Идолология и эстетик. Часть вторая.

Александр Касымов принимал пишущую молодёжь прямо с улицы, не из официальных кругов. Хотя были поэты и оттуда, из немногочисленных в городе официальных литературных кружков. Желание штамповать «благонадёжных» поэтов у партии имелось. Чудовищная эта затея – жёстко контролировать творческий процесс – началась с учреждения литинститута и для самобытных поэтов часто плохо заканчивалась. Если не самоубийством, то психушкой, или статьей за тунеядство. Но это отдельная тема.

Некоторые из кружковцев, приходящих к Касымову, бывали не вполне бездарны, как и те, кто приходил с улицы.

Иные даже талантливы. Например, Светлана Хвостенко, Ринат Юнусов…

Но таланты не извлекали из кружковства практической выгоды.

Во-первых, в силу своей непрактичности, а во-вторых, чему талант мог научиться у руководителя кружка, уступавшего ему по таланту, назначенного партией, идеологически выдержанного, но творчески мёртвого субъекта. При этом тот мог быть добрым человеком, мудрым наставником.

Скорее немногочисленные в природе поэтические дарования, не стремясь к власти, сами бескорыстно делились обаянием, дарованным им свыше.

Но кружок, бесспорно, хорош для дружеских отношений, если таковые образуются по ходу дела. Но умение дружить – это такой же дар, особый и редкий.

Первый номер «Сутолоки» – поэзия Айдара Хусаинова. Поэт А. Хусаинов разбирает обычную грамматику русского языка и собирает её заново, на свой манер. В эссе о его поэзии (на сборник «Адреналиния») я назвал это реграммой. В русский язык поэт внедряет некие формы башкирской грамматики, в результате, его поэтика выглядит порой на грани возможности высказывания по-русски, иногда и за гранью. Зато, в случае удачи, в его русском стихотворении возникает как бы новый взгляд на мир, благодаря двуязычию автора.

Этот феномен его поэзии и есть реграмма, или деграмма (если грамматика разрушена до неузнавания). Непривычность для восприятия читающего по-русски тюркоязычной составляющей в его русских стихах – есть неотъемлемая особенность его поэтической манеры выражения. Грамматика (соединение двух языков) конкретного выражения вступает в отношение с логикой высказывания как такового, возникает некая интрига, в случае удачи, читатель испытывает неожиданный эффект. В противном случае, раздражение от недовыраженности по-русски написанного стихотворения. В любом случае, необходимо соблюдать некий принцип, назовем его принципом глубинной грамматической непротиворечивости самого выражения, или природы основного языка. Иначе, получается, автор нечто подразумевает, а читатель теряет путеводную нить в глубину противоречиво (неграмотно, «не по-русски») выраженного смысла.

По счастью, Айдар Хусаинов состоялся как необычный, прелестный лирический поэт. Я бы назвал его малым романтиком, в основе мировоззрения которого лежит двоемирие и субъективный идеализм. Это не оценка его стихов, а констатация факта, положения его авторского сознания. Насколько это так, судить читателю. Разумеется, поэт прошел и школу постмодернизма. Об этом свидетельствует и смысловая игра с чужими текстами, ирония над стереотипами, идолами общественного мнения. Любовная лирика Айдара Хусаинова, в случае удачи, пронзительная, светлая, лёгкая и чистая. К тому же, с чертами эксперимента, часто удачного. В ней – то же обаяние романтизма и подлинного смыслового идеализма:

Вторая публикация в первом номере – подборка самого Александра Касымова, «Бегущая строка». О Касымове – чуть подробнее. Его лирика – акмеистический способ философского осмысления жизни. Касымову мила вещность, заявленная этой школой ещё в начале XX века, материальная выраженность этого мира, его вдохновляла если не остро, то – галльская ясность смысла и пластически выраженная радость жизни. А. Касымов филолог (ученый) и эстетик (поэт). Мрачно настроенные идеологи (апеллирующие к идолам безликой толпы), привычно призывающие резать людей, объявляя их классовыми врагами, его откровенно отталкивали, пугали. Вся революционно-футуристическая шатия-братия, с нарочито дурными манерами (отчасти, исключая раннего, любовно-лирического Маяковского и высоко-безумного Хлебникова) давно перестала быть просто кровавой шуткой, и пустым призывом к расправе. И многим людям, имеющим гуманитарный вкус, сильно осточертела проливаемая с начала века кровь своего же народа. Да хотя бы и чужого. Надоели издевательства над человеческой природой, попытки лишить человека глубины, отнять у него веру и возможность в спасение души, а взамен всучить ему обязанность поклоняться идолам и земным правителям. А. Касымов был в меру публичным человеком, организовывал встречи, выступления своим протеже. Но он был и герменевтиком, то есть опять же в меру камерным человеком. Но неполноценно разговаривать – разве что официальнобезлюбо, не по-божески. Улица не желает, как верилось Маяковскому, не может (до поры) говорить языком Пушкина, Цветаевой. В лучшем случае, появляются эпигоны из числа поклонников, как певцы «под Высоцкого», например, улица (толпа, рынок) не постигает необходимой камерности, герметичности и символичности поэтического выражения. Она всё понимает слишком буквально и плоско. Вульгарно. Поэтому с улицы и приходят единицы, а не толпы – к истокам живой и чистой поэтической речи. Ну, разве что есть своя «красота» в хамстве и сквернословии…

А. Касымов вообще неуютно чувствовал себя в открытом пространстве. Просторы, степи наводили на него унылую тоску. Любил он смысловой эрос, мог влюбиться в автора, если влюблялся в его стихи. Происходило это мгновенно, на глазах радостно недоумевающего поэта. Так было, когда я впервые пришёл к нему в конце длинного, безрадостного рабочего дня. Я протянул ему стихи, Касымов, являя крайне кислую мину, будучи утомлен безмерно за день докучливыми посетителями, обреченно взял мои стихи. Как очередной энтропийный отход бедного графомана. Взглянул на первый листок и мгновенно, чудесным образом преобразился. Лицо его просияло! «О! А вы откуда вообще, чем занимаетесь?!» – воскликнул он, оживляясь. Хотя первое стихотворение, на мой взгляд, было не самым сильным, ранним. Стихи шли по хронологии. Но именно «Весна» привела его в восторг. Некоторые другие мои стихи – «стихийные», как он их, не совсем точно, называл – были ему не близки. А я их полагал как раз наиболее значительными. Они были менее пластичны, но более музыкальны, порой космически бесприютны. Но это его отталкивало, как ветер и пространство. Он был способен восторгаться, пьянеть от поэзии, от удачных чужих строчек. А. Касымов был редчайший тип человека именно эстетического (не эстетствующего). Благодаря высокой духовной (словесной) чуткости, подобных Касымову людей (их по пальцам можно пересчитать), стихотворец чувствует, что живёт не зря, что и его можно любить и ценить. Что его стихи делают счастливей кого-то ещё.

А. Касымов не очень-то верил в собственный поэтический дар. Возвышенно-трогательно стеснялся его, как чего-то едва ли не преступного для этого мира, не совместимого с мёртвыми законами. Но когда сам встречал редкое дарование, то искренне восхищался им и безмерно радовался встрече. Я видел, как у него трясутся от напряжения руки. Разумеется, такого чувства к себе ничем нельзя заслужить. На это способны только настоящие стихи, которые от бога. Но А. Касымов умел переносить это чувство и на поэта. Этот удивительный человек, казалось, не знал ни ревности, ни зависти. Чужие или свои шедевры, какая нам, в сущности, разница? Выше себя, своих амбиций – только искусство поэтического слова, музыка, живопись… «Вот счастье, вот права!» Но для этого нам нужно иметь бессмертную, вечную – божественную часть души.

Продолжение следует…