Мое ТМУ. Часть тридцать девятая

Покупая водку на какой-то станции, Саня Снопов и Женька Троцкий познакомились с погранцами и дальше уже пили вместе с ними. Иногда мы с Эльмаром присоединялись к ним. Пили ребята крепко, капитан сначала пытался цыкнуть на них, но они послали его далеко, поскольку считали себя уже гражданскими людьми, и в дальнейшем он только затравленно из угла купе смотрел на разгул своих бойцов с курсантами.

Через наш вагон, видимо, в вагон-ресторан несколько раз проходила пара мужиков. Один невысокого роста, щуплый, лет под сорок, похожий на выжатый лимон, второй, лет тридцати, под метр девяносто ростом, крепкий, фигурой и внешне очень похожий на сверхпопулярного тогда штангиста Юрия Власова. Такие же роговые очки, бобрик и интеллигентный вид. Когда они прошли последний раз – старший был уже довольно поддатым.

Я лежал на верхней полке, когда он вновь появился в нашем вагоне. Нетвёрдой походкой прошёл в соседнее купе, где ехала молодая женщина, и подсел к ней. Сначала нёс всякую ахинею, а потом начал предлагать ей пройти в его купе, где сейчас никого нет. Женщина сперва шутками, потом сердито старалась от него отделаться, но он не отставал. Потом схватил ее за руку и попытался тащить силой.

Она обратилась ко мне:

– Молодой человек, помогите его угомонить.

Я соскочил с полки, подошёл к нему и сказал, чтобы он оставил женщину в покое. Он послал меня. Я взял его за руку, помогая освободиться женщине, он свободной рукой дал мне в челюсть. Я тут же ответил.

Он как-то всхлипнул и ушёл. Только я забрался к себе на полку, ко мне подошёл "Юрий Власов". Вид у него был возбуждённый:

– Ты ударил моего товарища?

– Он ударил меня, я – его.

– Выйдем в тамбур, поговорим.

Я понял, что если я пойду с ним в тамбур, оттуда меня будут выносить. Больно уж разные были у нас весовые категории: у меня – 75 кг, у него – под 100.

– Никуда я не пойду, говори здесь.

– Пойдём выйдем.

– Не пойду.

– Ты знаешь, кого ты ударил, ты майора ударил.

– Я же не первый его ударил.

– Пойдёшь в тамбур?

– Не пойду.

– Ну, я тебя ещё встречу где-нибудь.

Полный надежды на это, он ушёл. Вскоре пришли наши ребята. Соседи им рассказали о нашей стычке. Больше всех завёлся Саня:

– Пойдём, набьём им рожи, не посмотрим, что он майор.

Еле мы Саню угомонили.

Потом мы ещё сходили к погранцам, а когда я снова завалился на свою полку, ко мне опять подошёл "Юрий Власов":

– Слушай, парень, мне тут рассказали, как дело было, ты извини меня. Он пришёл, плачет, говорит, что его избил курсант. Ты правильно сделал, что не пошёл со мной.

На этом инцидент, как говорил Маяковский, был "исперчен". Дальше до Москвы доехали без приключений. Из Москвы ребята в тот же день уехали в Таллин, а я на пару дней задержался у своих.

Вскоре вся наша группа собралась в училище. Начался последний семестр нашего обучения. В конце июня нам предстояла сессия, потом месяц судоремонтной практики и госэкзамены в августе.

Мы уже сдали курсовые работы по котлам, турбинам, паровым машинам, теперь предстояла курсовая работа по дизелям. Ещё раньше мы слышали от предыдущих выпускников, что сдать курсовую по дизелям Жуховицкому сложнее, чем сдать экзамен. Он гоняет по теории по всему курсу и при малейшей запинке предлагает прийти в следующий раз. Некоторые совершали по пять – шесть заходов. Мне, в качестве курсовой, достался небольшой дизелёк ЯАЗ-200, их устанавливают на катерах. Как водится, мы договорились с лаборантом дизельного кабинета, он нашёл похожую работу в архиве лаборатории. Оставалось выполнить чертежи и по "рыбе" произвести перерасчёт двигателя на мои параметры. Кроме того, нужно было ещё написать отчёт по практике, я все откладывал его "на потом". Вообще, семестр предстоял напряжённым, а мы ещё должны были выступить на первенство республики по морскому многоборью.

Вскоре мне передали, что меня вызывает к себе Яков Яковлевич Шапошников. Механикам Яков Яковлевич ничего не читал, водителям преподавал навигацию. Шапошников был достопримечательностью нашего училища. Ребята-водители порой рассказывали о нем. Плавать он начал чуть ли не сразу после революции. Плавал на легендарном "Товарище" у ещё более легендарного капитана Лухманова.

По их словам, он любил включать в лекции рассказы о своих приключениях на море. Причём, если Яков Яковлевич попадал где-нибудь в шторм, то такого шторма никто до этого не видел, ревущие сороковые при его появлении начинали реветь с удвоенной силой, ураганы и цунами обрушивались на те порты, в которые заходил Яков Яковлевич. И, естественно, все впадали в панику и идейное шатание при виде этих бедствий, только он один оставался спокоен и невозмутим среди хаоса, и спасал судно и экипаж от неминуемой гибели, а заодно, и местных жителей. Причём, рассказывая об этом, Яков Яковлевич приходил в такой экстаз, что иногда у него вылетала вставная челюсть. Но, говорили ребята, навигацию знал он отлично и учил основательно. Кроме преподавания навигации, Яков Яковлевич занимал в училище должность начальника практики.

Когда я, представ пред его очи, доложил:

– Товарищ преподаватель, курсант Филимонов по вашему приказанию прибыл, – он вскочил со стула, на котором до этого сидел и стал очень громко говорить, почти кричать:

– Обстановка тревожная! Тучи сгущаются! Скоро разразится гроза!

Я смотрел на него во все глаза, не понимая, что происходит. Видимо, это отразилось на моем лице, потому что Шапошников улыбнулся, довольный произведённым впечатлением, сел и почти спокойно произнёс:

– Филимонов, когда вы, наконец, сдадите отчёт по практике? Начальник приказал мне подготовить список должников, он сам будет разбираться с вами.

Я заверил Якова Яковлевича, что сдам отчёт завтра. В классе ребята посмеялись над моим рассказом о проработке, которую мне устроил Шапошников.

Вскоре со мной случилось ещё одно приключение, менее забавное.

Я уже говорил, что на третьем курсе я заступал в наряд в качестве дежурного по экипажу и что, на мой взгляд, это была самая лучшая должность в наряде. Доставало одно: звонки по телефону. Днём, когда училище было в учебном корпусе, место дежурного по экипажу было в комнате, в которой ночевал дежурный офицер. Там же стоял экипажный телефон. При звонке дежурный должен был ответить:

– Дежурный по экипажу курсант такой-то слушает вас.

Но в экипаж часто звонили девчонки с намерением познакомиться с кем-нибудь из курсантов, и, узнав фамилию, они потом начинали названивать и в экипаж, и в училище с просьбой позвать его к телефону. За это нам порой перепадало от дежурных офицеров. Поэтому мы старались фамилию свою произносить скороговоркой. Была одна, по-моему, не совсем нормальная, которая часами подряд названивала днём в экипаж, а вечером в училище и несла всякую ахинею, причём, все это было густо сдобрено, как сейчас говорят, ненормативной лексикой. Узнав фамилию дежурного по экипажу или помдежа, она потом требовала к телефону кого-нибудь из них. Мы неоднократно докладывали о ней и дежурному офицеру, и начальнику ОРСО, но те, почему-то, мер никаких не принимали.

– Иди ты! – и очень доходчиво объяснил, куда ей следует направиться.

Собираясь уже бросить трубку, я услышал громкий голос Новицкого:

– Алло! Алло! В чем дело!

Я тихонько нажал на рычаг. Тут же раздался новый звонок. Теперь уже я представился по всей форме. Новицкий спросил:

– Филимонов, что у вас там творится, кто был у телефона?

Я ответил, что у нас все нормально, никто нам не звонил, к телефону никто не подходил. Новицкий высказал то, по поводу чего он звонил, а потом, с некоторым сомнением в голосе, добавил:

– Филимонов, вы все же проследите, чтобы никто посторонний к телефону не подходил.

– Есть, товарищ подполковник, только я или дежурный по первой роте, если я где-нибудь на этажах.

– Добро, – ответил Новицкий и повесил трубку.

Не знаю, сколько лет ещё доставала последующие поколения курсантов ТМУ эта полусумасшедшая девица. Но рассказать я хотел не об этом.

Как-то я стоял в наряде в пятницу, а я писал уже, что пятница была у нас банным днём. В этот день зарядки не было, мы все высыпали на Сяде и вытряхивали одеяла, потом меняли постельное белье.

В училище все шли со свёртками: полотенце, мыло, белье. Старшины командовали:

– Свёртки – внутрь строя!

После обеда роты, одна за другой, отправлялись в баню. В бане уже сидел Коневицкий с огромными мешками, набитыми трусами и тельниками.

Полагалось сдать грязное белье и получить у него чистое. Большинство, правда, предпочитали тельники у него не обменивать. Дело в том, что новый тельник первые несколько раз надо выстирать в холодной воде, только потом уже можно стирать его в горячей. Иначе при первой же стирке он становится почти одноцветным – сине-голубым. Такими тельниками и были набиты мешки Коневицкого, ведь он отдавал их стирать в прачечную. Мы же предпочитали стирать свои тельники сами. Некоторые, правда, на буднях таскали застиранные тельники, а бело-синие оставляли для увольнений и вечеров.

Естественно, когда сто двадцать человек заполняли мыльный зал, в нем становилось, мягко говоря, тесновато. Наши эстонцы первым делом оккупировали парную. Парились они жестоко. Они поддавали и поддавали пару, пока большинство ребят не выскакивали из парилки. Тогда они забирались на верхнюю полку и там с упоением хлестали себя до изнеможения вениками. Помню, войдёшь в парную, выше двух-трёх ступенек подняться невозможно. А Ларион Политанов, Волли Раудкетт, Нанн и ещё несколько парней сидят наверху в мутном жаре, сами ярко-малинового цвета, на лице – блаженство, и с иронией посматривают на нас: что, мол, слабо? Честно говоря, было слабо.

На третьем курсе мы с Вовкой Малофеевым или Витькой Сергеевым обычно отрывались от строя и шли в баню на Гоголя, недалеко от Особого отдела. Там за баню нужно было платить, но и баня была классом выше, да и посвободнее в ней было.

Помню, как-то, когда мы с Вовкой раздевались, рядом с нами уже одевалась пара: отец и сын. Отцу было за шестьдесят, сыну под сорок. Это был высокий, симпатичный мужчина с густыми волнистыми волосами, но у него не было обеих рук, причём, совсем, по плечи. Из их разговора мы поняли, что сын живёт где-то в интернате для инвалидов войны, отец взял его к себе на время. Говорят, что в таком случае люди приспосабливаются ногами выполнять самые необходимые вещи по обслуживанию себя. Но здесь отец одевал сына, застёгивал пуговицы. Вид этого молодого цветущего мужчины, совершенно беспомощного инвалида, произвёл на нас тяжёлое впечатление. Для него война не кончилась, она будет вечно с ним.