Подлинное искусство vs технократия в умах

 1

Возвращение в поэзию её собственной уровневости, смысловой высокости, масштабного или мирового уровня поэтического мастерства – штука необходимая, но трудная. Трудная ещё и потому, что бесчисленные могильщики подлинного, изначального, духовного по размаху и охвату качества поэзии, по собственной немощи отказывают в нём всей современной поэзии вообще.

Технология (техногенность, технократия в умах) вытесняет мышление самого человека и человеческий фактор в Искусстве. Но это невозможно. Нельзя сочинение музыки и стихов передоверить машине или так называемому искусственному интеллекту. У них нет внутренней культурной истории и той духовной непрерывности, которая называется генезисом.

Но у машины есть кнопка, а у поддельщика искусства – амбиции творца. И он не хочет учиться играть на стихотворной скрипице, за него это делает машина.

2

Прекрасное трудно, настоящее искусство редко. Оно является оправданием кровавой истории человечества, единственной жизненной сверхценностью для всего человеческого рода. Но творцы такого искусства – немногие, одаренные свыше души. А не современные поверхностные образованцы, компьютер всем нам в помощь.

Каждый раз возвращение мастерства происходит только там, где поэзия соприкасается с компетентной личностью автора, с индивидуальностью человека пишущего. А не просто с суммой применяемых приёмов. Тем более, в эпоху распада поэтической формы и обращения массового сознания к нейросети или к так называемому искусственному интеллекту, синтезирующему эту сумму. Выносному, наружному, безличностному интеллекту. Изолированному от других способностей живой и единой души человека. По сути, это обращение пользователя к внешней силе, идущей не из глубины духа самого поэта. Это как доверить молотку сколачивать не табуретку, а стихи, живые, тонкие, воздушные строки… Но искусство – не есть простое ремесло или рукоделье.

И вот, зачастую, сами по себе слабые стихи дилетант ещё «одевает» и в музыку, мягко говоря, не слишком к стихам подходящую – сочинённую не им самим, а компьютерной программой. Хорошо, пусть это будет пока лишь поэтическим экспериментом, так сказать, не слишком удачным.

3

Но в поэзии, в изящной словесности, царит смысловая гармония целостного (семантическая, а не только звуковая, инструментальная, звучащая снаружи). Стихотворная гармония и «звучит» совершенно иначе, преображённая глубоким смыслом. Молча уже звучит. В иных дилетантских стихах и без внешних труб, барабанов и прочих синтезаторов не всегда можно разглядеть искомый художественно-эстетический смысл – а тут тебе ещё и музыку искусственную к маловнятным стихам присовокупляют-приколачивают… И весь этот не пойми какой «Грандиозис» начинает звучать уже просто не по-человечески прекрасно… Ибо дилетант нажал на нужную кнопку. Дилетант счастлив, доволен собой. Жизнь в искусстве удалась. Эксперимент с подменой закончен!

Но смысл стихов, и без кнопки слабо выраженный, совсем запутывается и теряется в чуждом живому замыслу звуке. Да и был ли в начале у дилетанта живой поэтический замысел? Вопрос риторический.

4

Не две человеческие личности, не два мастера совместно работают. Как Пушкин с Чайковским, например. Там-то как раз пушкинский «Евгений Онегин» сначала превращался в подходящее для музыки Петра Ильича либретто, чтобы дальше зазвучал сам Чайковский! А тут произвол искусственного интеллекта плюс профанство сочинителя стихотворения (текста) безнадёжно смешиваются. Сливаются, так сказать, в «едином» искусственном поцелуе, изображая перед всеми полное взаимопроникновение, понимание и самую нежную, чуть ни пылкую страстную любовь…

Но только в таком случайном симбиозе любви нет, а есть пока одно благое намерение, выдаваемые за произведение искусства, а огромность звучания за глубину смысла. Подлог — не сознаваемый или сознательный, не важно. Не осуществлённое благое намерение, желание написать совершенное стихотворение, или выдать за него не вполне неудачное, передоверив машине доделать стихотворение за автора-человека.

Зачем обманывать себя, чтобы произвести на такого же слушателя-дилетанта в поэзии ложный фурор? Но это всего лишь — твоё намерение, но разодетое в чужие «роскошные» звуки… Назови их хоть искусственным интеллектом.

И это лишь фон — безликий и общий. И вдруг вот фон — зазвучал наудачу вместе с каким-то индивидуально не отделанным и идеально не выделенным, не выделанном из общего такого же материального (хаотического) фона до уровня необходимой гармонии текстом.

Но стихи авторские — не машинальные, а удачные, глубоко продуманные, напротив, всегда выделяются, выделываются поэтом из любого фона — и на фоне стихов неудачных, малоудачных и совсем слабых. Графоман не выделяет стихи, а растворяет их, погружая в сплошной чуждый им фон снова, не успев толком их из него выбрать. Только теперь этот фон ещё и музыкальный, искусственный, безличностный, лишённый творческой индивидуальности в сплошной сумме вполне машинальных приёмов. Подельщик счастлив. Но молча звучащий, и смолкающий звучно бессмертный Личностный Художественный Смысл Подлинного Стихотворения умирает в звучании (самом по себе даже великолепном) «искусственного интеллекта». И Диоген снова выходит искать человека-автора, днём и с фонарём.

5

Адель Еникеев — сам музыкант, профессиональный скрипач, человек знающий искусство изнутри. И стихи его при этом вполне самостоятельны и в нейросетийном сотворчестве не нуждаются, чтобы сеть их только испортила… сугубой приближенностью своей музыкальной трактовки. Дурное дело — не хитрое. Но стихи Аделя сплошь изобретательны, начиная с игры со словами и звуками. Живой авторской, продуманной и спонтанной игры. Не запрограммированной… Изящная словесность, тем более, поэзия, высшая её форма, не нуждаются во вмешательстве машины извне. Это духовный, живой, идущий из глубины души опыт или «инструмент». Поэзия отторгает внешнее вмешательство в своё нематериалистическое, органически-мистическое делопроизводство.

Поэт — Бог — и Вдохновение (иногда карандаш и бумага, или клавиатурка под пальцами) — вот всё что необходимо для создания бессмертного шедевра, стихотворения, песни или молитвы. Равно творящих Миры в твоей душе, не механический мой читатель.

Тем более, вмешательство в Искусство дилетантское и сомнительное, как симбиоз двойного дилетантства: не состоявшегося ещё вполне автора и такого же дилетанта в Искусстве как ИИ или нейросеть сегодня. Или сочинение программкой так называемых ложнонеклассических стихотворений.

6

Мы — не мракобесы, но доверять искусственной «няньке» качать своего новорожденного дитятю, абсолютно живого и мощного младенца, дитя духа и мысли, и идеальной, тонко-живой телесности, нам представляется, по крайней мере, делом преждевременным и ненадёжным. Это всё равно, что закатать в снаряд свою жизнь и послать снаряд во врага (или слушателя ИИ).

И мирной машине многому нужно будет ещё научиться у человека. Тем более, у поэта. Всему она не научится: свободе творчества машина не открыта — на критической грани, отметке, там стоит тумблер, отключатель так сказать самостоятельности нейронных (неживых) связей и работы робота вообще. Будь этот робот человек, что сплошь и рядом наблюдается в жизни общества. Робот-человек не может быть философом и поэтом по определению. Он не свободен внутренне.

7

А впрочем, вольному — воля. Но заметь особо, дорогой читатель: интеллект должен быть не снаружи, не в синтетическом носителе, снабжённом специальной кнопкой, а внутри Человека, самого Творца оригинальных стихотворений или философских текстов. Даже не научных, во многом также машинальных.

Более того, не один интеллект в стихотворце присутствует. Но и все другие душевные способности также. Общее чувство, индивидуальная страстность и проницательность, творческая интуиция и глубинная память, воля, терпение, трепетность и чуткость… бабочки, мотылька, а не … машины, пусть и музыкальной.

Там есть ещё и личный опыт. Неповторимость индивидуальной жизни человеческой, исключительно богатое (или не очень) воображение, свободная мыслительная способность (машина не способна мыслить, а только решать поставленные ей задачи… и т. д. Вкус, наконец и богатый творческий опыт. Где у машины там органический, разросшийся как баобаб или дуб, как верба или цветник, Вкус? Вкус художественно-эстетический, духовно-эйдетический, вооружённый обширным современным познанием всей действительности и глубинной памятью всего духовного человеческого опыта? Нет ничего этого у машины. Она — инструмент, не творец.

Всё это должно быть у поэта на вооружении в идеале, конечно. Как у Пушкина или Шекспира, скажем. У гения творческого. Дух по латыни — гений. Ген творчества. И только когда всё это присутствует в одном стихотворении, то оказывается, никакой внешний, пусть самый богатый и изощрённый, мировой искусственный интеллект, нейросеть, стихотворческая или музыкальная программа не заменят этого оригинального единственного стихотворения. Ни умного сердца «бедного» Художника Слова. Ни гения Моцарта.

8

И мне хочется противопоставить живое авторское, мастерское творчество как таковое, написание или прочтение стихотворений (в присутствии не машинок-роботов, но людей-человеков) — барабанному бою, кимвалам звучащим и медным трубам-синтезаторам бряцающим. Речь живую, человеческую, стихотворческую — искусственному эксперименту, гробящему поэзию своей сугубой тотальной мертвой механикой не по собственной машинной воле, а по человеческой же глупости…

В подобной современности, как в безвременщине и в образованщине (Солженицын) затерялось «лица необщее выражение» (Баратынский), то есть сама же человеческая, выразительная и смысловая поэтичность как таковая. Противное в этом нечистом эксперименте, самое в нём нечестное — это безмерное презрение к самостоятельному и напряжённому труду всех выдающихся предшественников-поэтов, мастеров слова всех времён, самых разных народов и частей света. Вся наработанная веками истории изысканная рифма, все стихотворные размеры и виды поэзии, её роды и жанры выхолащиваются из памяти. Тяжёлой ступнёй на стихотворческую стезю вступает Машина.

Все изощрённые, выработанные формы великого искусства такими незатейливыми экспериментами так запросто перечёркиваются ради собственной эксцентричности, малоразвитой манеры письма, ради раздутого, «жирного» собственного эго. Ради индивидуализма (монады без окон и дверей) или ради обезличенной поэзии — крайности эти совпадают в своих крайностях. Мои рассуждения дотошны, но они необходимы для понимания проблемной творческой ситуации.

9

У Аделя Еникеева стихи написаны как бы «дедовским способом» (они изысканны, прежде всего, и по-своему). Способ этот вечный, но индивидуально новый: непреходящий и общечеловеческий. Форма сонета совершенна уже сама по себе, поэтому она не может «прогрессировать», как та или иная программа для ПК, как нейросеть или ИИ. Так, деградируя, сонет просто перестает быть сонетом, по какую музыку его не спой, это не поможет вернуть тексту компетенцию сонета или элегии. Но элегия может деградировать в поэзии, скажем, феминитивы или в иную какую-то для поэзии примитивную чепуху.

10

Но вот зазвучал иной современный сонет, и, о чудо, оказывается, и сегодня не устарела его поэтическая форма. Как искусные (не искусственные!) формы элегии или стансов, если их сочинит и сегодня талантливый автор-мастер. А не просто современный пиит, «забывший в рифму». Поэзия проходит через распад форм и только крепнет от этого. И ничем не вытесняемы древние жанры, а только видоизменяются они во времени. И сразу чувствуешь, какие стихи выросли на их питательной почве, а какие — из дурных, левых и якобы современных искусственных концепций. Или ультраправых и ложно-консервативных только. Крайности — одинаково не состоятельны для сильного-стильного искусства, для подлинного стихотворчества, для оригинальной поэзии вообще. Такие стихи (из древних корней) только нужно бывает слегка оживить, чтобы они зазвучали по-новому… Сверхсовременно! Но они принципиально не устаревают для знатоков и ценителей. Напротив, они напитаны ароматом веков, насыщенны смыслами новых прочтений и поколений, новых событий, многих великих душ, ставших небесной синью… Не механические тексты, а живые стихотворения — как и дух, человеческий или Божий.

11

Так появляются из-под пера Аделя Еникеева классические сонеты (мы не оцениваем здесь сейчас их художественного достоинства, которое продвинутый в поэзии читатель сам увидит и оценит, как и не критикуем их за что-то, м. б. имеющее место для критики). Повторюсь, это высочайшая художественно-эстетическая форма мышления вообще, сонет. И, в частности, интеллекта органического (который выше искусственного), но и самой поэзии, которая, в свою очередь, сама есть — высшая форма членораздельной человеческой речи, языка (не одного интеллекта) как системы знаков. Таков сонет!

12

А сегодня иным «экспериментаторам» от «искусства» достаточно нажать на «кнопку», как далее уже идёт работа не личности человека, не всей души, со всем её интеллектуальным, моральным, эстетическим багажом, а — ИИ только.

Мало сегодня людей-роботов, прикованных к своим производственным машинам, так появились ещё и роботы-поэты. Роботы-лайкеры, профанирующие существо творчества, подменяющие его профанной массовостью отдельных множеств сознаний — не народных и безличностных.

13

Так вытесняется и подменяется старинное, живое, глубоко внутреннее, духовно-органическое интеллектуальное разнообразное мастерство, сам человеческий опыт в искусстве и стихотворчестве. В сущности, вполне божественный, по природе своей, творческий акт.

И возвращение к нему — суть восхождение: личное дерзание, стихотворчество духа, вобравшего в себя всю мировую материю и искусство.

Машина служит человеку, а не использует поэта как инструмент.

Подборку стихотворений Аделя Еникеева читайте здесь