Все новости
ЛИТЕРАТУРНИК
14 Июня 2022, 09:51

Правда Рамиля Хакимова

К 90-летию Рамиля Хакимова

Рамиль Гарафович Хакимов родился 13 июня 1932 года в городе Уфе. В 1954 году окончил Башкирский государственный педагогический институт (факультет русского языка и литературы). В 1954–1960 гг. работал литературным сотрудником в редакции газеты «Советская Башкирия», заведующим отделом пропаганды и заместителем редактора редакции газеты «Ленинец».

Первое стихотворение Хакимова опубликовано в 1951 году в сборнике «В защиту мира». В 1963 году вышла его первая книга «Сердце на ладони», привлекшая внимание как местной, так и центральной прессы. Стихи и поэмы, собранные в книги «Сердце на ладони» (1963), «Достать до себя» (1974), «Верность времени» (1982), переведены на башкирский, казахский, якутский, литовский, грузинский, финский, венгерский языки.

Рамиль Хакимов известен и как переводчик произведений башкирских писателей на русский язык. Восточная сказка «Улыбка», стихотворный цикл «Европа-Азия» народного поэта Мустая Карима впервые были переведены на русский язык Хакимовым. Также он впервые перевел одно из значительнейших произведений башкирской прозы – роман Д. Исламова «Дорога Москвы».

С именем Хакимова связывают уверенный выход башкирской публицистики на всесоюзную арену. Друг за другом увидели свет его книги «Книга о Башкирии», «Здесь Азия встречается с Европой»; публицистические произведения, опубликованные в газете «Правда» и журнале «Огонек», легли в основу книг «Мост», «Сабантуй», «Радостный край». Писатель много лет активно сотрудничал с центральными газетами «Правда», «Комсомольская правда», с популярными журналами «Огонек», «Дружба народов», публиковал ряд интереснейших очерков об Азербайджане, Армении, Грузии, Карелии и Якутии.

За книгу «На семи дорогах» Рамиль Хакимов был удостоен Республиканской премии им. Салавата Юлаева. Это документальная и художественная работа, обобщающая сведения о Башкортостане, раскрывающая историю республики от первых упоминаний в древних рукописях до революционных событий. Большая часть книги посвящена раскрытию облика настоящего Башкортостана, созданию образов современников – людей различных профессий.

Рамиль Хакимов активно участвовал и в написании сценариев для кино, радио и телевидения («Степной батыр», «Башкирский кумыс», «Здравствуй, Уфа», «Преображенный край») (mirbiblio.ru).

Для меня Хакимов и литературное объединение при газете «Ленинец» были понятия разные, и так было всегда. Всегда была какая-то масса людей, которая приходила и уходила, которая говорила громче всех на собраниях наших, и казалось, что именно они и есть литературное объединение, его тело и душа. А Рамиль Гарафович, всегда добродушный, всегда с юмором, с неизменным портфелем, присутствовал при этом как небожитель, взирал на все достаточно заинтересованно, живо, но всегда казалось, что он выше вот таких мелких дрязг, вот таких склок относительно того или иного слова, понятия.

В общем, об этом говорить надо, наверное, с самого начала, с того момента, как я пришел в литературное объединение, все это я отлично помню, и даже раньше, с того времени, когда все это началось, и даже раньше, когда вообще ничего еще не было. Как-то Касымов сказал мне с некоторой ревнивой ноткой в голосе: «А ведь первым руководителем вашего литобъединения был Рим Билалович Ахмедов». Об этом помнит, наверное, только он, потому что жизнь началась именно с Хакимова.

Было это году в 78–79-м, когда Хакимов принял на себя руководство этим самым литературным объединением. Ему платили какие-то деньги от обкома комсомола, кажется, рублей сто за то, что он раз в две недели занимался с молодыми людьми, которые интересовались литературой и сами что-то там пописывали. Сто рублей, в принципе, была неплохая, наверное, зарплата в те времена, да и времени это занимало не так много. Но вот он же взялся за это. Рамилю Гарафовичу Хакимову, члену Союза писателей, поэту, было под пятьдесят. В его жизни были премии, официальное признание, квартира, машина, дача, определенное положение и так далее. Он писал книги о Башкирии (кроме стихов, разумеется), книги путевых заметок о Грузии, об Армении и так далее, впервые выпустил фотоальбом о Башкирии (тексты были его), много печатался в Москве, печатал очерки о председателях колхозов Илишевского и других районов. Определенный потолок был достигнут.

И вот тогда, видимо не без каких-то колебаний, как в любом деле, Рамиль Гарафович взялся руководить литературным объединением. Сразу же появились люди, которые уже что-то собой представляли, по крайней мере мне они объясняли это дело так, что Рамиль Гарафович их собрал, но поэты они были сложившиеся. Вполне возможно, но факт остается фактом: вокруг него объединилась большая группа людей – Гальперин, Еникеев, Грахов, Шалухин, Хвостенко, Воробьев. Всего шесть человек, были еще кто-то, но я забыл, точнее – не знал. Я думаю, подробнее они сами расскажут, как было дело, но дело было начато.

Позже, когда в литературное объединение пришли мы с Юнусовым, Лина Султанова, Володя Глинский, Слава Троицкий, все уже кипело. Я же говорю, что люди приходили и уходили, литературное объединение гудело и клокотало.

На литературном объединении я познакомился с Виктором Жигановым, он тогда писал стихи, помню, что-то он написал про Аввакума, мы с ним вместе даже пытались написать поэму. Разумеется, из этого ничего не вышло, но зато я впервые в жизни побывал в хорошем уфимском доме и впервые в жизни ел шпроты.

Самый крутой тогда был Витя Трошин. До сих пор помню его стихи, приводить которые здесь считаю неуместным. Он обо всем имел свое мнение, со всеми спорил, многие просто не могли спокойно его видеть.

Говорить о себе – все равно что вновь окунаться в эту атмосферу, все вспомнить заново и, может быть, даже пережить.

Мне тогда было лет семнадцать, я писал дрянные, как я теперь понимаю, стишки, но что-то такое в них было, о чем Света Хвостенко написала потом в предисловии к моей подборке в «Ленинце» – искренность. В общем, понимаю, что писал о том, что меня волновало, и писал честно. Но поскольку это были только мои личные проблемы, от которых я потом отошел, то и волновали они только меня, и, соответственно, стихи мои, как, само собой, и я сам, не пользовались в литературном объединении никаким авторитетом или популярностью, что одно и то же.

Но я впервые попал туда, где были люди, которые мне интересны. До этого я жил в придуманном мире, мне не было скучно с самим собой, дни проходили один за другим, и все было хорошо, но я знал, что чего-то мне не хватает, что-то не так, но не знал, что же именно. И вот в литературном объединении мне попались люди, которые мне были жутко интересны.

Первым из них был Гальперин.

В детстве я много читал и, повторюсь, жил в насквозь придуманном мире, в мире моей мечты. Разумеется, в деревне таких людей не было. Именно тогда я стал интересоваться живыми людьми и интереса этого не потерял до сих пор.

Были еще люди, имен которых я не запомнил, они были на заседаниях раз, или два, или три, они исчезали, потому что была какая-то другая жизнь, которой мне не хотелось, я всякий раз ждал, когда, наконец, пройдет эта неделя и наступит среда, мы собирались по средам.

Обычно было так – Рамиль Гарафович с нами здоровался, и заседание начиналось. Но перед этим мы уже перетерли все новости, поболтали с Юнусовым и Володей Глинским, поговорили с Хвостенко, подошли к Гальперину, и он сказал, что наши стихи опять не пойдут в «Ленинце», и вот, наконец, все началось. Выясняется, что к обсуждению подготовились только два или три человека, – сам Рамиль Гарафович, Гальперин и еще кто-то, скорее всего я. И вот нервничающий автор, которого сегодня обсуждают, раздает еще экземпляры подборки, и все углубляются в чтение. Наконец что-то прочитывается, и мы начинаем обсуждать. Я боюсь, что не смогу передать атмосферу, я уже ничего не помню, помню только жуткий восторг забывания себя, когда ты выходишь и перед всеми пытаешься связать два или три слова, и иногда у тебя получается, и люди, такие интересные люди тебя слушают и даже порой говорят, что, вот, ты был прав, и если ты был действительно прав, это придает тебе уверенности в жизни.

Людей было много, всякий раз человек пятнадцать-двадцать сидели на литературном объединении, внимательно слушали, порой говорили. Говорили вообще-то всегда человек пять, и перечислить их нетрудно. Это тот же Гальперин, он вообще снабжал нас новостями столичной жизни, столичной литературы, от него мы все услыхали имена Жданова, Еременко и Парщикова. Со всеми ними, кроме последнего, я потом познакомился в Москве, и, право, все они заслуживали похвал, которые им расточали на нашем литобъединении. Это Хвостенко, которая тогда производила впечатление страшно образованной девушки. Она пользовалась очень большим авторитетом у нас в ЛИТО, и я до сих пор не знаю, на чем это было основано. Это Еникеев, который, впрочем, выступал не так часто, скорее он был некой инстанцией, к которой обращался Гальперин. «Айрат, подтверди!» – и Айрат подтверждал. Это Юнусов с его запальчивостью и стремлением никого не обидеть и то же время добраться до истины. И, в общем-то, я. Мне было интересно спорить.

Всегда выступал тот, кого обсуждали, были выкрики с места, обычно этим занимался я, боюсь, что преувеличиваю свое значение, люди приходили и уходили, и говорили, говорили, говорили. Некоторые не сказали ни слова.

Последним говорил Рамиль Гарафович. Я только раз видел его рассерженным, это было, когда некий молодой человек сказал что-то антисоветское, как теперь понимаю, а тогда это казалось просто какими-то не очень удачными словами. Он буквально рассвирепел и очень жестко поставил человека на место, так что тот перестал к нам ходить. Но обычно он пытался примирить все стороны, он не давал крайностям разодраться в кровь и, как тот еврейский ребе, говорил: «И ты прав, и ты прав, и ты, жена, права». Он очень осторожно оценивал творчество, скажем так, литобъединенцев и пытался всем дать какую-то надежду. Он сразу же предложил напечатать мои стихи, чему я страшно обрадовался, он записал мой адрес, узнал, откуда я и все такое. Так же он относился практически ко всем, теплое слово не было у него дефицитом.

Разумеется, у нас в литературном объединении был свой ближний круг. Рамиль Гарафович всегда говорил: «Попрошу остаться», и перечислял по именам. Они обсуждали практические какие-то дела. Это были, разумеется, дела литературные – он заботился о том, чтобы нас печатали, сам о нас писал – после каждого литературного объединения появлялась небольшая заметка в «Ленинце», где описывалось, чем мы занимались, что делали. И многие, в том числе и я, впервые прочитали свою фамилию именно там. До своих публикаций было еще очень далеко, но имена в газете уже мелькали, и это радовало всех.

Еще что очень важно – Рамиль Гарафович не замыкался на литературном объединении, он нас вытаскивал в свет – раз в месяц устраивались литературные вечера во Дворце РТИ. На них ходило довольно много всякого народу, в том числе из тех, кто на литературное объединение не ходил, вот что самое удивительное. Ходили и во всякие институты, училища и так далее. Помню, Рамиль Гарафович сразу же позвал меня, как только я впервые появился в литобъединении, выступать в медицинском институте. Там училась моя будущая жена, все еще только начиналось, и мне страшно хотелось выступить, мне хотелось, чтобы она меня увидела на сцене, как будто это что-то меняло в ее отношении ко мне. Думаю вообще-то, что я сам напросился на это выступление, что-то путано сказал про какую-то знакомую, и Рамиль Гарафович меня понял и пригласил. Он видел меня тогда во второй раз в жизни.

Так вот все и шло довольно весело – ближний круг да все остальные, выступления, обсуждения. Наконец, в году восемьдесят пятом вышла книга, или, как ее называли, кассета. В ней было четыре небольших книжечки – Айрата Еникеева, Сергея Воробьева, Станислава Шалухина, Гальперина и Хвостенко. Последних засунули вдвоем в одну книжку. Говорили, что в последний момент книгу Гальперина вообще не хотели печатать, но все же, потеснив Свету Хвостенко, как самую молодую, издали, существенно сократив при этом. Были еще вечера, авторы, очень довольные собой, выступали на разных вечерах. Помню, один такой был в громадной столовой авиационного института, Еникеев и Шалухин там пели, а Гальперин, представляя Воробьева, сказал: «Вот, послушайте его стихи, вам надо прислушаться к ним». Разумеется, студенты слушали вполуха. Кажется, тогда я последний раз видел Жиганова, он пошел по комсомольской линии, как тогда говорили.

Но странное дело – стали уходить и те самые старички – те, кто издал книгу. Не знаю, чем это объяснить, может быть, тем, что они решили, что всего уже добились, чего было возможно, или же позвала их взрослая жизнь со своими заботами, чем-то еще, – я не знаю. Но из старичков остались только Гальперин и Хвостенко. Остальные ходили на заседания все реже и реже.

В литобъединении стало скучновато. Мы, конечно, хорохорились и все такое, впрочем, все равно было весело, хотя уровень обсуждений несколько снизился. Но тем не менее появились новые имена. Одно из них – Виктор Улин. Он писал повести с некоторым уклоном, который нам, неискушенным в жизни и литературе, казался порнографическим. Теперь-то я понимаю, что все это вполне невинные вещи по сравнению с тем, что сейчас выливается на страницы, но тогда он казался нам олицетворением какого-то пошлого мировоззрения, и мы с ним боролись как могли. То есть ругали дружно на заседаниях и в кулуарах. На заседаниях более-менее прилично, за кулисами – более откровенно. Все это, конечно, были глупости, но плохо скрываемое раздражение все же прорывалось, и вот однажды я сказал вслух что-то вроде того, что повесть Улина редкая гадость, а сам автор дурак или пошляк. Это очень возмутило Рамиля Гарафовича, который и так защищал Витю от наших нападок, а тут, видишь, его в открытую приложили, что называется. В общем, впервые он был резок со мной, потребовал извиниться. Я не понимал, что такого дурного сказал, если, в принципе, все так думали, но ругаться не стал, само собой. Я не понимал, что Рамиль Гарафович изо всех сил хотел сохранить мир в нашем литературном объединении, возможно, он чувствовал, что идут перемены. Пока что он их приветствовал открытым сердцем, но, может быть, чувствовал, что все это может обернуться войной всех против всех. Но, может быть, это мои домыслы, все может быть, я не знаю. Кстати, с Виктором Улиным мы помирились, я же говорю, что это были мелкие недоразумения.

Впрочем, в литобъединении было тесно не только старичкам. Тесно уже было и нам, тем, кто пришел позже. И мы с Юнусовым и Володей Соловьевым организовали такую федерацию «Люди улицы». Началось с того, что мы пошли на улицу Ленина в один из выходных и там разложили свои стихи на бордюрчике, прикрепили скотчем и стали приглашать всех почитать и купить, как ни странно. Народу вокруг ходило много, к слову, тогда-то я и познакомился с Тамарой Ганиевой, первой живой башкирской поэтессой. До того башкирские поэты, кроме меня самого, мне как-то не попадались.

Вообще в самый первый раз шуму было много. Вокруг нас в некотором отдалении, подбегая и удаляясь, прыгала Хвостенко, она говорила: «Сейчас вас заберут» и «Когда же вас начнут брать?» Она работала в «Ленинце», были перестроечные уже годы, и ей хотелось, чтобы что-то случилось, впрочем, как всем нам. Была масса людей, был такой парень Макс, высокий, худой, который фланировал по Ленина в красивом костюмчике и более ничем в жизни не занимался. Мы обнаружили, что на Ленина есть жизнь, были какие-то хиппи, еще кто-то, кто подходил. Люди пели песни, болтали, приходили художники, приходил Федя Аитов, еще кто-то, какая-то жизнь затевалась. Мы ходили до холодов, а потом перебрались в Русский драмтеатр. Мне удивительно, как Стрижевский и Рабинович нас туда пустили. Мы приходили перед спектаклями, выкладывали свои стихи и болтали с людьми, изредка заходили на спектакли, мне что-то не нравилось, ничего не скажу за других, была еще одна проблема – деньги. Вдруг у некоторых стихи стали покупать довольно много. То есть вдруг два или три рубля, а то и пять. Особой популярностью пользовались стихи Трошина и Юнусова. И какие-то чувства в их отношении мы переживали.

Время шло, но ничего особого больше не происходило, я не знал просто, как мне жить дальше, и, помнится, тогда, в 89-м году, я перестал писать стихи. Мне перестало писаться, скажем так, – это будет вернее. Это был шок.

Тогда я приходил на литературное объединение уже с меньшим интересом. Мне хотелось печататься, что-то издавать, да и у Рамиля Гарафовича, как мне показалось, поостыл пыл, что-то с ним происходило. На заседания приходил уже такой отвязный молодняк, неграмотный, которому было бы только где потусоваться. Пришли времена Марата Уразгильдина – пэтэушника с нежной душой, который писал стихи «на советском русском языке». В общем, литературное объединение в 91 году перестало существовать по простой причине – комсомола не стало, перестали платить деньги, да и «Ленинцу» литобъединение не было особенно нужно, и вместе с Советским Союзом оно тихо развалилось. К этому все шло уже давно.

Я не знаю, как жил эти годы Рамиль Гарафович. Когда приезжал в Уфу из Москвы, где учился в Литературном институте, я редко к нему заходил. Заходил, только когда был повод, – книжку издал или еще что-то такое. Объяснить это я не могу. Может быть, все дело в том, что он продолжал быть для меня какой-то инстанцией, человеком, принадлежащим к числу сильных мира сего, я не знаю. Но мне казалось, что к нему надо было приходить только с чем-то существенным. Я прочитал книгу его стихов, она мне не понравилась. Боюсь, что я со всем пылом юношеского максимализма считал Рамиля Гарафовича не самым лучшим поэтом. Но общая тенденция тогда была такова – мы знакомились со стихами друг друга, обсуждали пару подборок, а потом практически переставали интересоваться тем, что пишет коллега. Казалось, что живой человек куда интереснее, чем то, что он пишет. Впрочем, почти все переставали предлагать почитать стихи, это казалось уже не то чтобы смешным, но каким-то несерьезным, казалось, что наступила какая-то другая жизнь и в ней надо жить иначе. Может быть, это тоже было причиной всех наших расхождений. Вот и я, прочитав раз книгу Рамиля Гарафовича, долго ее не перечитывал.

После того как я вернулся в Уфу, мы приходили к нему с Юнусовым, я приносил книжку «Строфы века», и он попросил ее оставить денька на два. Когда я пришел через неделю, так уж вышло, он показал мне довольно толстую красную книгу, это были стихи комсомольских поэтов, издана была книга в семидесятые, и сказал что-то вроде того: «Ты вот где напечатался, а я вот где».

Потом мы виделись года два назад на съезде местных писателей. Я пришел уже к закрытию и увидел его в углу. Он сидел неприкаянный, и я почувствовал то же, что и всегда, – смущение, неловкость, что я почти всегда чувствовал при встречах с Рамилем Гарафовичем после литобъединения. Мы поговорили. Было ясно, что он чувствует себя страшно одиноким, я даже не знаю, зачем он пришел на этот съезд, потому что на него никто не обращал внимания, и он, когда-то более знаменитый, чем все в этом зале вместе взятые, должен был довольствоваться жалкой ролью статиста.

Он любил Советский Союз вполне искренне, он был коммунистом вполне искренним, и, конечно, то, что он переживал в этом зале, было крахом его мечты, может быть неосознанной.

Я не знаю почему, но он ушел из всех местных газет. Что-то такое он напечатал еще, какие-то статьи, которые прошли мимо сознания, но с газетами он перестал сотрудничать. Может быть, тому послужил виной один случай. В Уфе вдруг завелась такая газетка «Вместе». Очень безграмотная, надо сказать, обычная, в общем, желтая пресса. И вот Рамиль Гарафович написал об этом, изругал ее всячески. Он искренне считал, что если газета выходит, то по меньшей мере она должна быть грамотной. На дворе были новые времена, его критику не приняли просто из соображений свободы слова, и, может быть, после этого Рамиль Гарафович и перестал сотрудничать с газетами.

Мы еще виделись, и вот я предложил ему собраться всем вместе. Было это в 98-м году. Он с радостью ухватился за эту идею, и в декабре, как раз перед самым Новым годом, мы собрались. Были Юнусов, Лина Султанова, Иващенко, Мальгинов, Троицкий. В самый последний момент Рамиль Гарафович попросил нас с Юнусовым заехать за Светой Хвостенко. Мы сидели, пили, ели, разговаривали, я был просто потрясен, что у Рамиля Гарафовича были силы начать все заново. Он так живо говорил обо всем, незадолго перед этим я принес ему свой роман «Аждаха», и он его не только прочитал, но и расхвалил. А мне казалось, что эта вещь не в его духе. В общем, нам показалось, что все начинается сначала.

В то время я пошел работать в «Молодежную газету» и, конечно, позвонил Рамилю Гарафовичу, предложил ему делать колонку. Он сразу же написал, но в номер это не пошло. Даже то, как он написал, он мне сказал, что написал максимально корректно, редактор (Савельев) посчитал крамольным. Ну, это все такие дела, что и говорить. И все же текст про юбилей третьей школы, в которой учился Рамиль Гарафович, в «Молодежной» был напечатан.

Прошло недели две, и Рамиля Гарафовича положили в больницу. У него были камни в печени, ему предлагали сделать операцию еще года два назад, но он не соглашался. Теперь его увезли в больницу на «скорой». Мы приехали к нему с Юнусовым в 22-ю больницу, он сидел на кровати желтый, как китаец, казалось, что его что-то подсвечивает изнутри, какое-то солнце, и читал книгу стихов Юнусова. Мы поболтали о текущих делах, о литературе, о стихах. Зашел врач и сказал, что операция назначена на завтра. Мы сидели еще, мы были у него часа два, потом все же ушли. Через день я с трудом дозвонился к нему домой, его жене Халиде. Я боялся услышать плохую весть. Трубку взяла дочь Рамиля Гарафовича, Лия. Она сказала, что операция прошла нормально.

Мы с Юнусовым еще несколько раз к нему приезжали. В последний раз это было уже весной. Он был непривычно похудевший, болезненный. Сказал, что в саду он помогал сыну и приподнял бревно. С тех пор что-то в нем все время болело. На самом деле у него был рак поджелудочной железы.

Так прошел месяц или два. Однажды, когда я пришел на работу, меня ждала записка – Рамиль Гарафович умер. Я только что приехал из недельной командировки, тут же поехал к нему домой...

Похоронили его на мусульманском кладбище. Земля там каменистая, и было, наверно, символично, что люди подходили и бросали в его могилу камни. И мне подумалось – ведь он был знаком или был на короткой ноге с сильными мира сего, он же мог пересилить в себе что-то, и тогда его бы хоронили с помпой, при огромном стечении народа и все такое. Но он выбрал что-то другое – неблагодарных пацанов и девиц, просто литераторов, которые не обладают житейской мудростью и оттого не пребывают в чинах. И я не знаю, можно ли сравнивать житейский комфорт с посмертным добрым именем, я этого не знаю, но мы, я имею в виду членов литературного объединения, мы встречаемся друг с другом как члены братства, как сказал Айрат Еникеев, и в этом смысле литературное объединение не кончилось, оно живо до сих пор. И точно так же жив Рамиль Хакимов, он жив, потому что мы ссылаемся на него, мы спорим с ним, и его опыт тоже не чуждая нам вещь. И теперь-то уже ясно, что именно он был душой и совестью, тем стержнем, на котором держалось литературное объединение, которому все мы, а я, наверное, больше всех, обязаны своей судьбой.

Я перечитал его стихи. Теперь они понравились мне куда больше. В них есть поэзия, в них есть правда, правда Рамиля Хакимова, которой он следовал до конца своей жизни. Он не предал свои стихи своей жизнью, и, может быть, это и есть самое важное для любого поэта.

Автор:Айдар Хусаинов
Читайте нас: