Легенда русской сцены

«Властелином чувств» назвал театр его верный рыцарь Виссарион Белинский: «Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?».

Вот так же с невыразимым трепетом ожидания, в предчувствии ни с чем не сравнимых радостей маленькая Маша смотрела из суфлерской будки отца на сцену, и красивые, благородные герои волновали ее впечатлительную душу.

В профессии суфлера Николаю Алексеевичу не было равных. Актеры любили его и отмечали, что часто были обязаны своим успехом этому невидимому, сидящему где-то в пыли и полутьме другу. Театр вызывал у Ермолова неописуемый восторг. Возвращаясь после спектакля домой, он долго находился под впечатлением от игры «великого Щепкина», «великого Садовского», и его взволнованные рассказы с увлечением слушала дочь. Она рано познакомилась со словами «великий артист» и пыталась понять их таинственное значение. В ее памяти отпечатывались благородство и отчетливая декламация Самарина, великолепная художественная простота Щепкина. И юная театралка бессознательно стремилась к этому идеалу.

Убеждение, что она будет «великой», росло вместе с ней и не поколебалось даже тогда, когда Самарин, прослушав ее, нашел «бездарной». И этот суровый приговор, так огорчивший отца, не смутил юную «артистку».

Неожиданно в школу пожаловала прима театра, госпожа Медведева, и 16-летней балетной ученице Маше Ермоловой, которую все считали неловкой и неспособной, поручила выучить роль Эмилии Галотти в одноименной трагедии Лессинга. Одержимая сценой пансионерка словно только и ждала этой минуты, когда ее призовут на подвиг, к которому внутренне была готова.

Кстати, балетная школа, где Ермолова пробыла 9 лет, в то время являлась единственным театральным училищем, – драматического не существовало. Балетных учеников выпускали в случае надобности в спектаклях, когда по пьесе требовались «дети», а наиболее способных приглашали в драму.

Надежда Медведева увидела застенчивую с глубоким голосом девочку, и, видно, что-то в этих полудетских глазах заставило актрису «поверить». После первого же монолога Надежда Михайловна, взволнованная, со слезами на глазах воскликнула: «Вы будете играть Эмилию!». Художественное чутье первой актрисы Малого театра правильно оценило Машеньку. И день бенефиса прославленной Медведевой стал первым днем появления на сцене той, кто долгие годы будет потом преданной жрицей богини Мельпомены.

Безвестная ученица поразила театральную Москву. Все мнения сводились к одному: «Что-то небывалое по силе и таланту». В тот вечер, 30 января 1870 года, дебютантка отметила в своем дневнике: «День этот вписан в историю моей жизни. Я счастлива… нет, я счастливейший человек в мире».

По окончании школы в 1871 году она была принята в труппу Малого театра. Перед ней – неопытной, не умевшей еще в полной мере владеть ни голосом, ни сценическими жестами, – вдруг побледнели остальные актрисы. И это не могло не устрашить их. Ермолову начали занимать только в водевилях и мелодрамах, которые она исполняла неудачно, подтверждая тем самым мнение дирекции о случайности первого успеха. Всему виной было ее уникальное дарование, отвергавшее «чужой» материал. Горькие строки появляются в дневнике: «Кажется, исполняется желание наших артистов, я совсем отодвигаюсь на задний план». Одна Медведева постоянно поддерживает дух молодой артистки, проходит с ней роли, занимает в своих бенефисах.

Но Ермолова продолжает заниматься самообразованием, ее имя часто украшает афиши концертов и литературных вечеров, где она читает гражданскую лирику русских поэтов. Выбор стихов всегда отвечал запросам молодежи. «Преграда рампы падала, – вспоминает Н. Эфрос, – и была героиня и ей покорная толпа, для которой ее слово – закон».

«Был январь 1878 года. Только что умер Некрасов, любимый поэт Марии Николаевны. В руках ее том “Отечественных записок”:

И Ермолова зарыдала. Частые слезы падали и падали на страницу журнала. И с ней зарыдала вся толпа. И артистка, и публика опустили в могилу того, кто был властителем их дум, высшим поэтическим откровением. Это был похоронный марш. И под его звуки росла слава актрисы».

Молодежь особенно ценила в ней «борца за правду» и «ненавистника тирании». Эти благородные свойства души импонировали театральному реформатору и артисту Станиславскому, который назвал Ермолову «героической симфонией русской сцены».

На эстраде Мария Николаевна стояла внешне спокойная, с откинутой назад головой – характерное ее движение, которое в более поздние годы великой артистки так точно передал на своем портрете Валентин Серов (см. репродукцию).

…То, что она актриса, угадывается сразу, хотя нет в ней ни бурной жестикуляции, ни театрального блеска. Горделивая осанка, вдохновенный облик, сцепленные энергичным движением руки, закрытое черное бархатное платье с жемчужной ниткой – все подчеркивает ее элегантность, достоинство и независимость.

На театральной сцене актриса создавала любые, даже не своего амплуа образы, набиралась профессионального опыта – и ждала своего часа. Трудно сказать, сколько бы ей пришлось его ждать, если бы не случай. Заболела Федотова, чьи спектакли остались без главной исполнительницы, и, чтобы не снимать их с репертуара, некоторые роли передали Ермоловой. Так двадцатилетней Марии выдалась возможность сыграть в «Грозе» Островского.

Нарушив традицию бытового исполнения роли Катерины, молодая актриса сыграла трагедию. Настоящим триумфом стали два последних акта. Сцена покаяния потрясала зрителей эмоциональным накалом, вызывала восторг и удивление новизной образа.

Кто видел Ермолову в драмах Островского, тот видел на сцене настоящую жизнь. Скромная учительница Лонина («На пороге к делу»), провинциальная актриса Негина («Таланты и поклонники»), купеческая вдова Тугина («Последняя жертва»)… Что могло быть общего, казалось бы, у трагической актрисы с этими персонажами?

Самое главное, ей был близок великолепный русский язык «московской просвирни», у которой советовал учиться Пушкин. С детства были знакомы и старинные песни, звучащие вечером у оконца, и беспомощные слезы девушек, спасавшихся в монастыре от брака с «постылым». Бытовые картины оставляли след в памяти и помогали находить подлинные краски, которыми она рисовала своих героинь.

В пьесах русских драматургов речь ее становилась мягкой, более певучей, неуловимо приобретала совсем иной оттенок и утрачивала классическую четкость, свойственную языку Шиллера или Шекспира.

Из зарубежного репертуара она сыграла в пьесе Лопе де Вега «Овечий источник» роль испанской девушки Лауренсии, поднимавшей народ на восстание. После Лауренсии Ермолова стала кумиром молодежи, и каждый вечер по окончании представления толпы студентов и курсисток ждали актрису у театрального подъезда. А после одного из спектаклей ей преподнесли меч как символ ее искусства. Но самой любимой постановкой, пожалуй, была «Орлеанская дева» Шиллера, «эта лирическая поэма дивной красоты». Спектакль этот был всегда праздником для ермоловской публики, которая шла в театр как на какое-то торжество.

С 1884 года в течение 18 лет подряд эта пьеса не сходила со сцены Малого театра. Роль Иоанны (Жанны) д’Арк считалась одной из самых совершенных в ее репертуаре. Душевные свойства Марии Николаевны и героини, средневековой воительницы, совпадали. Пламенная любовь к родине, к своему народу, желание освободить его от насилия и гнета – эти гражданские чувства всегда жили в Ермоловой. Сама актриса считала сценическое воплощение героического образа Иоанны «своей единственной заслугой перед обществом».

В 1886 году в свой бенефис Мария Николаевна поставила «Марию Стюарт» Шиллера и создала еще один шедевр. В этот вечер внучка бывшего крепостного скрипача, дочь суфлера Маша стала королевой Марией Стюарт. Елизавету в спектакле играла Гликерия Федотова, отчего борьба двух королев в дуэте театральных соперниц привлекала особое внимание зрителей.

Тысячи вечеров совершалось лицедейство великой Ермоловой. И только перед зрителями, пряча внутренний облик под маской своих героинь, сопереживая их чувствам, актриса обретала душевную гармонию.

К концу 90-х годов она стала чувствовать усталость и на некоторое время прервала свои выступления. К тому же Малый театр в эти годы начал терять свой престиж. Героико-романтический репертуар до поры помогал ему сохранять высоту художественного критерия. А вот к концу ХХ столетия, ослабив передовые позиции, по мнению Немировича-Данченко, театр «ушел в условную картинность и в мелодраматическую красочность». Он оказался творчески неподготовленным к освоению новой драматической литературы. На сцене так и не прозвучали в полную силу пьесы Льва Толстого, а Антон Чехов вообще остался без внимания.

Когда прогремела революция, Марии Николаевне уже исполнилось 65 лет. Но она не могла оставаться безучастной к великой эпохе перемен. Вернувшись на сцену в 1908 году, она вновь обратилась к Островскому – певцу трудной женской доли, к его Кручининой в пьесе «Без вины виноватые», где с потрясающей силой зазвучала трагедия матери.

«Великая молчальница», Ермолова никогда не говорила о своей печально сложившейся семейной жизни. Никто не создал для нее уюта, не окружил заботой. Прошли увлечения молодости, отсияла самая блестящая полоса творчества. Утешением была лишь дочь, подарившая ей внука Коленьку, и для актрисы вновь наступила счастливая пора. И в этой главной роли, роли бабушки, ее одинокое сердце согрелось теплом человеческой жизни.

В 1920 году общественность старой и новой Москвы отметила полувековой юбилей сценической деятельности Ермоловой? и ей, первой артистке России, было присвоено звание народной. Еще велико было желание служить искусству, но всегда энергичная актриса не могла не замечать, что силы уже не те, и годы с их недомоганиями и болезнями приближают старость.

Она постепенно отходила от сцены и вела жизнь тихую и уединенную. Ушел в прошлое «ее театр», воспоминания о котором вызывали лицедейскую грусть. Перебирая в памяти образы любимых героинь, она вновь оказывалась в безбрежном мире высокого и прекрасного…

…Последние два-три месяца она все больше и больше уходила в себя и произносила лишь слова благодарности окружающим за какую-нибудь услугу. «С тревогой и тоской, – пишет Т. Щепкина-Куперник, – мы следили за ее угасанием, страстно желая продлить эту тонкую нить, которая еще привязывала ее к жизни».

Но чуда не свершилось. На рассвете весеннего дня она простилась с миром. На календаре было 12 марта 1928 года…

…«Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глухо».

Вслушайтесь, какой тихой музыкой слов звучит элегия Гоголя, так горячо любимого актрисой: «Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем ему помочь».