энвера КАДЫРОВА