Откуда взялась печаль? Часть двенадцатая

Камчатка

В журнальном варианте «Сибирских огней» рассказ «Камчатка» был опубликован в сокращённом виде. Текст был «изуродован» так, что некоторые логические и фактические звенья выпали и их приходилось додумывать самостоятельно. Впрочем, тем, кто был фанатом Цоя или просто интересовался его творчеством и биографией, для реконструкции всей цепочки и для понимания смыслов особого напряжения не требовалось.

И вот книжная (полная) версия издательства «Пальмира» все недомолвки устранила, а логические и фактические «ниши» заполнила: повествование стало понятней и для тех, кто не был ни адептом, ни поклонником, ни даже просто симпатизантом творчества Цоя, но является фанатом творчества Гундарина.

Хотите пример? Их есть у меня!

Фраза о том, что тощий импресарио пэтэушника «боялся, что в одночасье все кончится. Что он проснётся опять на нарах, где из всех удовольствий чифирь да игра в очко. Во всех смыслах. Еврей, не робей» – эта фраза в «Сибирских огнях», с одной стороны, явно и недвусмысленно отсылала к Юрию Айзеншпису, который двумя ходками, но в общей сложности 17 лет оттарабанил в местах не столь отдалённых, а потом два года до самой смерти Цоя продюсировал группу «Кино» и о котором ходили слухи по части его нетрадиционной сексуальной ориентации. Однако, с другой стороны, в журнальной версии имя Айзеншписа не упоминалось. Гадай, о ком речь, если не знаешь ситуации, не знаком, так сказать, «с текстом и контекстом»! В книжной – имя (с фамилией) звучит, что называется, «во весь голос». Изъятое логическое звено восстановлено. Теперь читателю и рецензенту нет смысла шевелить мозгами, строить свои догадки, лазать в словари или рыться в глубинах интернета, чтобы верифицировать себя, убедившись в своих прежних знаниях, или просто узнать, о ком идёт речь.

В последнем, двенадцатом, «треке» уже мало/меньше оливье из реальности и гундаринских фантазий. Тут во весь рост ностальгическая реальность, прямые личные оценки и рефлексия по утраченной молодости самого автора, его удали молодецкой. «Камчатка» – второй бессюжетный «трек» в этой великолепной «двенадцатке» (первым, как все помнят, была «Ночь»). Так сказать, размышления по поводу, а иногда даже без оного. Понятно, что это тоже не рассказ, но и не критическая статья и не литературоведческий текст. Скорее всего, эссе.

*  *  *

…Итак, «Пэтэушник разбогател». Зачин «трека» именно такой. Помнит ли вообще кто-либо, что Цой учился в СГПТУ-61 по специальности «резчик по дереву» и поэтому, как пишут, умел профессионально вырезать разные мелкие фигурки, в том числе нэцкэ (некогда модный феномен по части коллекционирования, особенно после телевизионной премьеры фильма «Каникулы Кроша», снятого по мотивам одноименной повести Анатолия Рыбакова).

Намёк на изначальную специальность Цоя и на японские миниатюры «нэцкэ» – явная аллюзия со стороны автора книги рассказов к былым временам («ностальжи»). Кстати, творчество самого Рыбакова как писателя Гундарин, по моим сведениям, ставит довольно высоко: не раз писал рецензии и отклики на его творения.

Попутно напрашивается и второй вопрос: помнит ли ещё кто-либо роман Апдайка «Кролик разбогател» (Пулитцеровская премия)? Во-во! Оно самое! Опять аллюзия: былое и думы! Я вот помню, как тридцать с лишним лет назад по вечерам бегал читать его в библиотеку (или в читальный зал) ДАСа/общежития МГУ. Опубликован роман был в журнале… эээ… а вот названия толстого литературного журнала не припомню, хоть убей. В то время журналы публиковали кучу всяких интересных литературно-художественных вещиц, которые прежде были под запретом или просто «неформатными», а потому до поры до времени вылёживались в писательских «столах». Помню, как я глотал эти опубликованные во времена гласности «вещицы» одну за одной, не зная брода, не разбирая источника публикации, но суясь в воду. «Кролик разбогател» был в числе тогда прочитанного, пусть и не вынутого из стола какого-либо советского писателя, но недавно переведённого с английского.

В «треке» Гундариным мастерски передан взгляд его персонажа-рвача, жаждущего только личного обогащения. Взгляд Айзеншписа на «пэтэушника» и на всех, кто рядом с ним и вокруг него, исключительно как на источник дохода (ну, не любит Гундарин цоевского «продюсера-импресарио», что ж тут поделать!): «Ещё хорошо идёт полиграфическая и иная сувенирная продукция. Страна сейчас сошла с ума от плакатиков и календариков. Свобода! Чем “Модерн Токинг” – пусть лучше берут то, что лучше. С импресарио вкладывали пополам и прибыль делили тоже пополам. На семь-восемь тысяч человек, приходящих на концерт, продавалось до трёх тысяч плакатов и маек. Вот пусть и считает, кто хочет. Судя по гангстерским фильмам, в Штатах считают будь здоров. У нас этого нет и не будет никогда. Ах, смешно это – делать вид, будто тебя интересуют деньги. Пэтэушника интересуют, но всех других, сидящих рядком в одном и том же В. Цое, ни капли. Ни Брюса Ли, ни Звезду Рока. Ни Витьку-титьку уж точно…»

Похоже, автор «трека» и сам подозрительно/с недоверием/осуждением относится к тем, кто на свой страх и риск извлекает доходы/прибыль от коммерциализации тех или иных активов, как материальных, так и нематериальных. Хотя если отвлечься/абстрагироваться от негативизма/ангажированности, чем это не нормальный прагматичный подход, присущий если не предпринимателю, то уж точно бизнесмену (у терминов, вроде бы близких по значению, на самом деле разный сущностный смысл).

Отдельными ремарками автор пытается коснуться также «конкурентных» взаимоотношений внутри рок-группы (речь о «Кино», разумеется). Вот пример: «…других братков, не знавших ничего слаще портвейна и дрянного “Беломора”, от зависти развезло. Правы ли они? Да может, и правы. Только сейчас это не имеет никакого значения. И потом не будет иметь. Кто-то не имеет права, а кто-то право имеет. Вот и всё. Он сам – из имеющих. Как доказать это? Кому сказать? Нужно ли это делать?..»

Очевидно, что сам автор книги рассказов «#ПесниЦоя» тоже фанат музыканта. Вернее, так: во всяком случае был им в незабвенной молодости. Сейчас, находясь в возрасте мудреца, переосмысливает прошлое заново, ностальгирует, а порой даже готов заклеймить Цоя позором как виновника торжества/буревестника/предвестника «перемен» (хоть и неосознанного, как бы «поневоле»): дескать, певец, как ветер, нагонял тучи над седой равниной моря и реял между ними, чёрной молнии подобный. Приготовьтесь, цитата не то, чтобы большая, но не маленькая: «Считать ли его щелью, открывшейся, чтобы из неё полезли попса, продажность, русский рок, вся будущая мерзость девяностых, вообще нечто такое, что изменило навеки страну и сделало нас, хороших таких, юных и весёлых, тем, что мы есть сейчас? Считать ли его пришельцем – извне, или демоном – тем же пришельцем, но, так сказать, изнутри? Можно. Но глупо. Сами виноваты. Сами умрём. Нечего сваливать на других. Да и что твердить – умереть, умереть... Вот уж глупость точно. А если попробовать иначе? Ему-то, в конце концов, удалось…» Помните? Мы поклоняемся тому, над чем смеялись, а смеёмся над тем, чему поклонялись: с болью, тоской и ностальгией по ушедшему; смех сквозь слёзы.

Аккордом Цоя (не дембельским) автор книги «треков» считает его последний концерт на празднике популярной тогда (впрочем, и сейчас) молодёжной газеты (правда, в то время она была молодёжной, а нынче – просто жёлтая): «Как вспоминают очевидцы, праздник “МК” на Большой спортивной арене в Москве 24 июня 1990-го – самый успешный и последний концерт Цоя. Финальный аккорд». Коль речь об «очевидцах», то… очевидно, что тот виртуальный лирический герой, от лица кого ведётся повествование в последнем «треке», сам на этом концерте не был. Впрочем, как и реальный автор книги. Но ему (тому, и другому) очень бы этого, конечно, хотелось. Да, даже сегодня, по прошествии тридцати с гаком лет, Михаилу Гундарину хотелось бы побывать там, на этом/том празднике ушедшей жизни, переиграв/переформатировав личное прошлое.

Мечты, мечты, где ваша сладость?

«Цой, конечно, выступал последним. Это был его триумф».

*  *  *

…Что касается реальной/исторической цоевской «Камчатки», то мораль сей басни такова (и она общеизвестна): это народное название угольной котельной на улице Блохина, д. 15 в Санкт-Петербурге. Виктор Цой работал там кочегаром с 1986 по 1988 год. Сейчас это музей и место паломничества фанатов творчества поэта, певца и музыканта.

«Это странное место Камчатка,

Это сладкое слово “Камчатка”.

Но на этой земле я не вижу тебя,

Я не вижу твоих кораблей,

Я не вижу реки, я не вижу моста,

Ну и пусть...»

А что для самого Цоя означало слово «Камчатка»? Певец объяснял так: дескать, «ничего конкретного», мол, это просто поэзия из воздуха (в крайнем случае лингвистика как одна из частей двуединой филологии): «Я там [на Камчатке как полуострове – В.Б.] никогда не был, оно [слово – В.Б.] лишь подчеркивает некую абсурдность текста, его фантастичность. “Камчатка” и “Алюминиевые огурцы” – это чистая фонетика и, может быть, какие-то ключевые моменты, не связанные между собой и имеющие задачу вызвать ассоциативные связи. Можно назвать это второй фантастикой. Можно в какой-то мере сравнить этот подход с театром абсурда Ионеско. Только у нас не мрачное разрешение действительности, а более весёлое».

В общем, Камчатка – это просто Камчатка да и только («я дерусь просто потому, что я дерусь!» – известное выражение Портоса из книги Александра Дюма «Три мушкетёра», хотя конкретно эта фраза стала популярной у нас после выхода в свет советского кинофильма режиссёра Георгия Юнгвальд-Хилькевича).

У Цоя:

«Я не вижу здесь их, я не вижу здесь нас,

Я искал здесь вино, а нашёл третий глаз,

Мои руки из дуба, голова из свинца…»

*  *  *

Помнит ли по предыдущим «трекам» уважаемый читатель, с каким ностальгическим трепетом автор книги пишет о второй половине 80-х годов прошлого столетия (и уже тысячелетия)? К примеру, про козу («трек» «Печаль») или про попадание в прошлое («Пачка сигарет»). Вот и в «Камчатке», в банальной, казалось бы, фразе «Много уроков. Главный – хорошо быть молодым. Старым быть позорно и стыдно» – в этой фразе/авторской речи прослеживается аллюзия к популярному советскому фильму «Легко ли быть молодым?», вышедшему в люди примерно в том же периоде, который лелеется автором нашей книги (в прокат кинолента вышла в 1987 году).

Из того же самого, ностальгического: в тексте последнего «трека» два раза впервые упоминается БГ – звезда из утраченной/безвозвратно ушедшей эпохи (в фейсбуке Гундарин уже в наше время часто публиковал стихи и репостил тексты/реплики Гребенщикова).

С конца 80-х прошла целая жизнь, и пора её осмысливать. Впрочем, есть и другое мнение: пора осмысления той жизни нашими современниками давно миновала (опоздали!), а потомками – ещё не наступила. И, возможно, ещё не скоро наступит, ибо множество акторов/действующих лиц, казалось бы, ушедшей эпохи и конкретной истории/историй ещё живы.

…Итак, кого мы видим в тексте последнего «трека» (забудем в этой главке рецензии про алфавит и отдадим безусловную пальму первенства самому певцу и музыканту, вдохновившему автора книги на написание двенадцати рассказов): Цой, Апдайк, Горький, Рыбаков и, разумеется, сам Гундарин. Из киномира – Подниекс.

Заключение

Вся книга написана на грани реальности и фантастики. Или так: на разных гранях (их много) между реальностью и фантастикой. Представляете себе гранёный стакан «времён Очакова и покоренья Крыма» (метафора: понятно, что речь о стакане советских времён; а «покоренье Крыма» – времена императрицы Екатерины II)?

Представляете? Одна грань «перетекает» в другую, другая – в третью, и снова в первую, а потом в пятую-десятую, порой и не поймёшь, где что, а что где: грани искрятся и играют. В общем, всё – сплошная авторская фантазия на основе/с примесью собственного опыта. Или так: фантазия, в которую этот опыт искусно вплетён (шапка по Сеньке), но местами – нарочито втиснут (тяжела ты, шапка Мономаха).

В двенадцати «треках» почему-то не нашлось места аллюзиям ещё к трём, пожалуй, наиболее известным песням Цоя, а именно: к «Звезде по имени солнце», к «Переменам» и к «Группе крови». Первые две лишь походя упомянуты в заключительном «треке», как спетые на самом последнем и самом успешном концерте музыканта. Как на последнем издыхании. Или как финальный (ну, ладно, так и быть, пусть дембельский) аккорд. Семь песен. У Гундарина не семь, а двенадцать. И не песен, а «треков»-рассказов: «дембельский» аккорд Цоя переплюнут.

Сквозная тема всех «треков» – отношение к 80-м и 90-м годам прошлого столетия.

80-е годы, вплоть до 1988-го, лирические герои могут любить или не любить, но сам автор их любит («остановись мгновенье, ты прекрасно!»). А вот начиная с переломного 88-го и все 90-е, чего уж скрывать, и сам автор не жалует (а то и ненавидит), и персонажи/лирические герои его книги того же мнения, как милые животные, включая ослика Иа, из советского рисованного мультфильма «Винни-пух и день забот». Да и к нулевым, и десятым отношение не ахти какое (у всех авторских «эманаций», хотя вроде и получше, чем к лихим девяностым).

Сквозной сюжет «треков»: все или подавляющее большинство героев (и лирических, и «просто» героев/персонажей, то есть названных по именам или фамилиям) бедны, как церковные крысы, пардон, мыши. И все от этого чувствуют себя неудачниками или в творчестве, или по жизни. И ужасно от этого страдают. То ли лишние, то ли маленькие люди (как гоголевский Акакий Акакиевич), то ли «в одном флаконе» и «оба хуже», как в советское время партийные уклоны. Думаете Фрейд? А я думаю, что нет! Просто совпадение! Тема неудачника к автору книги не относится: он широко известен среди читателей и народа, писуч и удачлив как в жизни, так и в творчестве.

Прочесть весь текст книги можно быстро – откликнуться сложнее, ибо надо, включая заскорузлую «советскую» память, суметь правильными словами и тоном описать пересекающиеся множества и накладывающиеся одни на другие аллюзии и ассоциации. Чтобы не накосячить в цитатах, требуется не раз и не два возвращаться к текстам самих цоевских песен (что, кстати, тоже хорошо).

И при этом я не уверен, что везде понял гундаринские месседжи правильно (если вообще их понял), ибо авторское мышление оригинально, специфично и практически всегда подразумевает не просто двусмысленность, а поливариативность. Так и должно быть в эпоху множества правд и взглядов на один и тот же объект/предмет/феномен/на одну и ту же истину (а не только на множество правд). Хотя, как говорят, если по одному и тому же поводу в одной и той же голове формируется два разных/противоположных мнения, то это уже признак шизофрении.

P.s. И в качестве таблетки для памяти перечислим все источники/составные части не марксизма, но авторского вдохновения. Выстроим их вереницей в затылок друг к другу, не по скромности или зазнайству, а по алфавиту. Разве что самого Михаила поставим первым, ибо он есть во всех треках (как автор), а Цоя вторым, ибо не будь Цоя, не было бы и гундаринских «#ПесенЦоя».

Все остальные творцы, по порядку номеров рассчитайсь! Первый, второй… Апдайк, Арним, Астафьев, Базиле, Белов, Блок, Борхес, Булгаков, Гайдар (Аркадий), Гейне, Герцен, Гёте, Гоголь, Гончаров, Горький, Гофман, Гримм (братья), Данте, Джойс, Дойл, Ерофеев, Замятин, Ильф и Петров (позволим себе вольность не отделять Петрова от Ильфа и не переносить его в алфавитном порядке/спике вслед за Пелевиным и Перо), Крылов, Лем, Лермонтов, Лукьяненко, Майнринк, Мандельштам, Манн (Томас), Маяковский, Метерлинк, Островский (Александр), Пелевин, Перо, Пруст, Пушкин, Распутин, Розанов, Рубина, Рыбаков, Сологуб, Толстой (Лев), Тургенев, Уэллс, Холичер, Шелли, Шукшин, Эко, добрая треть/четверть авторов и эллинистической литературы в части её сексуальной специфики, и ещё куча писателей второго-третьего-четвёртого эшелонов.

Я никого не забыл? Добросовестный читатель, если прочтёт книгу Гундарина до конца, наверняка меня дополнит, ибо кое-где я сделал нарочитые упущения, а кое-где, как ни тщился, истока/полного набора источников не увидел. При этом к перечисленным писателям-поэтам жуть как хотелось добавить: «и все остальные тоже».

В целом, то ли Миша (позвольте мне называть так моего друга, с которым я учился в МГУ) примазался к песням Цоя и ко всем остальным пластам мировой литературы, то ли я – к прозе Миши (а через него – и к Цою, и ко всем остальным «мировым пластам»).

…Когда заканчивал писать этот текст, край одного глаза косил в сторону, улавливая признаки того, как шевелились шторы (балкон был приоткрыт). Когда смотрел на шторы прямо («глаза в глаза»), ни одного признака шевеления не наблюдалось: балкон застеклён, поэтому ветра/воздушных волн быть не могло.

Может, это тоже самая настоящая аллюзия к первому рассказу Миши о сумасшедшем старике? Я ведь тоже дядька в возрасте (чуть не написал: мудреца).