Малоизвестный Пушкин

Кто-то знает его по детскому портрету – милого, кучерявого мальчика. Кому-то знаком Пушкин-лицеист, читавший свое стихотворение Державину. Они даже помнят слова: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил». Кому-то приглянулся поэт, стоящий пред бушующим морем, – «Прощай, свободная стихия». А кого-то привлек Пушкин, читающий свое произведение лучшему лицейскому другу – Ивану Пущину, приехавшему к нему в Михайловское.

Но более всего он знаком нам по портрету, написанному художником Кипренским. Вьющиеся волосы, бакенбарды, черный сюртук, шейный платок, из-под которого выглядывает белый воротничок… Через правое плечо перекинут клетчатый шарф. В этом Пушкине «есть что-то байроновское», говорят знатоки. Ну, может быть. Сам Пушкин, глядя на свое изображение, сказал: «Себя, как в зеркале, я вижу, но это зеркало мне льстит».

Несколько иной вид у Александра Сергеевича на портрете работы Тропинина. Белая рубашка с высоким воротничком, открывающим шею, поверх рубашки – халат и небрежно повязанный шейный платок. Есть еще тропининский рисунок Пушкина. На нем то же самое, но без традиционного шейного платка.

На названных работах художников прошлого вид у любимого поэта респектабельный. Эти портреты и рисунок на многие годы дали нам образ гения, послуживший прообразом для последующих картин, где так или иначе будет фигурировать Пушкин.

Но нельзя абсолютизировать эти изображения. Человек ведь не манекен. Он все время меняется – с возрастом и его душевным состоянием, обстановкой и временем года, общественным положением и отношением к нему разных людей: от собратьев по перу до самого государя. Возникли вопросы: «А каким он был в быту? Как его воспринимали современники? На что они обращали внимание, встречаясь с ним?» И я погрузился в их воспоминания.

Прежде всего – курчавость. Да, была, и об этом вспоминают многие. Но вот актер Каратыгин вспоминает, что в 19–20-летнем возрасте Пушкин переболел «жестокой горячкой». Ему обрили голову, и он носил парик. «Это придавало какую-то оригинальность его типичной физиономии… Однажды в театре он использовал парик, как опахало». Парик имитировал собственную кудрявость поэта, который и позже остригался или покрывал голову феской.

А пушкинские бакенбарды? Бывший кучер Пушкина в селе Михайловском Парфенов рассказывал, что в деревне хозяин «волос не стриг, бороды не брил». С его словами перекликаются воспоминания некоего торговца, сказавшего, что в Святых Горах он «имел щастие видеть Александра Сергеевича Пушкина… с предлинными черными бакенбардами, которые более походят на бороду».

По знакомым нам портретам невозможно судить о росте Пушкина, но современники отмечали маленький рост поэта. Писатель И. Лажечников о своей первой встрече с неизвестным тогда ему Пушкиным вспоминал: «Из передней вошли… три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арапским профилем…»

Одевался поэт по-разному. В основном изысканно, что придавало ему респектабельный вид, – об этом пишут многие, знавшие и видевшие Пушкина. Так, М. Юзефович писал о Пушкине, ехавшем к Кавказской армии: «В одежде и во всей его наружности была заметна светская заботливость о себе. Носил он и у нас щегольской черный сюртук с блестящим цилиндром на голове…» Не зная Пушкина, солдаты принимали его за полкового священника.

Кстати, о цилиндре. Об этом головном уборе мы знаем по групповому портрету литераторов прошлого (фрагмент картины Г. Чернецова «Парад на Марсовом поле в 1831 году»). Пушкина там мы видим рядом с баснописцем Иваном Андреевичем Крыловым. Оба поэта в цилиндрах. Впоследствии и скульпторы использовали этот образ для своих творений. Например, в Твери на приволжском бульваре есть памятник – Александр Сергеевич в цилиндре.

Сюртук же – привычная одежда Пушкина, об этом пишут разные мемуаристы. Вспоминая о пребывании поэта в Царском Селе, А. Смирнова говорит: «С мокрыми курчавыми волосами лежит, бывало, Пушкин в коричневом сюртуке на диване…» А друг лицеиста Саши – Жано (он же Иван) Пущин – в 1856 году видел у В. Даля простреленный сюртук Пушкина.

Часто встречается упоминание о фраке. В дневниковых записях князя В. Горчакова о приехавшем Пушкине (Кишинев, 1820 год) сказано: «Одежду… составлял черный фрак, застегнутый на все пуговицы, и такого же цвета шаровары». Нанося официальный визит, поэт обязательно надевал фрак. В Кишиневе нужно было нанести визит княгине Е. Кантакузиной, сестре князя В. Горчакова, тоже лицейского товарища Пушкина. Как вспоминает о том кишиневский знакомый поэта И. Липранди, поэт был во фраке.

А иногда, вопреки этикету, он вместе с фраком надевал молдаванскую шапочку. Однажды с Горчаковым вступил в разговор возмущенный нарядом Пушкина некий господин. Лицейский друг не понял, что его так возмутило. «Как что? да то, что ни на что не похоже… белиберда такая: фрак на нем как фрак, а на стриженой голове молдавская шапочка, да так себе и погуливает».

Эта молдавская шапочка очень нравилась поэту. Живя в Михайловском, он носил ее. Знакомец Пушкина А. Вульф зашел к нему и потом записал в своем дневнике: «Взошел я в ветхую хижину первенствующего поэта… В молдавской шапочке и в халате увидел я его за рабочим его столом».

Кроме молдавской шапочки Пушкин носил бархатные шаровары. Одна знакомая дама заметила: «Скажите Пушкину, как ему не жарко в бархате…» На это дама получила такой ответ: «Она, видно, не знает, что бархат делают на шелку, а шелк холодит».

Особое место в одеяниях Пушкина занимал камер-юнкерский мундир. Известно, что царь Николай I, чтобы приглашать красавицу-жену Пушкина на придворные балы, пожаловал ему это дворцовое звание. Оно оскорбляло поэта. К. Полевой тогда писал: «Певец свободы, наряженный в придворный мундир для сопутствования жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную».

В ответ на насмешки своих недоброжелателей Пушкин пренебрегал некоторыми условностями высшего общества. Он иной раз не следовал моде и ездил на балы, как вспоминал Соллогуб, «в черном галстуке, в двубортном жилете, с откидными не накрахмаленными воротничками, подражая, быть может невольно, байроновскому джентльменству».

А иной раз, вырвавшись из оков городских и светских традиций, где-нибудь в селе Михайловском певец свободы поражал своих современников неординарным нарядом. Бывший кучер Александра Сергеевича П. Парфенов говорил: «Ходил эдак чудно: красная рубашка на нем, кушаком подвязана, штаны широкие, белая шляпа на голове…»

Когда Пущин из Бессарабии возвращался в столицу, Пушкин ехал в Кишинев. На одной из станций Пущин прочел в подорожной фамилию друга. Станционный смотритель объяснил ему, что Александр Сергеевич Пушкин едет на перекладных на службу. При этом заметил, что поэт едет «в красной рубашке, в опояске, в поярковой шляпе».

В домашней обстановке поэт облачался в халат – его мы видим на работах В. Тропинина. Халаты упоминают и его современники. Соллогуб, приехавший в Москву для выяснения отношений с Пушкиным, явился утром в дом, где тот остановился, и велел разбудить его. Соллогуб пишет: «Через несколько минут он вышел ко мне в халате, заспанный и начал чистить свои необыкновенной длины ногти». Эти ногти всегда привлекали внимание тех, кто не знал Пушкина. Когда он вместе с В. Далем ездил по Оренбуржью за материалом для «Истории пугачевского бунта», его ногти привели в смятение старуху-казачку – не сатана ли?

К. Полевой навестил Пушкина в гостинице на Тверской. Он пишет, что застал его «в татарском серебристом халате с голой грудью, не окруженной ни малейшим комфортом». В. Эртель, пришедший к юному Пушкину вместе с Дельвигом и Боратынским, вспоминал: «У дверей стояла кровать, на которой лежал молодой человек в полосатом бухарском халате, с ермолкой на голове». А некий посетитель, принесший показать тетрадку своих стихов (30-е гг.), записал: «Поэт сидел в уголку в покойном кресле. На Пушкине был старенький дешевый халат, какими обыкновенно торгуют бухарцы вразнос».

Но как бы ни одевался поэт, он не переставал творить, сочинять, писать. Всегда около него – книги, бумага, карандаш. В Царском Селе, вспоминает А. Смирнова, после утреннего купания Пушкин лежит на постели, «на полу вокруг книги, у него в руке карандаш». Тот же В. Эртель как бы добавляет: «Возле постели на столе лежала бумага и книги…» Пушкин тогда оканчивал поэму-сказку «Руслан и Людмила».

И вот январь 1837 года. Поистине «черный день» у Черной речки. Секунданты готовят место для дуэли. Один из секундантов, лицейский товарищ Пушкина Данзас, вспоминает: «Закутавшись в медвежью шубу, Пушкин молчал… но в нем отражалось нетерпение приступить скорее к делу». Медвежья шуба – последняя, зимняя, одежда живого Пушкина.