Пламенные музы лихолетья

Но мы знаем афоризм Владимира Маяковского: «И песня, и стих – это бомба и знамя». И может быть, никогда эти слова не были так справедливы, как в годы Великой Отечественной войны, когда творчество выдающихся мастеров в союзе с музами становилось оружием борьбы с врагом. И сегодня, с расстояния в шесть с половиной десятилетий, мы видим неоценимый вклад бойцов культурного фронта, приближающих счастливый день Победы.

«Жди меня, и я вернусь…»

Мысленно возвращаясь к той поре, наверное, сердце любого ветерана дрогнет, когда в памяти вдруг зазвучит эфир, встревоженный потрясающим голосом Юрия Левитана: «Говорит Москва!» – и набежит непрошеная слеза от мужественного зова боевого гимна «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!». Появившаяся в первые дни войны, песня Александра Александрова так и останется на века символом этих трудных лет.

И чем ближе к Москве подступал враг, тем громче заявляли о себе музы, вдохновлявшие композиторов на песни, симфонии, марши. Все искусство перешло на военные рельсы. И оперные, и эстрадные артисты выступали на фронтах сражений – Сергей Лемешев, Леонид Утесов, Игорь Ильинский, Иван Козловский, Лидия Русланова и легендарная всеобщая любимица Клавдия Шульженко.

Чем дальше уходят от нас «сороковые роковые», тем больше волнуют и трогают лирические песни, согревавшие души бойцов. Стоит только зазвучать нехитрому вальсовому мотиву, живо вспоминаются поэтические строки о девушке, провожающей на фронт своего любимого:

И пока за туманами

Видеть мог паренек,

На окошке на девичьем

Все горел огонек…

«Огонек» не погас даже во тьме блокадных зим. Стихи Михаила Исаковского, положенные на музыку кронштадтским моряком Валентином Никитенко, облетели всю страну. Их «огонек» вселял надежду на встречу и обещал скорое счастье:

Все, что было загадано,

В свой исполнится срок, –

Не погаснет без времени

Золотой огонек…

Вальс воевал

…Поздняя осень 1941 года. Поэт Алексей Сурков только что вернулся с боя и решил написать жене:

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Письмо было адресовано только одной женщине, Софье Кревс, но про стихи узнали и другие. Их стали переписывать, посылать домой как свои – те слова, что были в сердце каждого, но не находили поэтического выражения.

В начале 1942-го к автору этих задушевных строк обратился композитор Константин Листов, нет ли «чего-нибудь» для песни. Поэт ответил: «Костюшка! Чего-нибудь нет, а вот я написал тут один стишок – письмо жене, она в эвакуации…»

Письма домой и из дома вдохновляли на стихи, стихи ложились на музыку и превращались в песни, которые возвращались письмами родных и близких. Это было так важно – донести до любимого человека живой голос, чувство верности и душевное тепло, что спасало его в огне сражений.

Несколько трогательных «музыкальных писем» принадлежат Матвею Блантеру, говорившему по поводу своей песни-вальса «Я уходил тогда в поход»: «Хотелось дать возможность солдату “пообщаться” с близкими, высказать сокровенные думы свои подруге, невесте, жене, находившимся где-то за тридевять земель». Популярным его сочинением стал один из лучших военных вальсов – «В лесу прифронтовом», музыка которого созвучна настроению стихов Михаила Исаковского. Задумчивый мотив песни возвращает нашему воображению кадры военных кинохроник.

…Тишина, немой покой осеннего леса. В глубине его на привале расположились друзья-однополчане. И, отложив оружие, солдат берет в руки свою неразлучную спутницу – гармошку:

С берез неслышен, невесом

Слетает желтый лист.

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет гармонист.

Мягко льющаяся мелодия в обнимку с грустно падающими листьями исполняют бойцам свой воздушный танец, навевая приятные воспоминания и мечты.

В воинской среде особой любовью пользовался романтический «Случайный вальс» Марка Фрадкина.

Ночь коротка, спят облака,

И лежит у меня на ладони

Незнакомая ваша рука…

О появлении этой песни вспоминает сам композитор. В годы войны ему нередко приходилось летать на самолете У-2 за Волгу с молодым пилотом, рассказавшим однажды о запавшей в сердце нечаянной встрече. Случилось это, когда он направлялся с воинским подразделением на передовую.

В маленьком городке их колонна машин остановилась на несколько минут отдыха. Вдруг до слуха бойца донеслась мелодия знакомого вальса, что звучал в доме, оказавшемся импровизированным клубом с патефоном и танцующей молодежью. И ему захотелось хоть немного потанцевать. Одиноко стоявшая у стены девушка приняла его приглашение, и они закружились в вальсе.

Незнакомка была обаятельна, легка, воздушна… Но музыка их танца внезапно оборвалась, уступив место командному окрику: «Товарищ лейтенант! Ваша машина отходит!» Взмах ресниц – и робкая мечта взметнулась испуганной птицей. Они не успели даже сказать друг другу «до свидания».

Но молодой фронтовик помнил этот вальс, эту девушку и, пользуясь близкой дружбой с композитором, попросил его написать песню – может быть, она услышит и даст о себе знать? Эта история взволновала чуткую душу музыканта, и вскоре в нотном письме Фрадкина и поэтических строчках Долматовского зазвучал «Случайный вальс».

Девушка действительно откликнулась и прислала письмо композитору с просьбой помочь отыскать того лейтенанта. Но было поздно – к тому времени он геройски погиб в бою. На память осталась лишь песня, рассказавшая об этой мимолетной встрече, о сдержанных и благородных чувствах несостоявшейся любви.

Музей песенной славы

В годы войны артисты перекраивали тексты песен мирного времени. У Клавдии Шульженко был такой случай, когда она пела танго с довоенным текстом:

И улыбнетесь вы в надежде

Услышать голос мой в саду.

Все будет так, как было прежде,

Но я к вам больше не приду.

На последней строке ее чувства забастовали. В это время страшных испытаний и потерь, когда нужно вселять оптимизм и уверенность – вдруг проявлять жестокость, каприз и даже разрыв отношений?! Клавдия Шульженко пропела: «И к вам, конечно, я приду».

Но слушатель оказался богаче представлений о нем и не нуждался в мелочной опеке исполнителей. И однажды после выступления певицы к ней подошел растроганный боец и сказал: «Мне очень нравится ваше танго, грустное оно. А знаете, как сердце грусти просит…» И песенная строчка получила третий вариант, завершивший танго грустной неопределенностью: «И я, наверное, приду».

Если бы существовал «музей песенной славы» Великой Отечественной, одним из самых драгоценных, самых волнующих «экспонатов» стал бы «синенький скромный платочек». Тот, который прославила Клавдия Шульженко. Мелодия песни принадлежит поляку, автору танго «Утомленное солнце» Ежи Петербургскому, а «завез» ее в страну еще в 1940 году Белостокский джаз-оркестр.

Довоенный «Синий платочек» с банальным текстом стихов Я. Галицкого Клавдии Шульженко не нравился, и она его не пела. Но как-то после очередного концерта за кулисы к певице пришел скромный молодой человек, представившийся лейтенантом Михаилом Максимовым. Робея, он сказал Клавдии Ивановне: «Я написал новый текст к старой песне. Если он вам понравится, может быть, вы споете ее?»

Это был вариант песни о проводах на фронт, о разлуке и тоске по дому. «Синий платочек» стал символом верности солдата, сражавшегося за тех, с кем разлучила война, – «за них, таких желанных, любимых, родных», «за синий платочек, что был на плечах дорогих».

…Пройдут годы, и на памятном концерте-бенефисе в честь 70-летия легендарной Клавдии Шульженко вновь прозвучит эта песня и будет иметь самый волнующий успех.

Голубой платок мелькнул еще в одной прекрасной лирической песне. На исходе лета 1941-го в Ленинграде Василий Соловьев-Седой и Александр Чуркин написали «Вечер на рейде», ставший славной страницей музыкальной антологии военного времени. В настроении песни есть все, что волновало солдата, – предстоящий поход в часы предрассветного тумана, прощание с любимым городом и знакомым голубым платком, что «ранней порой мелькнет за кормой».

А мелодия! Распевная, проникновенная, она звучит сдержанно, задушевно и передается от сердца к сердцу. Ведь «все, что истинно, умеет быть тихим». Клавдия Ивановна вспоминает, как солдаты на фронте подпевали ей своими «непоставленными» голосами, и всех объединяло святое чувство большой дружбы.

«Обнимем патефончик и замрем»

…Пришло время покидать созданный нашей памятью песенный музей. Но на прощание – низкий поклон патефону. Милый, трудолюбивый, неказистый, он еще в 30-е годы приобрел всеобщую любовь. Тогда на любой вечеринке звучали песни «Креолка», «Руки», «Молчание» и популярные танцы «Рио-Рита», «Брызги шампанского». А в годы лихолетья… ах, как слушали, как дорожили каждым звуком верного, безотказного патефона!

В архиве Клавдии Ивановны сохранилось письмо медсестер одного горнострелкового полка: «Мы любили песни Шульженко. Берегли несколько пластинок и старенький патефон… Собирались в землянке бойцы разных батальонов. К нам шли под пулями, в дождь, в пургу. Зима в горах – настоящий ад. Обнимем патефончик и замрем. Кто еще так поет! Как услышим про старые письма, про руки, так и переворачивается все внутри. Дом вспоминаем, танцы в парке…»

Патефоны не замолкали и в блокадном Ленинграде, благо им не нужно было электричества. Фильм режиссера Наума Бирмана «Мы смерти смотрели в лицо» рассказал о подвиге воспитанников ленинградского Дворца пионеров – юных артистов танцевального ансамбля, давших в годы войны три тысячи концертов. Есть в этом фильме потрясающий эпизод. Балетмейстер Корбут в самую жуткую блокадную зиму разыскивает в городе своих питомцев. Заходит он и в вымершую квартиру Левушки Снегирева и слышит довоенную пластинку: «Ты помнишь наши встречи и вечер голубой…». Левушка, умирая, крутит и крутит ручку патефона: «Мама велела… Когда была… Чтобы не замерзнуть… Надо крутить…» Только патефон еще спасает его, согревает, дает надежду на жизнь. И он не хочет идти в больницу, где его еще могут спасти, без единственного старенького друга – патефона, этого осколка счастливого времени, когда были и мама, и школа, и друзья…

Но вот блокадникам стало немного легче, и уже летом 1942-го во многих квартирах зазвучала музыка. Писатель Александр Фадеев, прилетев в осажденный город, с удивлением отмечал: «И днем и ночью были распахнуты окна. Звуки радиомузыки или патефонов вырывались на улицы».

Военный патефон… Он достоин своей боевой славы!

В последние годы войны повсюду запели лирические песни Соловьева-Седого на слова Алексея Фатьянова – «Соловьи» и «Давно мы дома не были». Сражения все продолжались, а уже снимался фильм «В шесть часов вечера после войны», в котором прозвучат песни Тихона Хренникова. И в одной из них будут слова «Пробьет победы час, придет конец похода…».

И День Победы пришел. 9 мая 1945 года стало первым мирным стихийным праздником песни в нашей стране. Леонид Утесов со своим оркестром был на площади Свердлова в Москве. «То, что происходило в эти часы на эстрадах, не умещалось в понятие “концерт”, – писал он. – Артисты были скорее запевалами веселья. Нас со всех сторон окружали люди с сияющими глазами – пели мы, пели они, вся Москва превратилась в поющий город».

Старые письма

А потом будут письма-воспоминания, которые невозможно читать без слез. Их пожелтевшие листы Клавдия Шульженко будет хранить как самое дорогое. Ведь это судьбы людей, прошедших самую страшную войну, и рассказы о том, какое значение имела песня в их фронтовой жизни. Вот письмо от 2 февраля 1943 года: «На днях к нам в часть прислали кинофильм “Концерт фронту”. Смотрели мы его в клубе-землянке. Из всего нам понравилась песенка “Синий платочек”. За исполнение ее – наша благодарность!»

А вот еще письмо из госпиталя: «Мой самолет подбили над вражеской территорией. Ранило в обе ноги. Думаю – все, не дотяну до линии фронта. Но радиомаяк передавал Ваши песни. Я слушал и летел на Ваш голос – посадил машину у своих. А вот ноги у меня отрезали…»

Один фронтовик написал, как после страшного боя на Курской дуге не мог разбудить своих солдат. Закончилась короткая передышка, и нужно было снова идти в атаку, но, смертельно уставшие, они не слышали ни команды, ни грохота взрывов. Тогда он крикнул: «За синий платочек! Вперед, за мной!» И все поднялись как один, словно их живой водой окропили.

…Можно ли было, получая такие волнующие послания, думать о себе или о трудностях тех, кто находился в тылу! Можно ли было беречься и не отдавать себя целиком, без остатка, творчеству, в котором нуждались там, на передовой?

…Вечная слава музам, что и в грохоте сражений вдохновляли творцов искусства, когда рождались задушевные поэтические слова, когда на нотные строчки ложились мелодии новых и новых песен – тех, что не состарятся никогда и останутся «своими» для последующих поколений.