Размышления о жизни и творчестве Ивана Бунина. Часть двенадцатая

В дневнике Веры Николаевны она называет Бунина Яном…

«9 ноября после завтрака принесли телеграмму, которая нарушила наш покой. Кальген спрашивал, какое гражданство у Яна. ( Кальгрен – переводчик произведений Бунина на шведский язык.) Ответили: rИfugiИ russe – русский беженец (фр).

Перед завтраком Леня (Л. Зуров – писатель, биограф Бунина) мне говорит: "Вот теперь чистят фраки-мундиры, готовятся к заседанию, бреются".

За завтраком я: "Давай играть в тотализатор. Ян, ты за кого?" – "Мне кажется, дадут финляндцу, у него много шансов..." – "А вы, Галя?" – "Не знаю... ничего не могу сказать". Я: "А мне кажется, если не русскому, то португальцу скорее".

Днем Бунин пошел в синема. Позже звонок по телефону из Стокгольма. Тут меня охватывает волнение, главное – говорить через тысячи километров. И когда мне снова звонят и я сквозь шум, гул, какие-то голоса, улавливаю отдельные слова: "Votre mari, priz Nobel, voudrais parler a Mr. Bounine.. – (Ваш муж – нобелевский лауреат, хотел бы поговорить с мистером Буниным (фр.)), – то моя рука начинает ходить ходуном... Я прошу Леню взять второй "слушатель". И говорю: "Mon mari est sorti, dans une petites demi-heure il va rentrer"… (Мой муж ушел, он вернется через полчаса или раньше (фр.)).

Леня летит в синема…»

Далее я перехожу к воспоминаниям Ивана Алексеевича:

«9 ноября 1933 года, старый добрый Прованс, старый добрый Грасс, где я почти безвыездно провел целых десять лет жизни, тихий, теплый, серенький день поздней осени… Нынче в синема дневное представление – пойду в синема. Спускаясь с горы, на которой стоит «Бельведер», в город, гляжу на далекие Канны, на чуть видное в такие дни море, на туманные хребты Эстереля и ловлю себя на мысли:

– Может быть, как раз сейчас, где-то там, на другом краю Европы, решается и моя судьба…

В синема я, однако, опять забываю о Стокгольме.

Когда, после антракта, начинается какая-то веселая глупость под названием «Бэби», смотрю на экран с особенным интересом: играет хорошенькая Киса Куприна, дочь Александра Ивановича. Но вот в темноте возле меня какой-то осторожный шум, потом свет ручного фонарика и кто-то трогает меня за плечо и торжественно взволнованно говорит вполголоса:

– Телефон из Стокгольма…

И сразу обрывается вся моя прежняя жизнь. И сердце у меня сжимается какою-то грустью… Какой-то перелом в моей жизни…»

Дальше на Бунина лавиной обрушился европейский успех, он об этом пишет:

«… Фотографы ослепляют меня магнием, чтобы потом разнести по всему свету изображение какого-то бледного безумца, журналисты наперебой засыпают меня допросами…

– Как давно вы из России?

– Эмигрант с начала двадцатого года.

– Думаете ли вы теперь туда возвратиться?

– Бог мой, почему же я теперь могу туда возвратиться?

– Правда ли, что вы первый русский писатель, которому присуждена Нобелевская премия за все время ее существования?

– Правда.»

Перейдем, пожалуй, ближе к церемонии вручения Нобелевской премии и тут Бунин пишет:

«Официальное приглашение на торжество рассылается лауреатам за несколько дней до него. Оно составлено (на французском языке) в полном соответствии с той точностью, которой отличаются все шведские ритуалы:

«Господа лауреаты приглашаются прибыть в Концертный Зал для получения Нобелевских премий 10 декабря 1933 г., не позднее 4 ч. 50 м. дня. Его Величество, в сопровождении Королевского Дома и всего Двора, пожалует в Зал, дабы присутствовать на торжестве и лично вручить каждому из них надлежащую премию, ровно в 5 ч., после чего двери Зала будут закрыты и начнется само торжество».

Открывает торжество председатель Нобелевского фонда. Он приветствует короля и лауреатов и предоставляет слово докладчику. Тот целиком посвящает это первое слово памяти Альфреда Нобеля, – в этом году столетие со дня его рождения. Затем идут доклады, посвященные характеристике каждого из лауреатов, и после каждого доклада лауреат приглашается докладчиком спуститься с эстрады и принять из рук короля папку с Нобелевским дипломом и футляр с большой золотой медалью, на одной стороне которой выбито изображение Альфреда Нобеля, а с другой имя лауреата. В антрактах играют Бетховена и Грига.

Григ один из наиболее любимых мною композиторов, я с особым наслаждением услыхал его звуки перед докладом обо мне Пера Гальстрема.

Последняя минута меня взволновала. Речь Гальстрема была не только прекрасна, но истинно сердечна. Кончив, он с малой церемонностью обратился ко мне по-французски:

– Иван Алексеевич Бунин, благоволите сойти в Зал и принять из рук Его Величества литературную Нобелевскую премию 1933 года, присужденную вам Шведской академией».

Дальше, я думаю, Бунин рассказывает с особым трепетом:

«В наступившем вслед за тем глубоком молчании я медленно прошел по эстраде и медленно сошел по ее ступеням к королю, вставшему мне на встречу. Поднялся в это время и весь зал, затаив дыхание, чтобы слышать, что он мне скажет и что я ему отвечу. Он приветствовал меня и в моем лице всю русскую литературу с особенно милостивым и крепким рукопожатием. Низко склонясь перед ним, я ответил по-французски:

Слова мои потонули в рукоплесканиях».

После получении Нобелевской премии из рук короля Швеции Густава V, торжества продолжались. Иван Алексеевич вместе с премией получил чек на 170 331 шведскую крону. Со всех концов света ему стали поступать поздравления.

Мы уже указывали, что одним из первых Бунина поздравил Сергей Рахманинов. Но были и такие, кто выразил несогласие с решением шведской академией. Поэтесса Марина Цветаева заметила, что Горький или Мережковский в гораздо большей степени заслужили награды. «Горький – эпоха, а Бунин – конец эпохи».

Теперь пройдемся по некоторым рассказам И.А. Бунина.

А начнем мы с рассказа (новеллы) «Господин из Сан-Франциско». Написал он его в 1915 году. Настроение, переданное в рассказе Иваном Алексеевичем, соответствовало произошедшему в 1912 году, а именно крушению Титаника, началу Первой мировой войны и как бы пророчило предстоящим революционным событиям в России 1917 года, которые Бунин предчувствует как катастрофу. Если вкратце о содержании: некий американский миллионер, который всю жизнь работал, нещадно эксплуатировал, обманывал и грабил, чем сколотил себе состояние. И вот он с женой и дочкой плывет на 2 года в трансокеанское турне чтобы развлекаться и путешествовать на крупном лайнере «Атлантида», в котором угадывается Титаник. Маршрут был выработан обширный. Жизнь на пароходе идет размеренно, все делается своевременно. Подъем рано утром, пьют кофе, какао, шоколад, принимают ванны, делают гимнастику, гуляют по палубе, потом первый завтрак, затем чтение газет и готовятся ко второму завтраку и дальше все по распорядку… Все на лайнере ходят важные, степенные... Бунин, описывая поведение пассажиров, блеск и роскошь окружающего антуража на фоне бушующего океана, намекает, что это все, похоже, притворство и ложь. Потом семья господина из Сан-Франциско решает перебраться на Капри. И вот там, в отеле, за чтением газеты он неожиданно умирает. Его тело везут в темном трюме в гробу в той же «Атлантиде» и, что характерно, Бунин здесь пишет: «...Был он и на другую, и на третью ночь – опять среди бешеной вьюги, проносившейся над гудевшим, как погребальная месса, и ходившим траурными от серебряной пены горами океаном. Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем…». А на палубе продолжают веселиться… Бунин даже не дал никакого имени господину из Сан-Франциско. Мне кажется, для него это типичный обобщенный образ американских самодовольных буржуа, в принципе бесцельных существ. Если Блок записывает в дневнике: “Гибель Titanic’a, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть еще океан)”, то Бунин, неприязненно относясь к не совсем правильной жизни господина из Сан-Франциско, его смерть воспринимает по-своему – с жалостью и сочувствием.