По окончании гражданской войны отступление белой армии увлекло Вертинского за собой. Как плакальщик побежденных, он ушел вместе с войсками Врангеля. Так эмигрантская судьба забросила его на чужбину.Гастролируя во многих странах мира, певец встречал восторженный прием, но любовь к России была самым сильным и постоянным его чувством. Вся жизнь странника была медленным возвращением на Родину, ставшим окончательным в 1943 году.
Несмотря на легенды, которыми обросла биография Вертинского, довольно трудно отыскать аристократические корни его родословного древа, что объяснило бы изысканные манеры русского шансонье и происхождение первых салонных песенок.
Юмористический «портрет на лету», вероятно, составленный самим исполнителем, попал на страницы журнала «Театр». Здесь Вертинский представляется нам «аристократом до мозга костей; если ищет комнату, то обязательно с камином и с запахом ладана, поет песенки, где попугай “плачет по-французски”. Не произносит 35 букв в алфавите, но очень этим доволен. Выходит стильно! Питается только нектаром и амброзией (в греческой мифологии – “пища богов”, дающая бессмертие и вечную юность – О. К.). Если их нет – пьет шампанское».
Для своих выступлений Александр Вертинский избрал актерскую маску белого Пьеро, которая появилась в эпоху Людовика XIV в парижском театре итальянской комедии. Представим себе такую картину: в ХХ веке на сцену театра миниатюр выходит к роялю певец. На нем короткий белый балахон из атласа с нашитыми черными пуговицами диаметром сантиметров пятнадцать (иногда вместо них – мохнатые орхидеи), белое кружевное жабо, шапочка, скрывающая волосы. Лицо артиста скрыто под толстым слоем грима, на котором выделяются резко изломанные брови, придающие лицу выражение печального вопроса. Но этот Пьеро не имеет никакого отношения к итальянской комедии, а представляет собой самостоятельную величину.
В воспоминаниях старого театрала сохранился образ: печально-изысканный паяц в белых одеждах и черной полумаске раздвигает занавес и приглашает зрителя в мир театральной иллюзии:
Навеки свой берег родной,
В глазах у них слезы блистали,
И горек был ветер морской…
Когда же в 1917 году в творчестве артиста прямо зазвучала гражданская тема, маска белого Пьеро оказалась обречена. И вскоре траурный Пьеро вообще отказывается от маски и выступает в черном фраке или смокинге, обращая на себя внимание необыкновенной бледностью и длинными, выразительными пальцами.
С лета 1918 года до середины декабря 1919 года Вертинский много выступал в Одессе. Мрачная муза маэстро неудержимо привлекала самую разнообразную публику, которая хотела верить в счастливую развязку исторических событий. Но жизнь и творчество Вертинского, как и всей России, приближались к роковому рубежу.
Эмигрантские настроения среди знакомых деятелей искусства, с мнением которых артист не мог не считаться, повлияли и на его решение об отъезде. В конце 1919 года в Константинополь выехала балетная труппа Арцыбушевой. Поддавшись панике и антибольшевистской пропаганде, бежали за границу представители культурной элиты: Мозжухин, Плевицкая, Протазанов, Карсавина, Тэффи, Куприн… «И утешив остатками лиры где-то в сердце щемящую боль», среди них оказался и Вертинский.
В течение всего «западноевропейского» периода он включал в свои концерты и второсортные песенки, отвечающие кабацким настроениям. Желание творить высокое искусство умело сочеталось в его программах со стремлением прилично заработать. В иллюзорном мире «сломанных роз», «пролитых слез» и «несбыточных грез» все звучало слащаво и напыщенно, но, по воспоминаниям дочери писателя Леонида Андреева, в исполнении была «искренность» и «ощущение подлинной муки». Певец-виртуоз умел и пошловатые тексты наполнить значением и смыслом.
В это время созданы произведения, вошедшие в золотой фонд русского барда. За каждой песней стоит своя романтическая история. «Над розовым морем» на слова Г. Иванова впервые была напета за столиком варшавского ресторана «Европейский» для Тамары Карсавиной. Любовь к прекрасной полячке вызвала к жизни песню «Пани Ирена», определившую успех певца в Польше. Французской публике особенно нравились «Мадам, уже падают листья» и танго «Магнолия», которое он пел по-русски. И совсем неохотно по-французски. Недаром поэт русского зарубежья Дон-Аминадо подчеркнул: «А музыки московских сочетаний на западный бемоль не переложишь».
И все-таки лицо артиста определяют песни репертуара, представляющие интерес для новых сценических решений. Так, песня «Чужие города» стала настоящим вокально-драматическим мини-спектаклем. С особой силой здесь зазвучал мотив отрицания возможности дальнейшей жизни на Западе. Как характерны для зрелого Вертинского категоричные интонации, передающие бесповоротные решения: «Это было, было и прошло», «Тут живут чужие господа, и мы для них чужие навсегда!»
Карьера Вертинского, особенно в Париже, складывалась успешно. Здесь в 30-е годы было много соотечественников, и певец вращался среди «звезд», таких как Сергей Лифарь, Федор Шаляпин, Анна Павлова, Марлен Дитрих… Все эти десять лет русский шансон не знал недостатка в публике. К тому же он напел множество пластинок, которые расходились по всей Европе.
В 1929 году, в пору наивысшего расцвета его таланта, была опубликована статья критика П. Пильского, пытавшегося разгадать секрет популярности актера. «Мода? – вопрошал критик. – Но мода всегда – “отрицание вечности и даже длительности”. Однако проходят годы, меняется жизнь, а за Вертинским никак не может захлопнуться театральная дверь, и он все тот же, с тем же успехом, вместе с нами проживший сложную эпоху».
Это не только будуарное творчество. Это – интимные исповеди. Это все мы в наших жаждах ухода от будней, от опрощения действительности. В постоянном союзе этого непостоянного таланта с капризной и милой выдумкой Вертинский с годами становился проще, чувствуя новые темпы нашей современности, ее волнений и мечтаний. И пристальным вниманием зритель старался понять магическую тайну артистического таланта, уловить в жесте, в «поющих руках» (В. Качалов) черты его сложной, утонченной натуры.
«Русский человек, потерявший родину, уже не чувствует расстояний». Так думал певец, когда в октябре 1934 года плыл в Америку. Позади осталась Западная Европа; в течение тринадцати лет бывшая к нему радушной и благосклонной, она теперь вдруг решительно дала понять, что может обойтись без него. Эпоха русского искусства в Париже завершилась. Холодные политические ветры гнали эмигрантов за океан. Поеживаясь на палубе суперлайнеров, они осознавали свою беззащитность и затерянность на этой огромной планете.
Все равно, где бы мы ни причалили,
Не поднять нам усталых ресниц.
Несколько месяцев Вертинскому удавалось держаться заработками в Голливуде – в этом многоцветном и шумном мире американского кино. Но вскоре «шансонье рюсс» понял, что здесь не нужен его талант и невозможна творческая сосредоточенность. Ровно через год после прибытия в США пароход уносит его из порта Сан-Франциско. Впереди были Гавайи, сказочные края таитян, концерты в Японии, впереди был неведомый Китай…
Мы – осенние листья, нас бурей сорвало.
Нас все гонят и гонят ветров табуны…
Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,
Кто укажет нам путь в это царство весны?
В Шанхае Александру Вертинскому придется прожить почти восемь лет. Именно здесь он получит билет на родину…
…Однажды на пляже в Циндао он встрепенулся: «Стойте! Я нашел рифму! Ах, как долго я ее искал… Слушайте: отлив лениво ткет по дну узоры пенных кружев… Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин!»
В шанхайский период он создал несколько десятков новых песен. Лишь немногие впоследствии удержались в концертном репертуаре артиста, да и то исполнялись редко, за исключением «Прощального ужина».
В начале Отечественной войны Александр Николаевич активно сотрудничает с радиостанцией ТАСС «Голос Родины». В эфир несутся его песни «Куст ракитовый», «Чужие города», «Сказание о граде Китеже». Он выступает и со стихами, основная тема которых – неизбежность пораженья фашизма.
И сквозь погребальную мессу,
Над нашей великой страной.
Думал ли артист в далеком Шанхае о своем одиночестве и о тех близких людях, что остались там, за океанами? Задумывался ли о своем немалом возрасте? Ему ведь уже за 50! А у него, как у несчастной экранной героини, «на тысячи метров любви и восторгов, и страсти» не нашлось «сантиметра настоящего личного счастья»…
…В марте 1943 года в Японии был оформлен брак Вертинского с девятнадцатилетней Лидией Владимировной Циргвава, дочерью служащего Китайско-Восточной железной дороги. После женитьбы и рождения дочери Марианны артист послал телеграмму в Кремль на имя Сталина с просьбой о разрешении на въезд в СССР.
Наступил столь желанный и тревожный день прощания с эмиграцией и встречи с Россией. Примет ли родина его покаяние? Узнает ли в нем сына? Он вчитывался в стихи советских поэтов, писавших о людях почти неведомой ему страны; и все же он находил в этих строчках созвучные своим чувствам интонации и пытался положить их на музыку. Сердце подсказывало, что его союз с советским искусством возможен.
Ветер родины уже стучится.
Все, что ей в грядущем суждено,
Все равно должно со мной случиться.
Тот, кто познал печаль, лучше может оценить радость. Наконец после «чужих городов» Александр Вертинский дышал воздухом России и с удивлением обнаружил, что его не забыли. Концерты маэстро, избранника муз, проходили с большим успехом. Пел он и старые песни, внося в них тонкую усмешку, пел и новые с гордостью за свое Отечество.
В мае 1957 года певец приехал в любимый Ленинград, дал концерт в Доме ветеранов сцены, где многие помнили его еще молодым, договорился с фотографом: «Приедете ко мне в номер в “Асторию”, я надену концертный фрак, вы меня поснимаете у рояля…» Назавтра фотограф не мог дозвониться артисту, а когда дозвонился, кто-то ему ответил: «Александр Николаевич только что скончался…»
Ушел артист в своем роде единственный и неповторимый. Его старомодные песенки предреволюционной эпохи жили вместе с ним, с ним изменялись, с ним и умерли. Пожалуй, время Вертинского и его публика ушли раньше певца. Но почему-то мы и сегодня слушаем с живым интересом эти откровения и признания, вызывающие к жизни страницы дивного романа. И в его мелодрамах отмечаем: ни на кого не похожий голос певца не затеряется в хоре других голосов минувшего. Потому что его песни о вечном – о любви и счастье.
…Под звуки старых пластинок вспыхнет воображение – и в глубине зеркал старинных вновь запляшут колдуньи-тени и напомнят нам давно исчезнувший мирок шантанов и синема первой мировой. Забыть его искусство – все равно что потерять красивую мечту и утратить музыкальную связь времен и поколений.