Пожелание добра. Часть третья

На улице Кирова, где я жил, напротив дома растут большие дубы и липы. Однажды смотрю из окна. Налетела большая стая ворон и захватила дуб. Сначала они расселись на разной высоте по разным веткам. Но очень скоро поднялся шум, началась суматоха. Каждой вороне вдруг захотелось перебраться на ветку повыше. Но, впрочем, каких-либо стычек, свары и толкотни не наблюдалось. Одна заняла самый верхний сук, другая ринулась было туда же, но та не разрешила, клювом показала на место пониже. Пришлось этой, бесцеремонной, спуститься туда. И остальные птицы, каждая уяснив свое положение и достоинство, заняли подобающую ветку на положенной высоте. Шум-гам затих, и вороны со спокойной душой и безмятежным взором принялись созерцать мир. Стало быть, иерархия, согласно силе и уму, утвердилась. Для каких-либо притязаний места не осталось.

Вот и люди с незапамятных времен, подобно этим воронам, делят чины и места, но поделить не могут, ссорятся, грызутся, схватываются не на шутку, никак не уймутся. Каждому ветка повыше нужна. Надо бы детям человеческим с этих умных птиц пример брать. Поделили – согласились. Видать, раньше нашего они в мир народились, больше видели и больше изведали. И хотя на земле живут-хозяйствуют, летать не разучились, этого своего таланта не забыли.

Мое политическое сознание, общественные взгляды начали вырисовываться еще до отъезда в город. Я был активным пионером, затем активным комсомольцем. Тогда же принял присягу верно любить свою великую родину. И никогда этой клятвы не нарушал. А то, что политическим сознанием назвал, это, конечно, всего лишь усвоение готовых канонов. Мир принимался разделенным надвое – только на белое и черное, или – на красное и белое. Да и "взгляды" в ту пору не были еще результатом самостоятельного политического и нравственного осмысления. Однако и потом как личность я формировался под влиянием заповедей основной идеи времени, коммунизма, его исповедовал. Если теперь и вижу его недостатки и даже отдельные пороки, однако отказываться от его сути – равенства, свободы, социальной справедливости – не нахожу причины. Потому что это – многовековая мечта великих умов. И в замену ему другого учения, другого идеала никто пока не предлагает. А без идеала общество жить не может. Этот идеал передовые люди эпохи, прозорливые ее представители рождают, утверждают и двигают вперед.

Вот "рыночный рай" говорят теперь. Но разве это идеал? Явление это возникло еще в те времена, когда человечество куплей-продажей занялось. Очень древнее явление. То, что вижу: ужасающее неравенство, повсеместная несправедливость, такой культ дармовых бешеных денег, какого никогда прежде не было, унижение простого человека, жизнь под постоянной угрозой – все это лишь подтверждает необходимость этих исторических идеалов социалистического общества.

Растить дух – это не значит, на каждом шагу хвалить, каждый поступок до небес возносить. Это значит, за малейшую провинность не унижать, за любую оплошность по голове не лупить. Хорошо помню, что даже за очевидную мою дурость брат не кричал, не издевался, если и выговаривал, то мягко, спокойно. Но и вида, что будто бы не заметил, не делал.

Были по соседству и такие отцы-матери, – что ни день капля за каплей обидой-горечью детям в души капали. А капля унижения, коли в детскую душу упадет, там и останется, там, словно зерно, пустит росток и потом заставит человека бить да обижать других. Такого я немало насмотрелся. Вижу и сейчас.

Если бы шайтан мир не зорил, души не баламутил, людей во грехе не топил, кто бы к Богу льнул и прощения просил? Так что без шайтановых напастей не было бы у Тенгри забот да хлопот, но без них и сидел бы он без всяких обязанностей, один-одинешенек. Роду же человеческому, нежели новое творить, важней и сподручней сначала созданное разрушить, а потом разрушенное восстанавливать. Потому Господь цену Иблису знает. Так и умный, хитрый правитель должен ценить оппозицию, дорожить ею.

Некоторые из-за впившейся в палец занозы стенают так, словно в грудь мирозданию кинжал воткнули. Тяжело таким. Дай Бог им терпения.

Однажды в детстве я прыгнул прямо на торчащий из старой доски ржавый гвоздь. Он мою ногу и проткнул насквозь. Сильно ли от боли страдал, сейчас не помню. Поплевали, пошептали, чистой тряпкой крепко завязали, больше рана не мучила. Но вот боль и отчаяние от сознания, что так глупо лишился завтрашнего праздника, видно были так сильны, что даже сейчас порою на миг чувствую их. Того ребенка жалко. Может, тогда и вошло в меня постоянное беспокойство: в этом мире и на большое счастье, и даже на маленькие человеческие радости расставлены гибельные ловушки. Сам ли вдруг чувствую, кто-то неведомый ли напоминает, но чем дольше живу, тем больше насторожен. В минуты, когда все на свете позабыв, готов ринуться неведомо куда, или, поверив кому-то, намерен взяться за большие дела, стараюсь остеречь себя: "Коли прыгнешь, прыгай осмотрительно. Может, ржавый гвоздь давно подстерегает тебя. На этот раз не ступню, он твою жизнь, все твое существо насквозь проткнет. И никакие шептания-молитвы и заговоры потом не спасут..."

В древности один умный царь, когда тяжело заболел, посмотрел на кольцо, надетое на палец правой руки. А на камне его были написаны слова: "И это пройдет". Урок можно брать и у святых, вовсе не зазорно.

"Непомерную хвалу на свой счет даже сам Господь не примет", – сказал как-то мой отец.

Продолжение следует...